Но следует проявлять осторожность. Дело следовало сделать, ведь Цезарион и Антулл были в опасном возрасте — в том возрасте, когда Александр Великий уже воевал, покоряя племена, до тех пор не признававшие власти македонского царя.

Октавиан видел мальчишку Антулла, когда тот явился с посланием от своего отца, разглядел поразительное сходство с Антонием: квадратная челюсть, сильная грудь, длинный прямой нос. И — высокомерная манера держаться. Этого Октавиан ему простить не мог.

И впредь с этого времени всем придется привыкать прощать ему, Октавиану, его действия, потому что другого выхода не будет. В любом случае, эти два юных существа — отродья Цезаря и Антония, сыновья прославленной любовницы двух прославленных мужчин — несомненно, объединились бы против него и начали бы очередной этап в непрекращающихся гражданских войнах Рима. Войнах, которые Октавиан поклялся прекратить раз и навсегда.

Конечно, убийство мальчиков будет воспринято как необходимый политический ход. Октавиан понял: если кто-то просто действует, без объяснений и сожалений, то окружающие скоро начинают сами находить доводы в его защиту. Стоит только посмотреть, как это прямо сейчас делают Арий и Родон! Слова просто наталкиваются друг на друга, когда «философы» заверяют, что Октавиан поступил мудро, и находят сему многочисленные подтверждения.

Октавиану хотелось задать им вопрос относительно младших детей, но это противоречило его жизненной философии. Он решит судьбы этих детей, не спрашивая ничьих советов. Однако Октавиан полагал, что не сумеет дать приемлемое объяснение смерти маленьких детей даже себе самому. Что ж, их можно взять с собой в Рим, где он будет присматривать за ними. Какой от них может быть вред? Близнецам еще нет и девяти.

Октавиан отпустил обоих «философов» — он устал от того, что они вьются вокруг, ожидая дополнительной награды за предательство своих подопечных. Император даровал им деньги и их жизни. Хотя Октавиан и потребовал предательства, он презирает самих предателей. Неужели они не заметили этого? Сунув еще несколько монет в их жадные руки, он отослал их прочь.

Оставшись наедине с грандиозным пополнением его личной сокровищницы, Октавиан попытался надеть кольцо с гербом на указательный палец. Оно было испачкано чем-то похожим на кровь, однако эту грязь легко удалось стереть полой плаща. Кольцо оказалось слишком маленьким. Должно быть, Цезарь Младший унаследовал тонкую кость своего отца; или же, если Октавиан правильно разгадал хитрости Клеопатры, мальчишка получил это качество от человека, с которым сошлась Клеопатра, выбрав себе тайного любовника за сходство с Цезарем. Должно быть, она тщательно продумала весь план, Октавиан был в этом уверен. Кольцо прекрасно налезло ему на мизинец. Именно так он намеревался носить его некоторое время. Оно было тяжелым, золотым, и на нем был выгравирован орел Птолемеев — тот же самый, который нависал под потолком почти в каждом помещении этого дворца. Птица была так похожа на орла, парящего на римских штандартах, что Октавиан подумал: действительно ли это простое совпадение? В любом случае, такое сходство выгодно — этакий мостик от греческого к римскому владычеству над миром. Знак богов, свидетельствующий о том, что Египту от века было назначено покориться власти Рима.

Из груды сверкающих сокровищ Октавиан поднял главный трофей. Драгоценность оказалась легче, нежели он ожидал, и Октавиан засмеялся: он-то готовился с трудом поднять ее! А все вышло так легко. Октавиан повернул вещицу и встретился взглядом с изумрудными глазами кобры — неумолимыми, холодными. Он погладил уплощенную грудь гадины, символа фараонской власти, словно приручая ее, провел пальцами по ромбовидным чешуйкам, потрогал острый язычок. А потом надел венец на голову. Как отлично сидит! Похоже, голова у сына Цезаря была такой же величины. Бедный Юлий! Так жестоко убит своими соотечественниками за желание носить эту самую корону. Преждевременное желание. Подчас только младшему поколению доводится реализовать устремления старшего. Иногда просто бывает нужен человек других качеств, чтобы завершить начатое.

