— И наши люди замели Педро?

— Ага. Но потом я узнал, что они передумали.

— За него Эйнарссон заступился.

— Ничего себе! Разве такое возможно?

— Ну, ничто человеческое нам не чуждо. Знаете, ничего нет лучше простых человеческих контактов. Нам их явно недостает. А вы никаких слов не разобрали? В этом шуме?

— Конечно, разобрал, потому что не услышал бы только глухой. «Чертовы бабы» и все в таком роде.

— То есть что-то, связанное с женщинами?

— Да вряд ли. Выпил лишнего и стал орать. Знаете, у кого чего болит… Насколько я знаю, он был женат, но брак его не был особо счастливым, разве не из-за этого они все сюда таскались, как по-вашему? — Он вытащил зубочистку из бочонка на барной стойке и принялся чистить и без того чистые ногти. — А вы думаете, эти два убийства как-то друг с другом связаны?

— Понятия не имею, — признался Сейер. — Но не могу удержаться, чтобы не спросить, если уж я здесь сижу. Смотрю в окно на улицу и фактически вижу дом, где она жила. Или почти вижу.

— Понимаю, о чем вы. Кстати, прелестная женщина. И выглядела так, как и подобает женщине.

— А она сюда часто захаживала?

— Нет. У нее были более благородные привычки. Она могла лишь изредка сюда заскочить, только чтобы опрокинуть рюмку коньяка, очень быстро, и тут же выскочить. Я думаю, у нее было мало свободного времени. Очень активная дамочка, шустрая такая.

— Парни, что ходили сюда, наверняка об этом говорили.

— Слухи про это убийство здесь в зале были — как коровья лепешка. Они все, как мухи, вились над ней — неделями. Люди все одинаковы.

Сейер соскользнул с табуретки.

— И теперь они больше не приходят?

— Да нет, заходят, но редко и уже не так, как раньше. Приходят все поодиночке. Выпьют по два пол-литра и уходят. Извините, — спохватился он, — я, наверное, должен был предложить вам выпить?

— Как-нибудь в другой раз. Может, как-нибудь зайду и тоже возьму пол-литра. А вы вкусно готовите?

— Заходите вечерком, попробуйте шницель Кордон-блю.

Сейер вышел за дверь и замер — яркий дневной свет ослепил его. Повар шел за ним.

— Полиция к нам приходила — после того, как умерла Дурбан. Эдакий английский денди с усами колечками вверх.

— Карлсен, — улыбнулся Сейер. — Он из Хокксунна.

— Ну, тогда ладно.

— А вы не обратили внимания, из них в тот вечер никто никуда не отлучался?

— Ну, конечно, — ухмыльнулся повар. — Я ждал этого вопроса. Но теперь уже не вспомню. Они часто приходили, уходили, да к тому же полгода прошло. Иногда они заходили в «Семерку», потом возвращались, случалось, они ели в «Пекине» и пили в основном там. Эйнарссону могло стукнуть в голову поехать за «Эгебертс», [Марка табака.] я его не продаю. Но что касается конкретно того вечера, я не помню. Надеюсь, вы не в претензии.

— Спасибо, что поговорили со мной. Все равно было приятно познакомиться.

По дороге домой он остановился у магазинчика «FINA». [Сеть бензозаправок, при которых есть небольшие магазины.] Зашел внутрь и взял «Дагбладет» со стойки у кассы. За прилавком стояла хорошенькая светловолосая девушка с кудряшками. Пухлое личико, круглые золотистые щечки, похожие на свежеиспеченные булочки. Но ей явно было не больше семнадцати, поэтому все чувства, кроме чисто отеческих, он в себе подавил.

— Какой красивый на вас костюм, — сказал он. — У меня похожий дома, в гараже.

— Да? — удивленно улыбнулась она.

— А вы не знаете, они бывают детских размеров?

— Господи, понятия не имею!

— А вы можете у кого-нибудь спросить?

— Конечно, сейчас позвоню.

Он кивнул и раскрыл газету, пока она набирала номер. Ему нравилось, как пахнет в магазинах «FINA», смесью масла и сладкого шоколада, табака и бензина.

— Самый маленький размер на десять лет. Стоит двести двадцать пять крон.

