Откуда-то издали, из-за спины уже давно раздавались тяжелые шаги, но Элли только теперь обратила на них внимание: прохожий постепенно нагонял. Туман запах отсыревшим порохом, и Элли стало не по себе. Она обернулась, вытянула шею, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь, и заспешила дальше, готовая сорваться на бег. Но как она ни торопилась, шаги за спиной не отставали — невидимый во мгле, кто-то упорно шел за ней.

Не выдержав молчаливого преследования, Элли побежала. Улочка становилась все круче, сжимаемая глухими стенами, — эхо мячиком отскакивало от них, и начинало казаться, что топот доносится со всех сторон. Из последних сил Элли рванулась вперед и застонала от отчаяния: улица обернулась тупиком; девушка едва успела выставить руки, чтобы не налететь на высокую кирпичную ограду.

Задыхаясь от ужаса, Элли развернулась, готовая встретить того, кто выйдет из тумана, лицом к лицу. Вжалась спиной в стену, судорожно ощупывая кирпичную кладку — найти хоть один зазор, один-единственный расшатанный обломок — но ограда, такая шершавая на вид, была монолитна. Шаги становились все ближе. Элли извернулась, и, не наклоняясь, не спуская глаз со сгущающейся в тумане тени, стянула с ноги кроссовок, на секунду горько пожалев о том, что не носит туфли на высоком, остром, твердом каблуке.

Тень приблизилась, обрела очертания. Элли ничуть не удивилась, узнав угловатый силуэт смотрителя музея. Он нашел ее в доме Герберта — и теперь настиг вновь, и нет спасения. Элли уже чувствовала отдающее металлом дыхание. Гай протянул руку; белесая губа приподнялась, обнажив зубы.

Элли завизжала и обрушила кроссовок на голову мертвеца, а потом — еще и еще. Уже не способная кричать и звать на помощь, она лишь сипло скрипела и лупила тесную темноту, заходясь от ужаса.

Глава 11

Доктор Анхельо Карререс сидел, откинувшись на спинку тяжелого резного кресла — глаза прикрыты, уголки рта опущены. Он был неподвижен, и могло показаться, что доктор дремлет, если бы его пальцы не поворачивали тускло отблескивающую монету, — одну из тех, которыми он иногда расплачивался вместо обычных денег без всякой видимой логики и смысла. Существа в лампе-колбе мягко мерцали, отражаясь вспышками в круглых стеклах очков. Карререс ждал.

Темноту за окном уже не нарушал ни один огонек, когда с тупиковой улицы, проходящей позади дома, донесся пронзительный крик. Карререс склонил голову набок, подался вперед, готовый вскочить, но звук не повторился. Доктор удовлетворенно кивнул, неторопливо выбил трубку и пошел в спальню.

Здесь до сих пор пахло пролитым вином. Карререс поставил перевернутый бокал, неторопливо расправил сбитую в жгут простынь. Вдруг вспомнилось, как однажды на бриг залетела колибри, случайно унесенная ураганом в открытое море. Одурело пометавшись по палубе, птица нырнула в открытый трюм — в тот угол, где во время шторма раскололся плохо закрепленный ящик, вывалив нелепые дикарские сокровища.

Первый солнечный луч скользил по бусам, — единственный яркий мазок в гнилом трюмном сумраке, — и колибри сразу метнулась к этому оазису красок среди дерева, смолы и пеньки. Карререс мог бы дотянуться и накрыть ее ладонью, если бы не цепь, прикрепленная к кандалам. Ему оставалось лишь смотреть, как крошечная птица бьется об разноцветное твердое стекло, раня хрупкий клюв. Карререс на секунду прикрыл глаза, а когда открыл вновь — рядом со скованными руками металась юркая корабельная крыса с пригоршней грязных перьев в зубах, и на палубе кричали про землю…

Заснуть сегодня не удастся. Стоило закрыть глаза, как в темноте вспыхивало изумрудное облачко в рубиновых брызгах. Карререс вытянул с полки первое издание «Романсеро», открыл. Фронтиспис пересекала полная скрытой обиды дарственная надпись, сделанная неверным пером слепца. Неудача, какая неудача! А ведь казалось, что судьба наконец повернулась лицом, когда доктора, в то время — известного в Париже специалиста по нервным болезням, позвали к прикованному к постели поэту. С тех пор, как лаборатория Карререса была погребена под развалинами Клоксвилльской тюрьмы, в душе доктора впервые шевельнулась надежда.

