Вкус крови во рту. Запах пороха и лилий. Тело, горячее и влажное, как после танца или любви.

— Бимини, — сказала Элли, распахнула глаза и резко села, выдирая из рук Клауса бинты.

Глава 35

— Вода скоро спадет, Барон, — тревожно сказал Ти-Жак. — Ты уверен, что нам не обойтись без девчонки?

Карререс покачал головой. Он ни в чем не был уверен. Он до сих пор не знал: иссяк ли источник оттого, что остался без хранительницы, или виной — его эксперименты? Что у него есть, кроме догадок? Зачем дожидаться Элли, рискуя застрять еще на годы, если даже не знаешь, вернется ли она? Ответов у Карререса не было.

— Она нужна мне… нам, — сказал он.

— Час уже прошел. И, док… она же отдала тебе медальон. Девчонка и не собиралась возвращаться.

— Подождем еще полчаса, — ответил Карререс.

Тоннель, в котором стоял «Безымянный»», снова погрузился в тишину, которую нарушал лишь звон капель, журчание убывающей воды да случайный всплеск неведомой твари под чернильной поверхностью канала. Под палубой неразличимо бубнили голоса: Гай выспрашивал у матросов какие-то технические подробности. Однако вскоре Карререс подобрался и напряженно прислушался. С берега донеслось странное позвякивание и шарканье; заметался слабый луч фонарика и застыл, слившись с лужицей света от носового фонаря.

— Эй, на борту, — раздался с границы света и тьмы старческий голос. — Мне нужно поговорить с Бароном.

— Ты опоздал, приятель, мы отчаливаем, — злобно огрызнулся Ти-Жак в темноту. — Заходи через…

— Принять на борт! — перебил Карререс. С фонарем в руке он подошел к трапу и осветил черное потное лицо.

— Зачем ты пришел? — спросил он Ван Вогта.

— Поговорить, — просипел старик, задыхаясь после подъема. — Про девчонку. С глазу на глаз.

Карререс молча кивнул и пошел вперед, освещая дорогу. Войдя в каюту, он резко развернулся к Ван Вогту.

— В чем дело? — неприязненно спросил доктор.

— Она не вернется, Барон, — сказал Ван Вогт, не глядя прикрыл дверь. Под деланной почтительностью старика чувствовалось плохо скрытое торжество. — Она поступила разумно и вернулась в объятья господина Нуссера. Зачем тащиться черт знает куда, да еще и с мужчиной, который к тебе равнодушен? Аптекарь оказался убедительнее тебя — все-таки отец… Или потому, что ты не хотел убеждать ее до конца? Может, тебе нужно было расшевелить не Элли, а ее сумасшедшего, но слишком нерешительного отца, а? — Ван Вогт радостно ухмыльнулся, но тут же увял, наткнувшись на ледяной взгляд Карререса. — Прямо сейчас добрый папочка втискивает сознание своей дочки в тушку ящерицы. Твоим же методом, цитируя на память дневники. Твои поиски погубили единственную женщину, которая могла тебя спасти. А ведь она любила тебя.

— Я знаю.

— Но не огорчен? Ты ведь не можешь любить, это расплата за Бимини… Зато прекрасно знаешь, что можешь забрать ее силу, несчастный кособокий лоа. Все равно ей уже ничего не нужно. Я провожу тебя к ним. Нуссер ничего не знает об оживляющих знаках, девчонка продержится недолго, и, умирая, выплеснет все. Тебе останется только взять ее любовь — и стать наконец законным хозяином гробам и постелям. Ты ведь для этого втянул несчастную девушку в историю, признайся. Хватит оплакивать Бимини. Тебе уже не сделаться человеком — но ты можешь стать богом.

— Втиснутым в человечью оболочку, — уточнил Карререс. — Удобным богом, послушным вашей грязной магии.

— В бессмертную оболочку! — горячо вскричал Ван Вогт. — Бог — он и в Африке бог, — бокор хихикнул.

Тихо-тихо скрипнула дверь, но увлеченный Ван Вогт этого не услышал.

— Здорово твой дед это придумал. Интересно, когда?