Клеопатра вкушала первую за сегодняшний день трапезу, когда ей сообщили новости. Она проснулась посвежевшей, впервые за много дней не ощущая признаков лихорадки. Ярко светило солнце, и это означало, что она спала долго и крепко. Ей снился отец, исполнявший ритуальный танец Диониса, которым Авлет некогда баловал семью и друзей. Во сне отец был облачен в прозрачное одеяние, так что все видели, как его тучная плоть колышется в такт движениям. За танцем наблюдали Клеопатра и римляне — полный зал римлян. Некоторых она узнала — они погибли в сражениях в Греции. Она не желала видеть их. Хотя в этом видении она снова была ребенком, все, что предстояло ей в жизни, уже произошло. Клеопатра попыталась сосредоточиться на ловких движениях отца, раскачивавшего массивное тело в такт пению дудок, но римляне постоянно отвлекали ее. «Танцевать может только пьяный», — шутили они.

Отец не слышал их и продолжал скакать и вертеться, словно в трансе, фальшивые локоны его парика струились по спине, словно у юной девушки. Но Клеопатра, десятилетняя девочка, отлично улавливала все эти насмешки. Она высматривала Антония, единственного римлянина, который мог бы заставить их понять, что отец ее вовсе не пьян, но охвачен благоговением, что он не глумится над богом, а выказывает ему почтение. Однако Антония там не было.

Клеопатра очнулась от сна быстро, гораздо быстрее, чем если бы ей явился Антоний. Ей уже снилось прежде, что он жив, и скорбь после пробуждения была так велика, что царица глотала снадобья и снова проваливалась в сон, надеясь опять увидеть его.

Сегодня утром лицо ее было прохладным, руки и ноги теплыми — явные признаки того, что она выздоровела. Грудь все еще была покрыта уродливыми царапинами и синяками, но опухоль спала. Клеопатра потребовала принести завтрак, который доставила не Хармиона, а какая-то молчаливая служанка, которой царица не помнила. Она отослала девушку и положила в рот первую дольку апельсина, когда появилась Хармиона и попросила свою подопечную прервать завтрак.

Клеопатра все еще жевала сочную мякоть, когда Хармиона поведала, что к ней приходил старый философ Филострат, некогда бывший знаменитым лектором в Мусейоне, а ныне превратившийся в согбенного старца с длинной белой бородой и наполовину утративший остроту разума. Это утро он провел у Ария, который обронил, что сын Юлия Цезаря и старший сын Марка Антония таинственным образом были убиты. Кто это сделал, философ сказать не мог. Но Арий велел ему передать царице вот эти два предмета: лунный камень, который носил на шее Антулл, и медальон с изображением Гора, бога-сокола, с которым Цезарион не расставался никогда, даже во сне. Хармиона опустила оба украшения на ладонь Клеопатры. Они были холодны, словно из них ушло все тепло юных живых тел, на которых они некогда покоились.

Клеопатра прижала ладони ко рту, и ее стошнило. Она была рада возвращению болезни, потому что кислое жжение в глотке и во рту умеряло боль в сердце. Хармиона отерла руки царицы, а потом сказала Клеопатре, что та должна держаться.

Это еще не все. Старый философ сообщил, что Арий, бывший наставник математиков, велел ему передать царственной госпоже одно равенство: «Пять минус два равняется трем».

— Я попросила его повторить, ибо ныне он наполовину безумен. И он повторил, целых три раза, рассердившись на меня, словно я была одной из его учениц и не выучила таблицу.

Клеопатра отбросила покрывало, укрывавшее ее ноги.

— У нас очень мало времени, — промолвила она.

И впервые Хармиона не стала ничего спрашивать у Клеопатры, не стала ворчать по поводу вреда здоровью. Здоровье больше не имело значения. Старая прислужница подала царице руку, помогая ей встать с постели. Клеопатра ощутила, как закружилась голова, и помедлила мгновение, пытаясь отогнать черноту, подступавшую к глазам.