Между Каррересом и его пациентом быстро возникла симпатия, — два замкнутых и желчных человека, они легко понимали друг друга и старались не докучать. Быстро убедившись, что вылечить поэта невозможно, Карререс пытался хотя бы поддержать и развлечь его. Как жадно слушал Генрих рассказы о жарких островах! Он как губка впитывал истории и краски, и казалось, они прямо на глазах переплавляются в звонкие точные строчки. Это был шанс, и Карререс не мог им не воспользоваться.

Он рассказал Генриху старую индейскую историю об острове, где нет ни боли, ни печали. Сказку об источнике вечной молодости и бессмертия. О чудесах, случившихся с теми, кто достиг Бимини. Доктор осторожно, по капле добавлял к легенде крупицы правды, будто заполняя остов. История безумного капитана, нашедшего путь к острову, сплеталась с поисками многих и многих других. Сказка сгущалась, обретала плоть, и вот уже колибри металась по кораблю, неся надежду. Генрих кивал, захваченный, тусклые от боли глаза загорались, пальцы искали перо, — и Карререс умолкал. Поэту достаточно было колибри на бриге. Ему не нужно было знать о боли в отбитых об шпангоуты ребрах и зуде в разбитых кандалами запястьях, о бессильном гневе и мучительном любопытстве. Ему не нужно было знать, что случилось потом.

Карререс небрежно скользнул взглядом по давным-давно выученным наизусть строкам.

Птичка колибри, лети,
Рыбка Бридиди, плыви,
Расскажи Реме Безумной,
Что случилось с Бимини.

Он грустно усмехнулся и покачал головой. Такой строфы в поэме не было и не могло быть: старик Генрих умер, так и уверенный, что Бимини — всего лишь прекрасная старая легенда. В своем враче ему проще было увидеть коллегу, чем безумца. Рациональный до мозга костей, певец и жертва революций, измученный болью, ищущий примирения с богом, — поэт воспринимал рассказы Карререса как плод причудливой изощренной фантазии, утешительную метафору. Иногда Каррересу хотелось схватить Генриха за плечи и встряхнуть — ну же! Сам, дальше сам. Построй остров заново на узорном фундаменте слов. Создай настоящий Бимини… Карререс переставал понимать, кто здесь врач, а кто — пациент. Он был последней надеждой поэта, гниющего в матрасной могиле — но и поэт был последней надеждой доктора. Переписать историю рукой гения. Вернуть проклятые дары и забрать свое…

Карререс уже почти поверил, что это возможно, когда однажды увидел на прикроватном столике Генриха толстый фолиант. Поэт выглядел торжественным и возбужденным, но доктора кольнуло неприятное предчувствие. Он с трудом поддерживал разговор, то и дело посматривая на книгу и едва удерживая желание заглянуть в нее.

. — Почему вы так мало рассказывали об этом конкистадоре, де Леоне? — спросил наконец Генрих и похлопал по книге. — Какая фигура!

— Потому что он был напыщенным болваном! — взорвался Карререс. — Потому что он не понимал, куда лезет!

— Ну, ну, — усмехнулся поэт. — Зачем вы так горячитесь? Когда суровый воин начинает верить в сказку — одни называют его глупцом, но другие — всего лишь романтиком…Такая тяга к жизни заслуживает уважения. — Генрих помолчал, и по его лицу скользнула тень. — Мы все упокоимся там, на вашем Бимини… — мрачно сказал он. — Анхельо, друг мой, признайтесь: зачем вы рассказали мне эту прекрасную сказку?

— Я просто хотел развлечь вас, Генрих, — с досадой ответил доктор.

— О, вам это удалось, — усмехнулся старик. — Вы разбудили мое воображение. Я собираюсь написать поэму…

Карререс стал первым читателем рукописи — и не смог скрыть раздражение, разочарование, горькую досаду. Возможно, поэма была хороша, но доктору было не до литературных красот. Вместо того чтобы возродить Бимини, Гейне лишь констатировал его гибель. Последние строки звучали похоронным звоном. «Кто вошел туда — не выйдет…» Поэт, сам того не зная, вынес своему другу приговор. Тайны обернулись балаганом. Снова все пути были отрезаны, потаенные дороги — забыты, и Карререс надолго залег на дно.