— Ничего он не придумывал, — обиделся Ван Вогт. — Здесь подтолкнул, там подправил… Он был сильным колдуном, но всего лишь человеком, ему ли спорить с судьбой? Все случилось так, как должно, Самеди, и ты знаешь — зачем. Так не пора ли…

— Не пора ли, — сердито сказала Элли и обрушила на голову Ван Вогта рукоять пистолета. Бокор рухнул, как подрубленный, — скорее от неожиданности, подметил Карререс, чем от самого удара.

— Так вот что он должен был мне нагадать! — крикнула Элли. — А ты… а ты… сам не мог сказать?

— Элли, ты о чем? — поморщился Карререс, одним глазом присматривая за копошащимся под ногами колдуном.

— Мог бы сам сказать, что не можешь любить…

Карререс закатил глаза.

— Элли…

— Хорошо. Забирай — уж не знаю, как, но ты ведь умеешь. Становись Бароном Субботой. Зачем ты плел мне байки про Бимини? Можно было бы и обойтись… Я должна вернуться к папе? — проговорила она, чувствуя, что ее заносит, что все неправда, что все должно быть проще и одновременно — сложнее, но уже не в силах остановиться. — Ведь он про это должен был нагадать — что я буду хорошей девочкой, послушной дочкой? Заставить меня поверить, что мне судьба стать этой проклятой ящерицей? И ты почти позволил ему! Все твои слова… Помочь вернуть источник! Стать собой! Как же!

— Какого черта ты веришь ему, а не мне? — очень тихо спросил Карререс. Элли наконец рассмотрела сквозь пелену слез его лицо и осеклась.

«Потому что для того, чтобы я тебе поверила, не нужно было тащить меня в постель, — подумала она. — А вот для того, чтобы влюбилась с потрохами… Потому что объяснения Ван Вогта так же правдоподобны, как и твои, а я боюсь тебе верить. Потому что все, что ты делал, толкало в нужную сторону не только меня, но и папу. Потому что ты обещал ему помочь. Потому что ты развалил мою жизнь, пусть плохонькую, пустую, но гладкую и удобную, — чтобы я исправила твои ошибки, мамины ошибки, ошибки капитана-психопата, — но я не знаю, сможет ли это наполнить меня. Потому что я хочу быть с тобой, а ты обещаешь мне всего лишь Бимини. Потому что ты говоришь, что хочешь стать человеком, но при этом пытаешься лишить человеческого меня. Потому что я совсем одна, и мне страшно…»

Элли сморщилась, как от боли.

— Ты хоть удовольствие прошлой ночью получил? — спросила она. — Или это было просто частью работы?

— Получил, — ответил Карререс, перешагнул через Ван Вогта и вышел из каюты.

— Деточка… — заговорил Ван Вогт, глядя снизу вверх на Элли.

— Убирайся, — прорычала она и обеими руками навела на привставшего бокора пистолет. — Вон отсюда.

— Тише, тише, милая, — пробормотал Ван Вогт, пятясь к дверям. — Ну что ты так злишься?

Лицо Элли исказилось, и она дернула пальцем какой-то рычажок. Раздался сухой щелчок, слабо запахло порохом, и бокор резво выскочил за дверь. Сдвинув брови, Элли внимательно осмотрела пистолет, передернула плечами и всхлипнула. Сердито вытерла кулаком слезы, недоуменно озираясь. Надо было что-то делать дальше.

Засунув пистолет за пояс, Элли вышла на палубу. Послушала, как брякает пальто Ван Вогта, торопливо сбегающего по трапу. Облокотилась о скользкий от сырости фальшборт, глядя в слабо отсвечивающую стену туннеля — или это дрожали отблески корабельных огней в застилающих глаза слезах? Спину сверлили выжидающие взгляды, но темная палуба казалась вымершей. Где они все? Ждут, затаив дыхание, и стоит сделать неверный шаг — завоют, заулюлюкают, вцепятся ледяными пальцами в шею…

… как впился Герберт, когда она соскочила со стола, а вокруг, причитая, вился отец с пропитанной хлороформом ваткой в руке, и все упрашивал вести себя хорошо и слушаться. Элли оттолкнула его, а пальцы Герберта разжались сами, и сама собой затянулась рана на игуаньем брюхе, и Герберт по-ящеричьи полз по осыпи, поскуливая от страха, спеша добраться до ведущей на воздух щели, а Клаус обиженно бормотал: «Ну сказала бы, что не хочешь, зачем же так, в конце концов я твой отец…».