— Немедленно пошли за Ирасом.

— Ты оденешься для оплакивания?

— На это нет времени. У меня будет много времени на оплакивание, когда я умру. Но прежде, чем это случится, мы должны устроить еще один, последний маскарад.

Хармиона ушла, не спросив, зачем ее отсылают, — впервые почти за тридцать лет. Оставшись одна, Клеопатра еще раз перебрала все возможности. Остаться в живых, чтобы увидеть, как умрут остальные ее дети. Надеяться, что у Октавиана не хватит злобы и извращенности убить маленьких детей. Молить, чтобы он оказался достаточно туп и протащил знатную женщину в цепях перед своими непостоянными соотечественниками. Положить конец своей жизни и спасти троих младших… быть может. Царица понимала, что теперь нет никакой уверенности в последствиях. Кто столь же непредсказуем, как Октавиан? Да никто. Даже самые свирепые создания на земле проявляют жестокость только ради того, чтобы выжить.

Столь многих уже не было на свете, и Клеопатра думала: не ждут ли они, чтобы она присоединилась к ним? Быть может, Антоний, тоскуя без нее, просит богов поскорее воссоединить их! Клеопатра не могла сосчитать, сколько людей на протяжении ее жизни ушло в небытие. И с каждой смертью умирает надежда. Сколько раз ей твердили слова историка Фукидида о том, что надежда — товар дорогостоящий? До сегодняшнего дня Клеопатра не осознавала настоящей цены этого товара.

Одеяния Исиды казались еще более тяжелыми теперь, когда Клеопатра так исхудала и потеряла много сил, и царица почувствовала облегчение, когда смогла прилечь в носилках. Платье было многоцветным: кроваво-красным, как закат, желтым, словно солнце в ясный летний день, и белым, подобно зимней луне, — а складки расходились в стороны, точно лучистая корона солнцебога Гелиоса, лежащего на побережье Родоса. Одна только накидка, должно быть, весила несколько фунтов. Черная, отделанная бахромой, она покрывала грудь царицы, словно щит. Расшитая по краям сверкающими звездами и лунами, она отражала отблески света, что проникали в темноту закрытых носилок сквозь тяжелые парчовые занавеси. Платье украшали изображения цветов и плодов, прекраснейших даров земли, свидетельствующих о милости богини, матери земли, царицы луны, дочери неба, подательницы самой жизни. Когда царица поднимется на ноги, она должна будет идти очень осторожно, чтобы удержать в равновесии огромный бронзовый шар диадемы, поддерживаемый с обеих сторон змеями, что обвивались вокруг золотых колосьев пшеницы. Но это — ее последнее представление, и Клеопатра должна провести его безупречно.

Царица объявила, что нанесет последний визит к гробнице своего мужа, прежде чем отбудет в Рим. Врач Олимп сообщил Октавиану, что Клеопатра еще слишком больна, чтобы идти пешком, и на последнее свидание с Антонием должна прибыть в носилках, иначе ее здоровье резко ухудшится и это помешает путешествию в Рим.

Помимо самой Клеопатры, в маленькой процессии участвовали Хармиона и Ирас, а также слуги, несущие подношения: гирлянды, кувшин любимого вина Антония для прощального возлияния и корзины, полные цветов и плодов, чтобы возложить их на золотой саркофаг. Они шествовали пешком за носилками царицы, вместе с вездесущими римскими стражами. Клеопатра слышала, что Октавиан посмеялся над этим положением, заявив, что царица должна быть довольна: она всегда мечтала, чтобы римские солдаты шли за нею.