— Не могли бы вы заказать такой для меня? Самый маленький. Он, наверное, будет еще великоват, но дети же растут.

Она кивнула, он положил кредитку на прилавок, поблагодарил ее, заплатил за газету и вышел. Когда приехал домой, достал из морозильника упаковку сметанной каши. Это была готовая каша фирмы «Tine», но все равно жутко вкусная. Он не особо умел готовить, готовила всегда Элисе. А сейчас ему было все равно. Раньше, когда он бывал голоден, он ощущал раздражающее посасывание под ложечкой, смешанное с чудесным предвкушением того, что́ там у Элисе в кастрюльках. Сейчас голод был похож на заливающегося лаем пса, и, когда он становился нестерпим, Сейер словно бы кидал ему собачью галету. Но вот посуду он мыл просто замечательно. Каждый день в течение более чем двадцати лет их брака он мыл посуду. Он сел за кухонный стол и принялся медленно есть кашу, запивая ее соком. Мысли перескакивали с одного на другое, пока, наконец, не задержались на Эве Магнус. Он поискал в голове какой-нибудь повод навестить ее снова, но не нашел. Дочка ее была, наверное, одних лет с Яном Хенри. А муж ее бросил и наверняка вообще никогда не встречался с Майей Дурбан. Но он, конечно, был о ней наслышан. Сейер знал, что девочка два раза в месяц по выходным бывает у отца, значит, вероятнее всего, он живет не так далеко отсюда. Он попытался вспомнить, как зовут бывшего мужа Эвы, но так и не смог. Что ж это можно выяснить. Просто так, на всякий случай — кто знает? Еще одно имя в списке. А времени у него достаточно.

Он доел, вымыл тарелку под краном и подошел к телефону. Позвонил в аэроклуб и записался на прыжки в субботу, если только не будет сильного ветра — ветер он просто не переносил. Потом открыл телефонную книгу на фамилии «Магнус» и медленно повел пальцем по списку имен сверху вниз. И как только увидел, сразу же вспомнил: Юстейн Магнус, дипломированный инженер. Адрес: Лилле Фрюденлюнн. Он снова пошел на кухню, сварил себе в кофейной машине большую чашку кофе и уселся в кресло в гостиной. Тут же появился Кольберг и положил голову ему на ноги. Сейер открыл газету и где-то на середине статьи, автор которой зажигательно агитировал за вступление в Евросоюз, заснул.

***

Эмма вернулась, и это принесло Эве облегчение. Эва просто не могла думать ни о чем другом, она снова и снова возвращалась мыслями к тому, что произошло, поэтому она радовалась, что теперь девочка рядом, несмотря на все заботы, которых требовал ребенок. Ей оставалось только ждать. Она взяла дочь за мягкую пухлую ручку и пошла к машине. Эва ни словом не обмолвилась о розовом школьном рюкзачке у отца — сюрприз так сюрприз. Ей не хотелось лишать отца радости — у него в жизни радостей было не так уж много. Эмма уселась на заднее сиденье и сама пристегнулась ремнем; на ней был каштанового цвета комбинезон, который ей очень шел, а Эва помогла дочери причесаться. Отец жил не так уж и близко, примерно полчаса езды на машине, но не прошло и пяти минут, как Эмма уже начала капризничать. Эва почувствовала, как ее охватывает раздражение.

— Можно мне мороженое?

— Мы же только что сели в машину! Можно хоть раз доехать до дедушки, ничего не покупая по дороге?

— Только одно малюсенькое мороженое!

— Ты и так слишком толстая, тебе бы вообще не следовало ничего есть — и подольше!

Она никогда не называла Эмму толстой. Ей казалось, что если она произнесет это слово вслух, то тучность девочки немедленно превратится в проблему. Потому что Эмма увидит ее сама.

— Давай для начала хотя бы выберемся из города, — сказала Эва резко. — Кроме того, дедушка нас уже ждет. Может, он приготовил ужин, и тогда мы не должны перебивать аппетит. Ты знаешь, это его огорчит.

— А как это — перебивать аппетит? — удивленно спросила Эмма.

Подобный феномен был ей незнаком, она никогда не страдала отсутствием аппетита.