А она взяла игуану на руки, и одуревшая ящерица молча сомкнула челюсти на ее пальце так, что Элли едва сумела выдернуть руку. «Перестань кусаться, зеленая чешуйчатая дрянь», — сказала она и рассмеялась, и потом как-то очень быстро оказалась на «Безымянном», сунула ящерицу в руки Ти-Жаку и выдернула из-за пояса ошалевшего боцмана пистолет, потому что чуяла, что в каюте Карререса холодно, темно и мертво, что там — злое, там путаются дороги и затираются следы, и все пути изгибаются, извращаются немыслимо, чтобы привести к пропасти, и…

Элли попыталась мысленно дотянуться до Карререса, но не нашла ничего, кроме холодной пустоты, исполненной водяным плеском. «Помоги мне! — взмолилась она. — Скажи, что все не так… Скажи, что мне делать!» Никто не ответил. Она была одна на этом страшном корабле, в затхлой сырой темноте подземелья, и никто не мог подсказать, где настоящий выход, а где ловушка.

— Ти-Жак! — окликнула она.

— Да, моя сладкая, — отозвался боцман, выныривая из темноты.

— Во-первых, «мою сладкую» я прощаю тебе первый и последний раз, — Ти-Жак ощерился в ехидной улыбке, но глаза отвел. — Во-вторых — поднимайте якорь, какого черта? Вода же падает!

— Вы остаетесь на борту, госпожа Нуссер? — официальным тоном осведомился Ти-Жак.

— Да.

— Хорошо, хранительница, — поклонился боцман. — Поднимайте якорь! — заорал он матросам. — Шевелитесь, шевелитесь, живо!

— Как тебя понимать? — спросил неслышно подошедший сзади Карререс.

— Я решила, что просто буду доверять тебе, — ответила Элли, не оглядываясь. — Нет, не так. Я не могу. Но могу поступать так, будто бы доверяю.

«Безымянный» качнулся, подхваченный течением, и она ухватилась за фальшборт. Оглушительно взревел мотор, выбросил сизое облачко удушливого дыма, застучал ровно и дробно, рассыпая по тоннелям звук, как обкатанную гальку. Перед глазами поплыли обросшие тиной стены, потолок тоннеля ушел вверх — бриг вышел в большой канал.

— Мама умерла? — спросила Элли.

— Да.

Элли кивнула, ощущая лишь тихую грусть.

— Ты еще можешь высадить меня на берег, — проговорила она, помолчав. — Но я буду рада, если ты разрешишь мне остаться.

— Я тебя не гоню, — ответил Карререс.

Когда Элли решилась оглянуться, доктора на палубе уже не было.

Глава 36

Путь на Бимини прошел в полусне, бредовом, жарком. Элли потеряла чувство времени и не знала даже, часы, дни или недели миновали с тех пор, как «Безымянный» ушел со своей затянувшейся стоянки. Она не заметила, как лабиринт катакомб сменился лабиринтом Пределов, блики фонарей на влажных, поросших тиной сводах — блеском бледных звезд в подернутом дымкой ночном небе, промозглая мертвая сырость — влажным горячим дыханием, полным соли и сонного движения волн.

«Безымянный» скользил по серой воде, окутанный серыми облаками, подернутый серым жемчугом осевших капель. Иногда туман рассеивался, открывая изъеденные прибоем рифы, обнаженные отливом. Море вокруг островов наливалось солнечной бирюзой. Жаркие говорливые городки вырастали на месте индейских деревень, — в порту одного из них, с полузнакомым названием Талар, «Безымянный» встал на якорь. На борт погрузили завернутый в мокрую мешковину брус льда; один из углов торчал из-под тряпок, сверкая на солнце алмазным блеском, и Элли, встав на колени, прижималась к нему щекой и вдыхала снежную свежесть, пока Карререс не отвел ее за руку в сторону. Матросы подхватили лед и поволокли в трюм. Элли вспомнила, что там прячется Венни, и хотела рассказать об этом Каррересу, но доктор куда-то исчез, а она сама снова оказалась в гамаке. Вокруг опять стоял туман, был штиль, и «Безымянный» пыхтел дизелем, оставляя за собой ядовитый дымный след.