Единственное, о чем она жалела, — это о том, что не может напоследок взглянуть на свой город. Но, быть может, это и к лучшему. Клеопатра так же слаба — или так же сильна, — как и Антоний, который не хотел расставаться с земной жизнью, несмотря на то что потерял почти все. Клеопатра как раз начала выздоравливать после болезни, и эта ирония забавляла ее. Она выжила только для того, чтобы умереть. Разве не таково все человеческое существование? «Ради чего все это? — спрашивала она себя в эти последние минуты, когда у нее еще было время подумать. — Ради чего столько страданий? Столько усилий, завершившихся совсем не тем, чего я желала достигнуть?»

Она вспомнила голос давно умершего Деметрия — был ли он там, в ее сне, где царь Авлет танцевал перед римлянами? — философа, который когда-то учил ее в Мусейоне. «Это не исход, но усилие», — сказал бы он, напоминая ей о том, что у человеческой жизни нет сочтенного итога. Не существует способа измерить Добродетель. Это неуловимое качество, о котором Сократ говорил, что ему нельзя научить, но оно хранится в памяти души.

Жила ли она, Клеопатра, добродетельной жизнью? Деметрий всегда говорил, что ее судьба — жить не философией, но действием. Как же прав он оказался! Есть ли возможность сочетать добродетельную жизнь с жизнью деятельной? Этого вопроса она никогда не задавала. Война, политика, соперничество, вожделение, любовь. Клеопатра провела свою жизнь в этих сферах. «Войны, — утверждал Сократ, — предпринимаются ради денег и ради забот о телесном. Мы — рабы своей плоти и вынуждены искать богатства, чтобы удовлетворить тело. Тело сковывает нас в течение всей нашей жизни, и мы должны стремиться к смерти, чтобы наконец освободиться от требований этого тирана».

Но Клеопатра не могла согласиться с рассуждениями знаменитого философа. Она воевала не ради богатства. Она мечтала сохранить то, что осталось от красоты мира после того, как Рим растоптал и пожрал все, до чего дотянулся. Царица Египта пыталась защитить свое царство во имя чести своих предков и ради царского престола для своих детей. И если бы у нее сейчас был выбор — освободиться от телесных потребностей или воскресить Антония и снова жить плотскими наслаждениями, она, не колеблясь, выбрала бы второе. Клеопатра хотела бы заключить своих детей в объятия, вместо того чтобы освобождаться от обязанности защищать их. Быть может, смерть и есть великий освободитель, как обещал философ, но в этот момент Клеопатра была в ярости от того, что ей приходится положить конец своему существованию в теле — сейчас, когда она могла бы наслаждаться солнцем в лицо и ветром в волосах, мчась ранним утром верхом на лошади по болотистым нильским берегам…

Но если есть хоть какая-то надежда — опять это проклятое слово! — что трое младших избегнут той кровавой участи, которая постигла Цезариона и Антулла, она с радостью променяет удовольствия жизни на темные владения смерти.

Клеопатра слышала, как снаружи выкрикивают и шепотом повторяют ее имя. Она была рада, что не видит лиц. Александрийцы пришли, чтобы взглянуть на свою царицу в последний раз, ибо слух о предстоящем ей дальнем пути уже распространился по всем уголкам города. Они и не знают, что путь Владычицы Обеих Земель будет совсем иным, нежели полагают…

Возле мавзолея Клеопатра приказала внести носилки внутрь, прежде чем сошла с них. Она не хотела, чтобы, увидев ее платье, стражи догадались о ее замысле. Царица слышала, как охранники досматривают корзины с приношениями, выискивая оружие или другие орудия смерти, и затаила дыхание. Кто-то отпустил шутку насчет величины смокв, и Ирас предложил шутнику попробовать одну, но тот отказался, заявив, что просто желает разрезать смокву и лизнуть ее содержимое — что, вероятно, и сделал, поскольку до Клеопатры донеслись смешки остальных солдат. Удовольствовавшись осмотром, римляне пропустили в гробницу царицу, Хармиону и Ираса.

