Повеяло холодом. Жутью.
А в голове прояснилось. Все ж таки боль — хорошее средство, от воздействия помогает наичудеснейшим способом.
— И дитя наше…
— Какое дитя? — пальцы таки добрались до рукояти. — Мы с тобой всего-то с полгодика вместе и побыли, откуда дитяти взяться?
— Мое… мое… — призрак отделился от стены. Он казался бледным пятном. — Разве ж не обещал ты заботиться…
Не обещал.
К обещаниям своим Стрежницкий относился весьма серьезно. И теперь подтянул револьвер поближе, а сам заскулил, надеясь, что выглядит в достаточной мере жалко, чтобы тварь подобралась поближе.
— Ты виноват, виноват… — знакомый голос очаровывал, и на глаза навернулись слезы, сердце в груди вспыхнуло, сжалось, а после пустилось вскачь. Того и гляди разорвется. Во рту пересохло, а пальцы мелко задрожали. — Искупи, искупи… искупи…
— Чем? — Стрежницкий зажмурился, изо всех сил пытаясь противостоять наваждению. А давили крепко, сминая волю; и если бы не благословенная боль в горящем глазу, он бы не выдержал. Он зацепился за эту рану, которая еще недавно злила, и держался ее, смакуя боль во всем ее многоцветье. Он дышал прерывисто и задыхался, а в груди закипал кашель.
— Придет… от меня придет… помоги… сделай, что скажет… ты должен… должен… иначе… умрешь…
Призрак подобрался достаточно близко, чтобы Стрежницкий различил тонкий цветочный аромат духов. И как ни странно, запах этот придал сил.
Будут пугать? Как бы не так.
Он поднял руку. И выстрел прозвучал оглушающе, во всяком случае, сам Стрежницкий оглох, а еще ослеп и потерялся где-то, а где, и сам не знал. Мелькнули и полетели темно-зеленым шаром болота, а с ними костры и кони, люди — все, которых ему случалось встречать в жизни своей. И мир, и небо… И только чьи-то серые глаза удержали его от падения в бездну, в которой проклятую заблудшую душу уже ждали черти с кострами. Подождут…
Он пришел в себя сразу, так сказали после. А Стрежницкий согласился. Сразу так сразу. Главное, что очнулся.
И револьвер подхватил дрожащею рукой. И сполз с постели, вставши на четвереньки, поскольку ноги не держали, да и от того, чтобы героически не обмочиться, его удержало лишь чудо.
— Эй, кто-нибудь… — голос звучал на редкость сипло, надсаженно. А еще Стрежницкий распрекрасно осознавал, насколько он ныне жалок. Если бы промахнулся, небось не стали бы нянчиться, подушку на лицо и… Что бы он сделал?
Ничего.
А то и вовсе утянули бы в бездну призрачного мира…
А он не промахнулся.
И теперь сидел над телом девушки в темно-синем платье с белым отложным воротничком. Чулочки шелковые… лицо почти уцелело, пуля вошла аккурат под левым глазом, причем глаз сохранила, а скулу разворотило. И смотреть на это было… неприятно, пожалуй.
Война…
На войне он видывал и таких вот девочек, и других, моложе, невинней. Застреленных, повешенных, сожженных, замордованных до смерти. И его людьми в том числе, но то на войне, а теперь же мир… кажется, мир… Только почему он чувствует себя поганей, нежели тогда?
Он прижал пальцы к шее, хотя с такою раной девица не могла остаться живой. И покачал головой. Как же тебя так угораздило-то?
До столика, на котором валялся сигнальный амулет, Стрежницкий полз на четвереньках. Его даже не слишком-то удивило, что охрану не встревожил выстрел. Дай бог, чтоб живы оказались…
Он добрался. И поднялся. И, амулетку стащив, сдавил в кулаке.
И сел, закрыл глаза, пытаясь отделаться от шепота: «Помоги… помоги и будешь прощен…»
Хрена с два. Не за что ему прощения просить. Не за что…
Глава 2
Князя все-таки унесли.
И папенька Таровицкой, человек высокий и крепкий, хмурился, двигал бровями и губами, но ни слова не сказал. А бабушка Одовецкой, Таровицкого и взглядом не удостоившая, бросила:
— Молодец, отличная работа.
И от похвалы этой Аглая зарделась.
А потом в комнате стало тихо, и когда в ней появилась бледная девушка в пиджаке явно с чужого плеча, никто ее появлению не удивился, а Лизавете лишь подумалось, что писать статью ныне смысла нет, да и писать-то особо не о чем.
Зато князь поправится. Это ведь хорошо?
Ночью ей снилась великая снежная степь, по которой летела собачья упряжка. Огромные псы черной масти бежали легко, не проваливась в зыбкий снег, а широкие полозья не оставляли следов. Сидела в груде мехов драгоценных Заячья Лапа, грызла погрызенный чубук своей трубки.
Встретилась с Лизаветой взглядом. И сказала:
— Время близится. Не упусти.
Лизавета, которая вдруг обнаружила, что стоит на снегу босой, кивнула: мол, ни за что не упустит. Правда, чего…
…Она проснулась засветло.
Тихо. Прохладно.