Эва не ответила. Она думала о том, что скоро начнутся занятия в школе, Эмму надо непременно будет показать школьному врачу. Остается надеяться, что она будет не единственной толстушкой в классе, ведь там двадцать шесть учеников, поэтому вполне вероятно, что такая проблема будет еще у кого-нибудь. Странно: она сидит в машине и размышляет о будущем, в котором ей самой, вполне возможно, места уже не будет. Не исключено, что в школу Эмму поведет Юстейн. Причешет непослушные волосы, будет держать за пухлую ручку.

Поток машин тек плавно, Эва ехала очень аккуратно, боясь превысить скорость. Это стало уже какой-то манией: не дать никому повода придраться к ней, ни в коем случае не привлекать к себе внимание. Вскоре они выбрались из центра, проехали круглосуточную заправку «ESSO», которая осталась слева.

— Но тут же можно остановиться, мамочка! Здесь можно купить мороженое!

— Нет, Эмма. Послушай-ка… — Она произнесла это чересчур резко, немедленно пожалела об этом и сказала более мягко: — Давай лучше купим мороженое на обратном пути.

И обе замолчали. Эва смотрела в зеркало на личико дочери, пухлые щеки, массивный подбородок, унаследованный от отца. Лицо девочки было серьезным, как будто она знала, что ждет ее в будущем, через что ей, возможно, придется пройти, если…

— А я асфальт вижу, — сказала вдруг Эмма. Она свесилась с сиденья и пристально вглядывалась в пол машины.

— Знаю, это все ржавчина. Мы скоро купим новую машину, у меня просто руки пока не дошли.

— Но ведь у нас теперь есть деньги, правда? Есть, мамочка?

Эва глянула в зеркало. Никаких машин сзади.

— Да, — коротко ответила она.

Остаток пути они проехали молча.

***

Отец заранее отпер дверь. Старую «Аскону» он увидел издалека, так что в дверь они позвонили больше для порядка. Отец ходил плохо и очень медленно — ноги совсем не слушались. Эва обняла его и крепко прижала к себе. Как обычно, от отца пахло сигаретами «John Player» и лосьоном после бритья. Эмма терпеливо ждала своей очереди.

— Мои самые любимые девушки! — воскликнул отец радостно. И продолжил без всякого перехода: — Эва, дальше худеть уже нельзя. Ты в этом наряде похожа на палку.

— Спасибо за комплимент, — поблагодарила дочь. — Правда, про тебя тоже не скажешь, что ты поперек себя шире. Так что сам знаешь, в кого я такая.

— Да ладно. Хорошо, что у нас тут есть кое-кто, умеющий наслаждаться жизнью. — Он обхватил Эмму тощей рукой. — Ну-ка, сбегай в мой кабинет, я там припас для тебя подарок.

Девочка моментально высвободилась из рук деда и понеслась по коридору. И почти сразу же они услышали ее ликующий вопль — казалось, весь дом содрогнулся.

— Розовый! — кричала она, вприпрыжку вбегая в комнату.

Рюкзак совершенно не подходит к ее рыжим волосам, с грустью отметила Эва. Коричневый был бы гораздо лучше. Она попыталась забыть о тех грустных вещах, которые занимали все ее мысли в последние дни.

Отец заказал жареную курицу из магазина, и Эва помогла ему накрыть на стол.

— Вы можете остаться на ночь, — сказал он, ему явно хотелось, чтобы они остались. — И мы выпьем красного вина. Как в старые добрые времена. А то я уже почти совсем позабыл, как вести себя среди людей, ко мне никто, кроме тебя, не приезжает.

— А что, разве Юстейн никогда не заезжает?

— Очень редко. Хотя на Юстейна я пожаловаться не могу. Он и звонит, и открытки по праздникам присылает. Я очень люблю Юстейна, он был неплохим зятем. Твоя мама тоже так говорила.

Эмма пила безалкогольное имбирное пиво и с выражением благоговения на лице ела курицу. Эве пришлось помочь отцу положить еду в тарелку. Когда он был один, то в основном питался кашей, хотя признаваться в этом отказывался. Эва вынула косточки из его куска и налила вина. Это была «Канепа», единственное вино, которое переносил его желудок, зато пил он его помногу. Время от времени она перекладывала еду со своей тарелки в Эммину. Делать это, конечно, не следовало бы, но, пока девочка жует, меньше опасность, что она примется рассказывать про труп в реке.