Носильщики поставили носилки наземь, опустили на пол корзины и удалились вместе со стражей, закрыв тяжелые двери снаружи. Ирас помог царице спуститься с носилок. У нее закружилась голова, когда она обнаружила, что стоит в той самой комнате, где совсем недавно обнимала истекающее кровью тело умирающего супруга. Сокровища были вынесены отсюда, и в помещении не осталось почти ничего, кроме статуй, установленных Клеопатрой в честь Антония, да золотого ложа, на котором он умер.

В погребальной камере стоял сладкий запах вянущих роз, которыми был усыпан саркофаг. Клеопатра смахнула их, чтобы увидеть образ Антония, отлитый в бронзе. Его руки были сложены на груди, и он не мог протянуть их и обнять ее. Царица взяла кувшин с вином, принесенный сюда специально для этого, и опрокинула его над саркофагом.

— Ты готов встретиться со мной, любовь моя? Я иду к тебе и не желаю застать тебя в объятиях Персефоны или кого-нибудь из нереид или муз, которые могли бы привлечь твое внимание в ином мире. Как и Гера, я ревнива.

Смочив пальцы в вине, Клеопатра провела по полным губам изображения, как часто делала при жизни Антония; она почти ждала, что холодная маска оживет и поймает ее пальцы теплыми губами. Интересно, кто ждет ее там, в подземном мире, и не придется ли ей выбирать между Цезарем и Антонием? Продолжатся ли там прежние испытания или правы философы и там она будет свободна от всех земных забот? Атараксия, спокойствие духа. Так они это называют.

— Нам нужно спешить, — напомнила Хармиона. — Ты скоро увидишься со своим супругом.

Да, время не ждет. Каждый новый ее вздох подвергает опасности жизни Селены, Александра и Филиппа.

Клеопатре приходилось положиться на заверения Ираса о том, что он умеет обращаться с ядовитыми змеями. Царица сомневалась в этом, но у нее не было другого выбора, кроме как поверить, что его восхищение египетскими заклинателями змей привело к такому необычному результату. Решив не полагаться на случай, царица спрятала в узел волос на затылке флакон с быстродействующим ядом. Однако даже врач Олимп, с которым Клеопатра посоветовалась в последний момент, признал, что никакая другая смерть не может быть такой же быстрой и почти безболезненной, как смерть от яда кобры. «Когда-то египтяне применяли такую казнь для осужденных, — пояснил он, — но затем сочли эту гибель слишком милостивой для преступников».

Олимп пользовал царское семейство со времен рождения Цезариона, и у Клеопатры не было повода сомневаться в его верности. Даже если он согласился примкнуть к тем, кому платил Октавиан, потребовалось бы время, чтобы его сердце переметнулось вслед за мошной. Со слезами на глазах Олимп обещал царице, что она почувствует сильную боль от укуса. «Сначала нестерпимая, эта боль быстро сменится онемением. Я видел, как жертвы укуса смеются точно в опьянении, так что, должно быть, в смерти от яда даже таится некоторое удовольствие. Скоро твои глаза закроются, и ты погрузишься в дрему, которая быстро перейдет в вечный сон смерти».

Ирас же говорил ей, что тот, кого укусила кобра, уходит прямиком к богам, потому что в яде змеи содержится эликсир бессмертия. Ведь это — божественная кобра, чья голова вздымается над короной Египта, в течение тысяч лет охраняя фараонов. Когда египтяне узнают, каким путем царица отправилась к богам, они будут знать: Клеопатра VII не умерла, но заняла свое законное место среди бессмертных.

Клеопатра настороженно смотрела на корзины, в которых таились ядовитые гады.

— Вам не обязательно присоединяться ко мне, — обронила она своим спутникам. — Это мой путь, моя судьба.

Хармиона просто покачала головой. Ирас отозвался:

— Думаешь, я позволю своей царице предстать перед богами с неуложенными волосами и в измятом платье? Я пойду вместе с тобой к богам как твой божественный прислужник.

Хармиона взяла царицу за руку.

— Нам уже много лет не нужны слова, Клеопатра. Ты была моей жизнью здесь, на земле, и я буду с тобой там, в смерти. Такое обещание я дала царю.