Он захлопнул «Романсеро», потянулся и хмыкнул, заметив на полу зеленую пушистую резинку. Вспомнил, как стянул ее с волос Элли и небрежно отбросил в сторону. «Да понял я уже, давно понял» — с улыбкой пробормотал он в пустоту. Решив вернуться в Клоксвилль, он сам не знал, что собирается делать — восстанавливать лабораторию? Искать следы беглой команды Брида? И то, и другое было бы бессмысленным. Просто появилось однажды желание вернуться в ненавистный город, где когда-то рухнула надежда на спасение, — и за несколько лет стало невыносимым.

Карререс с трудом сдержал смех, когда, едва выйдя из поезда, наткнулся на Ти-Жака, выряженного в железнодорожную форму. Доктор предполагал, что пираты застрянут в Клоксвилле, но не ожидал найти их так скоро. Впрочем, это был всего лишь хороший знак, не больше: без своего капитана команда была беспомощна.

Коренастый усач, залегший на вокзальном газоне, заинтересовал доктора намного сильнее. Нехитрые расспросы помогли узнать имя этого эксцентрика. Вскоре Карререс навестил его аптеку — и почти не удивился, увидев за прилавком девушку с мучительно знакомыми чертами. Колибри снова носилась над палубой. Вымечтанная, невозможная земля вновь появилась на горизонте, и запах вина превращался в привкус забродившей падалицы и густой зелени волшебного острова, — еще немного, и, может быть, бриг с черными парусами вынырнет из тумана и бросит якорь в тихой бухте.

…Улетайте, уплывайте,
Нас ведите к Бимини…

Карререс взглянул на часы. Четыре утра. Мертвое время. Безвременье, черная дыра в ткани бытия. Любой звук — слишком громок, любое движение — грубо, любой свет — неуместен. Один на один с темнотой. Один на один — с сомнениями, усталостью, застарелой болью, задушенным страхом. Время всматриваться расширенными зрачками в непроглядную бездну. Время, когда некуда и не к кому идти. Пауза в жизни, которую — хочешь, не хочешь, — а придется выдержать до конца.

Впрочем, даже провалы во времени можно коротать по-разному, и Карререс достаточно долго прожил в Клоксвилле, чтобы найти здесь свой способ. Накинув плащ, он вышел из дому. Уличные фонари погасли, над Клоксвиллем висел туман, припахивающий водорослями, и казалось, что мостовая вот-вот превратится в неподвижную ледяную воду. Карререс аккуратно придержал дверь, чтобы, не дай бог, не хлопнула, и поморщился, когда тишину нарушил проскрежетавший в замочной скважине ключ.

Идти было всего полквартала. Вскоре Карререс подошел ко зданию, такому же мертвому на вид, как и вся остальная улица. Дверь в полуподвал под неразличимой в темноте вывеской бесшумно раскрылась, обдав приглушенным светом и мягким теплом. Усыпанный опилками пол поглотил звук шагов. Лысый толстяк за барной стойкой, потревоженный сквозняком, медленно поднял руку в приветствии.

Здесь не принято было шуметь. Здесь вообще мало разговаривали, и тишину нарушал лишь блюзовый шепоток из скрытых за стойкой колонок. Несколько столиков были заняты — за ними дремали тени без пола и возраста, сгорбленные под тяжестью ночной тоски. Совсем недавно здесь над чашкой остывшего чая просиживала ночи напролет Пэт Кэрриган, слушая глухой прибой в себе и не находя ни смелости, чтобы поддаться ему, ни сил, чтобы перестать слышать. «В этом городе слишком многие боятся спать по ночам, — говорил хозяин «Четырех часов». — Я сам боюсь. Поэтому я закрываюсь только после рассвета. Если вдруг ночью поймешь, что прямо под твоей кроватью — бездна, пол покажется слишком тонким, и не к кому будет идти, — у меня открыто».

Карререс присел у стойки рядом с грузным работягой, подпершим голову над кружкой пива, и украдкой огляделся, будто ожидая увидеть призрак старой контрабандистки.