Элли задремывала в пахнущей йодом духоте, и ей снилась аптека, отец с кружкой кофе в руке, бормочущий над монетами. Снилось, что ничего не было, что жизнь продолжается, и в ней никогда не появлялся Анхельо, — покой, уют, все как прежде, в кино с Гербертом, домой к девяти. Вязкая беспомощность, духота, и невозможно объяснить, что все должно быть иначе, — никто не верил, да она и сама едва помнила об этом, и лишь подспудное беспокойство подсказывало, что что-то не в порядке. Элли просыпалась в слезах от невыразимо тоскливого воя корабельной сирены и не моргая смотрела, как мимо «Безымянного» осторожно пробирается каботажный теплоход в потеках ржавчины на железных боках.

Элли выпутывалась из гамака и шла на нос. Там Ти-Жак и Гай напряженно следили за рыбой, отзываясь на малейший ее поворот движением штурвала. Щека Гая была перепачкана машинным маслом. В доске рядом со штурвалом виднелась извилистая трещина, похожая на карту реки. По палубе степенно расхаживала игуана, с робким любопытством совалась в шпигаты, выбиралась обратно, пятясь задом, и продолжала прогулку.

В полосатом шезлонге, появившемся на бриге после стоянки на Таларе, сидел Карререс с исчерканными, измятыми бумагами на коленях, и протирал запотевшие от тумана очки. Иногда он начинал рассеянно драть ногтями вымазанные смолой запястья, оставляя красноватые расчесы. Карререс болезненно кривился, подрагивал ноздрями, будто чуял какой-то неприятный запах, замирал, досадливо и тревожно хмурясь от каких-то мыслей, и, забывшись, снова принимался скрести ссадины.

Элли становилась рядом. Карререс с рассеянной улыбкой сжимал ее руку, не переставая копаться в записях; постепенно его хватка ослабевала, ладонь Элли выскальзывала из его пальцев, и доктор склонялся над только что нарисованной схемой — уже без улыбки, сосредоточенный и напряженный, не видящий никого вокруг.

Чувство невыносимо горькой потери охватывало Элли еще сильнее, чем в недавнем сне; она брела к гамаку и, свернувшись в клубок, ложилась так, чтобы видеть профиль Карререса. Любое его движение отзывалось в Элли волнами нестерпимой, безнадежной нежности. До боли перехватывало горло, подступали бессмысленные слезы, и она закрывала глаза. Раскаленный невидимым за тучами солнцем воздух казался свинцовым; он тяжко наваливался, плавил, продавливал — сквозь гамак, сквозь палубу… Элли снова вспоминала про Венни, о том, что мальчишка мучается в трюме. Там, где когда-то прятался сундук с подарками для Реме, теперь лежало ее тело. Надо сказать Анхельо, думала Элли и засыпала; ей снился заплаканный мальчик с горстью зеленых перьев в руках, ледяной брус рассыпался разноцветными стеклянными шариками, оставалась лишь банка с мозгом капитана Брида, и Реме презрительно кривила рот, отвергая подарок.

Элли разбудило неожиданное безмолвие. Ставший привычным гул мотора стих, и в первый момент показалось, что бриг встал на якорь. Она выпрыгнула из гамака и пошатнулась, когда «Безымянный» взрезал волну. В лицо полетели легкие брызги, отрезвляя, приводя в чувство. Тишины не было. Легкие волны бились о борт, издали неслись птичьи крики. Поскрипывали корабельные снасти, шлепали по палубе босые ноги матросов, и ветер хлопал парусами, заглушая голоса. Элли втянула носом свежий, пахнущий зеленью воздух, окончательно приходя в себя. Кто-то разговаривал на капитанском мостике. Размахивая руками для равновесия, Элли пошла на звук.

За штурвалом стоял один из матросов — он был неподвижен и лишь придерживал рулевое колесо, чтобы не дать летящему бригу сбиться с курса. Карререс, Ти-Жак и Гай сгрудились над банкой. Через голову боцмана Элли увидела, что рыба больше не вертится — она зависла в густой жиже, четко нацелившись тупым носом вперед. «Бакштаг, — сказал боцман, — хорошо идем, через полчаса бросим якорь. Не подвел, кэп…». Подбородок Ти-Жака вдруг затрясся, он сипло закашлялся, отворачиваясь и пряча лицо за рукавом.