— У тебя есть сейчас кто-нибудь, девочка моя? — вдруг спросил отец.

Эва удивленно посмотрела на него.

— Нет, представь себе — никого нет.

— Ну, и ладно, — сказал он. — Значит, скоро появится.

— Представь себе, оказывается, без этого вполне можно обойтись, — заверила она его.

— Мне-то про это можешь не рассказывать, — заметил он. — Я уж больше четырнадцати лет вдовец.

— Только не говори мне, что у тебя четырнадцать лет никого не было, — запротестовала она. — Я тебя знаю!

Он подавил смешок и пригубил вино.

— Это нужно хотя бы для здоровья.

— Но я же не могу выйти на улицу, чтобы кого-то подцепить, — ответила она и вонзила зубы в хрустящую корочку куриной ножки.

— А почему бы и нет? Ты просто пригласи его на ужин. Многие будут в просто в восторге, я уверен. Ты такая красивая, Эва. Немного худая, но красивая. И ты так похожа на маму.

— Да нет, я больше на тебя похожа.

— Удалось что-нибудь продать из картин? Много работаешь?

— Что тебе сказать… Нет. И да.

— Если тебе нужны деньги, скажи.

— Нет, не надо, спасибо. Знаешь, мы научились довольствоваться малым.

— Раньше у нас никогда не было денег на «Макдоналдс», — вдруг громко сказала Эмма. — А теперь есть!

Эва почувствовала, что покраснела. Какая досада! Отец знает ее достаточно хорошо, и вообще он человек проницательный.

— Ты что-то скрываешь от меня?

— Слушай, мне почти сорок, вполне естественно, что у меня есть от тебя тайны.

— Тогда все, молчу. Но берегись, не дай бог, тебе что-то от меня нужно, а ты молчишь. Я страшен в гневе, это я так — на всякий случай.

— Я знаю, — улыбнулась она.

Ужин они доели молча. Потом Эва вылила оставшееся вино в отцовский бокал и убрала со стола. Она все делала медленно. Думала о том, что, возможно, вот так возится у отца в доме в последний раз. Теперь она все время будет об этом думать.

— Приляг на диван. А я сварю кофе.

— У меня есть ликер, — сказал он.

— Отлично, я найду. Иди и ложись. Я помою посуду и почитаю Эмме. А потом — попозже — можем распить еще бутылочку.

Отец с видимым усилием поднялся из-за стола, она поддерживала его под руку. Эмме пришло в голову, что она должна непременно спеть что-то для дедушки, чтобы он поскорее заснул, и он с радостью согласился ее послушать. А Эва пошла на кухню, засунула несколько купюр в стеклянную банку-копилку, которую отец держал в шкафу, и налила воду в раковину. Вскоре голос Эммы разносился по всему дому. Она пела «Nå skal vi skilles Johanne». [«Сейчас мы должны расстаться, Юханна» — песня, популярная в Норвегии в 1980-е годы. Автором ее является Кнут Т. Стурбукос, или «Спутник».] Эва застыла у раковины. Она смеялась и плакала одновременно. Слезы все бежали и бежали по ее лицу и падали в пенную воду. Вечером она укрыла отца пледом и подоткнула ему под спину пару подушек. Они погасили почти весь свет в доме и сидели в полутьме. Эмма уже спала, дверь в ее комнату была открыта, они слышали, как она посапывает.

— Скучаешь по маме? — спросила Эва и погладила руку отца.

— Я вспоминаю ее каждый час.

— Мне кажется, она сейчас здесь, с нами.

— Конечно, с нами, так или иначе. Но мне от этого не легче. — Он пошарил по столу в поисках сигарет, она дала ему прикурить. — Как ты думаешь, почему она была несчастна?

— Не знаю. Слушай, а ты веришь в Бога? — вдруг спросила она.

— Не глупи!

И они опять замолчали. Надолго. Отец потягивал свое красное вино, и она знала, что скоро он уснет прямо на диване, а потом, когда проснется, у него будет болеть спина. Как всегда.