— Как всегда, доктор? — негромко спросил бармен. Карререс кивнул. Бармен налил в рюмку текилу, добавил куантро и поджег. Синее пламя расплескалось по краю стекла и поднялось над поверхностью правильным прозрачным конусом — лишь верхушка плавно колебалась на легком сквозняки. Закипел в ложке тростниковый сахар и закапал карими пузыристыми леденцами. Бармен погасил пламя, быстро провел кусочком льда по краю рюмки и подвинул Каррересу. Тот выпил горячую жидкость одним глотком и прикрыл глаза, ловя послевкусие.

— И чего только люди не придумают, — хмыкнул рабочий и шумно отхлебнул пива.

— Это еще что, — махнул рукой бармен, — китайцы настойки на змеях делают, и ничего. Прям в бутылку гада засунут, и рады.

— Так то китайцы… Они, может, и рыб в водку суют?

Бармен пожал плечами. Карререс поставил рюмку на стойку и медленно закурил, чуть повернув голову в сторону любителя пива.

— Я на экскаваторе работаю. Так вчера вход в катакомбы раскопали, а там — банка с рыбиной, — объяснил тот. — Инженер наш загорелся. Старинная, говорит. Сразу в музей потащил. Так я подумал: может, какой китаец заначку сделал на черный день, то-то смеху…

— Вряд ли, откуда у нас китайцы, — вяло ответил бармен и отвернулся к доктору. — Повторить?

Карререс покачал головой и выбил недокуренную трубку. Рабочий все бормотал: «вот смеху, а?», — но по его лицу заметно было, что смешного он здесь видит мало. «Где копали-то?» — тихо спросил Карререс. «Фабрика, фабрика на Пороховом», — ответил водитель, глядя сквозь доктора, и подвинул бармену опустевшую кружку.

Карререс уже вставал, когда дверь скрипнула, впустив с улицы клуб холодного, пахнущего болотом тумана, и в бар вошли двое. Хозяин прищурился, разглядывая в полутьме парочку, и озадаченно крякнул. Секунду он колебался; но потом, видимо, решил, что новые посетители вполне безобидны, несмотря на всю свою нелепость. Лицо бармена разгладилось, и на нем проступило сочувствие. Карререс едва не рассмеялся: все складывалось удивительно удачно. Он отодвинулся в тень, заново набил трубку и приготовился наблюдать.

— Сиди здесь, — донесся сердитый девичий шепот. Взъерошенный мужчина деревянной походкой приблизился к угловому столику и обрушился на стул. Девушка подошла к стойке. Она задирала голову, всем своим видом показывая: ничего нет странного в здоровенном мокром свитере, из-под которого торчат голые, покрытые мурашками ноги, и драных, заляпанных уличной грязью кроссовках. Она с вызовом поглядела на экскаваторщика, плюхнулась на соседний табурет и громко шмыгнула носом. Бармен предупредительно наклонился к ней, с преувеличенной готовностью отставив стакан.

— Два кофе. Двойных, — девушка вцепилась в стойку. — И что-нибудь поесть.

— Две яичницы с беконом? — предложил бармен. Девушка быстро покосилась на своего спутника, и в ее глазах мелькнула тоска.

— Одну, — она покусала губу и нахмурилась. — Или две?

— Подумайте пока, — бармен с каменным лицом повернулся к кофейному аппарату. Громко зашипел пар. Девушка снова обернулась к своему спутнику, жестами изобразила еду и скорчила вопросительную рожицу. Мужчина не отреагировал. Он так и не пошевелился ни разу с тех пор, как сел за стол, и больше всего походил на груду тряпья, небрежно наваленную в углу. Девушка с досадой махнула рукой и отвернулась.

— Перебрал твой дружок, — сочувственно заметил с интересом следивший за всей этой пантомимой экскаваторщик. Девушка возмущенно фыркнула.

— Одну, — подсказал Карререс, выдвинувшись из тени. Девушка тихо вскрикнула, взвившись над табуреткой. Тень радости скользнула ее по лицу и исчезла, сметенная злостью и испугом. Она с бешенством уставилась на доктора.