За окном лето, но этот старый камень и в самую жару не прогревается. Вон пол совсем студеный. Прочие спят. Раскинулась на кровати Авдотья, губами шевелит, будто спорит с кем-то. Свернулась калачиком Одовецкая и так лежит, дрожит во сне, зовет кого-то, а кого, не слышно.
Маму?
Снежка лежит на спине. Прямая. И руки на груди сложила. Сама бледная и… Лизавета перекрестилась, уж больно неживой выглядела она.
А вот Таровицкая во сне подушку обняла, стиснула и под живот себе запихала.
Последняя кровать была пуста.
Дарья…
Неудобно вышло вчера, да. И уверения, что подобное случается, не помогли.
Ныне Дарья не спала. Сидела на подоконнике, сжавши кулачки, прислонилась лбом к мутному стеклу и глаза закрыла. По щеке ее бледной ползла слезинка.
— Что случилось? — спросила Лизавета тихо.
— Ничего, — Дарья шмыгнула покрасневшим носом и тихо спросила: — А сильно заметно?
— Что ничего не случилось? Изрядно.
Дарья вздохнула.
— Пойдем, — Лизавета протянула руку. — Холодной водой умоешься. И еще по полтине на каждый глаз положи, минут на десять, хорошо отек снимает.
— А моя матушка огуречный рассол пользует, — Дарья торопливо смахнула слезинку и сползла с подоконника. — Говорит, что лучше его нет.
— Может, и нет, — согласилась Лизавета. — Только где мы сейчас рассол возьмем?
Только-только рассвело. Солнце, темно-красное, налитое, еще висело над самою землей, будто раздумывая, а стоит ли вовсе на небосвод лезть, выдержит ли он, такой хрустально-хрупкий, всю тяжесть светила. Еще немного, и дрогнет, покатится, отмеряя утренние часы. И смолкнут соловьи, уступая дневным птахам…
— Я его люблю, — пожаловалась Дарья в умывальне. — Как думаешь, можно влюбиться с первого взгляда?
— Думаю, что если ты влюбилась, то, значит, можно, — Лизавета тоже умылась.
А вода леденющая.
То ли красавицам не положено, то ли новое испытание удумали, то ли горячую позже пустят. В конце концов, кто в такую-то рань несусветную встает.
— Маменька сказала бы, что это глупость и блажь, что в мужа влюбляться надо.
— А если нету?
— Тогда завести и влюбляться.
Наступил Лизаветин черед вздыхать: муж, чай, не таракан, сам собою не заводится. А если так, то неужели без любви жить? Как-то оно несправедливо.
— Я… я его раньше… на ярмарке… в Арсинор на ярмарку папенька повез… у меня кошель украли. — Дарья похлопала себя по щечкам. — Давно уже. Мне было десять, и я полгода деньги собирала для ярмарки — папенька давал. А маменька не велела от себя отходить. Только она все по купцам, ей книжные лавки без надобности. Я же хотела… не подумай, у нас большая библиотека в доме, только все больше или про святых, или про полководцев. Я про магию хотела… научиться даром управлять, чтоб… знаешь, это обидно, когда тебя все забывают. А дома только по основам. Вот и хотела купить такую книгу, чтобы… понимаешь?
Лизавета кивнула.
— Вот… я и отступила… думала, что взрослая уже, да и чего мне сделается-то? Привыкла, что люди меня не видят, а тут вот… срезали. Я в лавке только и поняла… книг выбрала, платить хотела, а вместо кошеля одни веревочки. Обидно стало до слез. Я и разрыдалась. А он спросил, чего реву, и книги мне сунул. Потом сказал, что одной гулять не стоит, что опасно, и мы гуляли вместе. Он, его приятель и я…
Дарья вновь всхлипнула:
— Я ж тогда… я просто запомнила его… я людей хорошо запоминаю, а он… он…
— Тебя забыл?
Дарья кивнула:
— Так…
Лизавета прикусила губу: вот и чего сказать? Правду? А кому она нужна? Дарья и сама понимает, что дар у него особого свойства, да и без дара всякого попробуй-ка вспомни девицу, которую видел один раз в жизни и много лет тому.
— Я понимаю все, — Дарья похлопала ладонями по щекам. — Просто… я тоже не думала, что… а встретила и… я без него не хочу… он хороший. Добрый…
— Кто?
— Цесаревич, — прошептала Дарья, слезы по щекам размазывая, и без того красные, те запунцовели совсем уж болезненно. — Он надо мной не смеялся.
Да уж, изрядный повод, чтобы влюбиться.
— Только он меня теперь забудет.
— Может, не забудет.
— Забудет, — с убежденностью произнесла Дарья. — Все же забывают и… и вообще… кто он, а кто я? У папеньки род не древний, у маменьки тоже… денег у нас немного, а… да и вовсе… — Она махнула рукой и тихо добавила: — Пусть уж лучше забудет. И я бы сама… если бы могла… а он… лучше так. Для всех.
Лизавета кивнула. И она не отказалась бы забыть… У князя вот глаза светлые. А еще он хмурится забавно. И вообще… Но кто она? Недоразумение, которому титул достался, и вообще… дева старая, бесприданница, сестрами отягощенная. На таких князья не женятся.