Карререс оторвался от банки и встретился взглядом с Элли.

— Дошли, — сказал он и тревожно рассмеялся. — Дошли!

В один шаг оказавшись рядом, он сгреб Элли в охапку, прижал, отодвинул, заглядывая в глаза, и вновь рассмеялся. Взъерошил и без того взлохмаченные ветром волосы.

— Посмотри!

Элли со слабой улыбкой смотрела, не в силах оторваться, — но не туда, куда указывал Карререс, а на него самого, ловя тень незнакомца, которым он был только что.

— Анхельо, — прошептала она.

— Да посмотри же! — Карререс тряхнул ее за плечи.

Бимини лежал перед ними, весь мохнато-зеленый, в серебристой дымке, прикрывавшей макушки гор. Легкая муть отмечала устье реки. Остров расплывался, будто мерцал, — то ли в дрожащем мареве горячего влажного воздуха, то ли в слезах, навернувшихся от ветра. Элли сморгнула — и остров стал четким, будто навели резкость.

Рядом тихо вздохнул Карререс, отпуская Элли. Только сейчас она поняла, что все это время доктор крепко, до боли и синяков сдавливал ее руку.

— Рыбка Бридиди, — пробормотал доктор и снова рассмеялся, коротко и сухо. — Я очень опасался, что после злосчастной поэмы остров полностью уйдет на ту сторону. Тогда капитан бы нам не помог, да и ничто бы не помогло. — Карререс тихо вздохнул. — Камень с души, — сказал он.

Элли с хмурым удивлением покачала головой.

— Ты мне не говорил…

— Не хотел валить на тебя лишние сомнения. Ты и с теми, что есть, еле справляешься…

— Интересно, о чем ты еще промолчал?

Не ответив, Карререс взглянул на хронометр.

— У нас останется часа три до прилива, — сказал он. — Надо будет успеть похоронить Реме.

Лицо Элли разом окаменело, и она отвернулась, пряча глаза, делая вид, что внимательно рассматривает остров.

— Ты не виновата, — сказал Карререс.

— В том-то и дело. Я убила ее, но не чувствую себя виноватой, — ответила Элли голосом, сдавленным от отвращения к самой себе. — Почему-то мне ее совсем не жалко. Я чувствую себя такой свиньей!

— Ты не знала ее, Элли. К тому же она должна была умереть.

— Никто не должен умирать!

— Ну, это ты хватила, — грустно улыбнулся Карререс. — Пойми, то, что делает тебя хранительницей источника, не может принадлежать двоим…

— Так пусть бы принадлежало ей.

— Она отказалась. С того момента, когда она села в каноэ, твердо решив не возвращаться, она перестала быть хранительницей и не смогла бы спасти источник, даже если бы захотела. Цепь прервалась, и сила стала недоступной. Смерть Реме высвободила ее.

— Откуда ты все это знаешь? — сердито спросила Элли.

— Вычислил, — развел руками Карререс. — И ты догадывалась об этом, — добавил он, присмотревшись к Элли. — Ты была всего лишь орудием судьбы. Не толкни ты ее в воду — из кладки выпал бы на голову кирпич… Поэтому ты и не чувствуешь вины.

— Значит, судьба? — горько усмехнулась Элли. — Я думаю — стоят ли все чудеса Бимини одной человеческой жизни? Мама погибла. Ты говоришь — судьба, ладно… но папа — остался один, он несчастен, ему больно… И это сделала я. Ради чего?

— Перестань выпрашивать у меня отпущение грехов, — разозлился Карререс. Элли прикусила губу и отвернулась, и он продолжал чуть мягче: — Я бы с радостью, но…

— Что, уже приехали? — сквозь зевок спросил за спиной детский голос.

Карререс резко обернулся и уставился на Венни, хватая ртом воздух.

— Пришли! — наконец рявкнул он. — Ездят — на машинах! На кораблях — ходят!

Венни опустил голову, и его уши запылали.

— Я оговорился случайно, вообще-то я знаю, — пролепетал он. — Так пришли?

Карререс застонал.