— Вы! — воскликнула она, задыхаясь. — Вы… — она мучительно подбирала слова, исходя ядом и едва не шипя.

— Ну куда ему яичницу, Элли? — продолжал Карререс, как ни в чем не бывало. — У него же ни один орган не работает, скоро разлагаться начнут…

Элли быстро взглянула на своего спутника и передернулась, но снова задрала нос и, глядя куда-то на верхние полки, заставленные разноцветными бутылками, процедила:

— Спасибо за консультацию, доктор. А теперь оставьте меня в покое, я хочу выпить кофе.

Карререс повертел в пальцах будто из ниоткуда взявшуюся рюмку с текилой, улыбнулся:

— А что ты будешь делать потом?

— Пойду домой.

В ответ Карререс лишь ехидно приподнял брови. Не выдержав, Элли обмякла, оперлась о стойку и спрятала лицо в ладонях. Бармен отвел глаза, делая вид, что полностью поглощен стаканами. Тревожно шевельнулся в углу Гай и застыл, остановленный взглядом Карререса.

…Зомби тяжело ворочался под ногами, шипел сквозь зубы и путался в полах куртки. Наконец он сел, осторожно потрогал скулу; Элли склонилась над ним, готовая ударить снова. «Ты чего, это же я, Гай…» — плачущим голосом пробормотал он. «Ты же умер», — прошептала Элли. «Ну не знаю…» — Гай с трудом поднялся, попытался отряхнуться и махнул рукой. «Не знаю, — повторил он, — денек сегодня выдался — не бей лежачего…» Элли нервно хихикнула. «Я пойду?» — осторожно спросила она. Гай по-прежнему загораживал ей путь, и было страшно даже попытаться обойти его.

Собравшись с духом, она все-таки сделала маленький шажок и снова замерла. «Конечно, конечно, — закивал Гай, будто очнувшись. — Пойдем». «Куда?» — шепотом спросила Элли, и Гай растерянно заморгал. Они помолчали, оторопело глядя друг на друга. Снова заморосило; Элли ошарашено посмотрела на кроссовок, до сих пор зажатый в руке, и кое-как напялила его обратно. «Сейчас бы присесть где-нибудь, чаю выпить…горячего…» — жалобно пробормотала она. «Здесь где-то круглосуточный кабак есть», — откликнулся Гай.

Всю дорогу Элли взахлеб рассказывала, как пришла с доктором в музей, как тот не стал вызывать полицию, как страшно было смотреть на лужу крови, как у нее случилась истерика, обернувшаяся провалом в памяти. «Ну ты же совсем мертвый был, — повторяла она. — Ты и сейчас, Гай, только не обижайся, но какой-то ты не такой». «Ну, не знаю, — однообразно отвечал Гай. — Денек сегодня выдался тяжелый, это точно». Ноги у него заплетались, он зябко передергивался и все норовил навалиться Элли на плечо. От него шибало мокрой одеждой и порохом. «И ты ничего не помнишь? Совсем ничего?» — спрашивала Элли, отстраняясь и хватая Гая за рукав, когда того заносило на повороте. Зомби лишь пожимал плечами. «Да перестань за меня хвататься, — она снова отпихивала Гая, пытаясь его выровнять, — я все равно тебя не удержу, упадем оба в лужу, как дураки…» «Вот оно!» — наконец воскликнул Гай и устремился к неприметной двери в полуподвал. Элли еле успела поймать его за пояс, когда Гай, запутавшись в ботинках, едва не рухнул носом на мостовую.

За этими дурацкими заботами Элли удавалось не думать о том, что она, совсем недавно — самая обычная и вполне благополучная девушка, теперь почему-то разгуливает по ночному городу в компании живого мертвеца. Послушная дочка — прячется от отца в ночном баре. Привыкшая к уюту и покою — мечтает лишь о чашке кофе, чтобы согреться и прийти в себя… «Давно пора», — прозвучал под черепом ехидный мужской голос, и Элли, не отнимая ладоней от лица, нервно покосилась на Карререса. Пальцы доктора беззвучно выстукивали какой-то сложный ритм, вплетая его в шершавое гитарное соло из колонок. Вот, еще и голоса в голове. И все — оттого, что ее угораздило влюбиться?! Элли всхлипнула и потянулась за салфеткой.