— Когда я вырасту, я выйду за тебя замуж, — сказала она устало, закрыла глаза, чувствуя, что и сама сейчас уснет, прямо так, сидя на диване, прислонившись головой к его спинке. У нее больше не было сил. Здесь, в гостиной отца, она чувствовала себя в безопасности. Как тогда, когда была еще ребенком и он мог ее защитить. Сейчас он уже не мог этого сделать, но все равно ей было хорошо.

***

Сейер проснулся оттого, что у него затекла шея. Как всегда, он уснул в кресле после ужина. К тому же он чувствовал, что у него намокли ноги. Пес опять лежал у него в ногах и пускал слюни. Конрад пошел в душ. Медленно, не глядя в зеркало, разделся, встал под струю и стал медленно поворачиваться. Каждый раз, когда он невольно задевал плитку на стене, по лицу его пробегала гримаса. Эта проклятая плитка была из винила — эдакая имитация мрамора. С годами она пожелтела. И сейчас, задним числом, он не мог представить себе ничего более отвратительного для отделки стен в ванной. Элисе годами к нему приставала и просила заменить эту жуткую плитку, купить что-нибудь вместо нее, она тоже считала ее отвратительной. Ладно, отвечал он, конечно, непременно. К весне — обязательно, я тебе обещаю, Элисе. И так продолжалось годами. А потом, когда она уже заболела, исхудала и потеряла волосы, он решил было в отчаянии заняться, наконец, этой треклятой ванной, но она только покачала головой. «Ты еще успеешь сделать это потом, Конрад», — сказала она слабым голосом.

Его охватила жуткая тоска, ему даже пришлось несколько раз сильно моргнуть, чтобы не дать ей одолеть себя. На это у него не было времени, во всяком случае — сейчас. Он вытерся и оделся, потом прошел в гостиную и позвонил дочери, Ингрид. Ингрид была их единственным ребенком. Они долго болтали о том о сем, а под конец он пожелал Маттеусу спокойной ночи. Теперь он чувствовал себя значительно лучше. Прежде чем выйти из дома, он задержался у фотографии Элисе, которая висела над диваном. Она улыбалась ему. Потрясающая улыбка, безупречные зубы и никаких проблем. Пока. Ему всегда нравилась эта фотография. Но в последнее время она стала его немного раздражать, сейчас он предпочел бы, чтобы выражение ее лица было иным, возможно, ему хотелось бы увидеть фотографию, на которой она выглядит более серьезной — это больше соответствовало бы его собственному душевному состоянию. Такую фотографию, например, что стоит у Ингрид на пианино. Может, им поменяться? Он думал об этом, запуская Кольберга на заднее сиденье машины и выезжая в направлении Фрюденлюнна. Он еще не вполне ясно представлял себе, о чем станет говорить, когда приедет, но, как и всегда, полагался на свой талант импровизации — этим мастерством он владел в совершенстве. Людей всегда страшили паузы, им непременно хотелось их чем-то заполнить. Паузы возникали то и дело, внезапная тишина казалась его собеседникам мучительной. Именно эта лихорадочная болтовня его и интересовала, потому что люди, выведенные из равновесия, часто выбалтывали то, что могло оказаться для него полезным. К тому же Юстейн Магнус его не ждал. И не мог договориться со своей бывшей женой заранее. По правде говоря, Магнус вообще мог отказаться с ним разговаривать. Об этом Сейер, кстати, совсем не подумал. Но сама мысль показалась ему забавной, и он улыбнулся.

Магнус оставил Эве дом в Энгельстаде, а сам переехал в квартиру в Фрюденлюнне. Ну что ж, Сейеру доводилось видеть многоквартирные дома и похуже — например, тот, в котором обитал он сам. Многоэтажки, в одной из которых жил бывший муж Эвы Магнус, располагались в очень зеленом месте. Дома были шестиэтажные и стояли полукругом, как перевернутые костяшки домино — белые с черными точками. Если задеть крайний, то рухнут и все остальные. Жили здесь, судя по всему, люди творческие. Вдоль стен и перед подъездами были разбиты клумбы и посажены кусты, совсем скоро здесь все должно было зацвести. Улица перед домами тоже была очень аккуратной, асфальт — чистейший, ни пылинки, ни соринки. Каждая из дверей квартир тоже была украшена — скромно, но достойно, либо симпатичными дверными табличками, либо засушенными цветами.