Я чувствовала на себе взгляд Зерита, но не повернулась к нему.

— Он вернется, — сказал Зерит.

«Пусть бы попробовал не вернуться! — подумала я. — Должен!»

— Почему он? — спросила я. — Почему ты поставил во главе армии того, кто так тебя ненавидит?

— Потому что он хороший полководец.

— Уверена, у тебя много хороших.

— Может, я выбрал его потому, что он меня ненавидит, а я смог его заставить.

Я метнула на него взгляд. Зерит, непринужденно опираясь о каменную стену, кривил уголки губ в улыбке. Внешне смотрелся беззаботным, как угревшийся на солнышке кот.

Но я заглядывала глубже.

Что-то во всем этом было не так. Небрежная поза хорошо отработана, заучена, и улыбка как бы вымученная, и приторный до липкости голос с деланой ленцой…

Нет. Не так все просто. Не совсем так.

— Что ты на меня так смотришь? — Зерит склонил голову к плечу.

— Помнишь нашу первую встречу? Мне было, наверное, лет четырнадцать.

Он хмыкнул:

— Пожалуй.

— Я так взволновалась, увидев такого же, как я. Пусть и с некоторыми отличиями. — Я коснулась золотистых пятен на своем лице и с усмешкой подняла бровь. — Я просила рассказать мне об Аре, и ты взял нож и вырезал на яблоке очертания континентов. Трелл, и Бесрит, и даже земли фейри. Показал мне, где расположена Ара.

— Не припоминаю. — Его улыбка стала отчужденной.

— Конечно, ты забыл. А я хранила то яблоко, пока совсем не прогнило.

Я и сейчас помнила, как это выглядело: белая мякоть сморщилась, пестрая кожица «континентов» проедена мухами. Я все испробовала, пытаясь его сохранить, — невозможное дело удушливо-жарким треллианским летом. К тому времени как я наконец сдалась и его выкинула, яблоко выглядело погибшим миром — почерневшим, распадающимся, как гниль, которая теперь зарождалась на телах под моими пальцами. Зерит к тому времени был, конечно, далеко за морем. А я, выбросив яблоко в помои, вернулась в свою комнатушку с одной мечтой — о том, что лежало за ее глухими стенами.

— Я была так молода, — сказала я, — что приняла за доброту то, что ты со мной сделал. Ты, Зерит, всегда умел подвесить перед носом целый мир так, что чудится — только руку протянуть.

Я плотнее закуталась в плащ, сунула в карманы заледеневшие пальцы и направилась вниз.

Умом я понимала, что семья Макса была из важных. Но, проходя коридорами поместья Фарлионов, видела ее новыми глазами. Увидеть самой — совсем не то, что в отпечатках памяти Решайе. Те смутные картины не передавали размаха и непривычной красоты. Макс редко говорил о родных. А теперь я в точности представляла, чем были Фарлионы до их гибели. Такое поместье подобает семейству в двух шагах от вершины власти.

Коридоры были увешаны картинами. Я задержалась перед женским портретом: длинные темные волосы, устремленные вдаль карие глаза. На губах полуулыбка — такая же, как у Макса, когда он уходит в свои мысли. Наверняка его мать. Рядом был мужчина — черноволосый, с сединой на висках, с глубокими улыбчивыми морщинами, всей лепкой лица так похожий на Макса, что я с одного взгляда узнала его отца.

Сзади прозвучали легкие шаги.

— Нам сегодня же надо браться за дело, — сказала Нура. — Работать над стратегией. И упражняться, конечно. Взять Казару будет не просто, наши силы разделены. Нам во многом придется полагаться на тебя. И чем раньше мы возьмем столицу, тем скорее закончится этот кошмар.

Я впервые видела Нуру такой многословной, и впервые она так открыто выражала отвращение — не считая вчерашнего метания ножей в столовой. И еще что-то появилось в ее голосе — отзвук скрытой неловкости. Я даже заметила, как дрогнуло ее лицо под маской ледяной невозмутимости, едва мы вошли в этот дом.

Я развернулась к ней:

— Почему ты промахнулась, бросая ножи?

Она растянула губы:

— Думаешь, тебе одной хватило дури пролить кровь на договор?

А-а…

Теперь, когда это прозвучало, выглядело совершенно очевидным. Как я раньше не поняла.

— Ты не можешь действовать против него.

— Убить точно не могу.

Она выразилась иначе, чем я. Стоит взять на заметку.

— Мы с Зеритом… никогда не ладили, — сказала она. — А всякий Второй — неудачливый соперник верховного коменданта и наследник его власти. Заручиться клятвой верности — разумно. Как бы я ни презирала этот путь.

Казалось, слова причиняли ей настоящую боль. Я не сомневалась, что ей это действительно ненавистно. И не сомневалась, что это — единственная причина, по которой Зерит еще жив.

— В этом мы с тобой заодно, — добавила она. — Нам обеим желательно покончить с этим как можно скорее.

Я не ответила. Сделала несколько шагов по коридору, без всякой цели, разглядывая другие полотна. С них смотрели темноволосые, темноглазые подростки. Потом я остановилась, увидев лицо, от которого сжалось сердце.

Он поразительно переменился. На этом портрете Макс был юным, почти мальчишкой. Лицо мягче, да. Но прежде всего разительно отличались глаза — у мальчика не было знакомого мне холодного, пронзительного взгляда.

— Он выглядел совсем другим.

— Он и был другим — в те времена. Не таким… боязливым. Если чего-то хотел, готов был на все. — Нура смолкла. И не сразу, с отзвуком грусти, добавила. — Он был невероятно одарен.

Она так это сказала, что у меня зубы заскрипели. «Был невероятно одарен» — как будто потом он все дарования растерял. И «на все готов» звучало у нее как что-то похвальное.

Макс увидел, во что обходится война, и счел цену неприемлемой. Не от робости — от жалости. А этот ребенок, что надменно смотрел на меня со стены? Он был не отважным, а глупым. Сколько я видела молодых треллианских солдат с таким взглядом — взглядом, говорившим, что они заранее отпустили себе вину и то, что они сейчас со мной сотворят, — просто еще один шаг в их «на все готовы».

Он ничего не потерял. Он кое-что приобрел.

Я отвернулась.

— Сиризены сказали мне, что беженцы устроены, — произнесла я. — Хочу их увидеть, прежде чем браться за другое.

— После можно будет.

— Я прежде всего повидаю их. Потом будем работать.

Видно, она по моему голосу поняла, что спорить бесполезно, потому что с досадой вздохнула:

— Хорошо, если ты настаиваешь.

Это были не дома — лачуги. Треллианских беженцев разместили в больших уродливых строениях у городской черты; камень крошился, дерево прогнило. Внутри они оказались разбиты на маленькие комнатушки, что было бы и не плохо, не будь они такими ветхими и запущенными. И местность кругом выглядела не лучше. Здания стояли за пределами столицы — достаточно близко, чтобы над ними нависали стены и виднелись башни за стенами. Так близко, что у меня вспотели ладони при мысли о скором сражении за город.

— Здесь безопасно, — заверила в ответ на мой вопрос Ариадна. — Никому эта земля не нужна. Да и не станут ни Авинесс, ни Зерит разрушать город, который рассчитывают занять, — ни внутри стен, ни снаружи.

Мне это не нравилось. Совсем не нравилось. И я холодела, будто в ледяной тени, вспоминая все, чего не додумалась внести в договор. Я не один час обдумывала свои требования, постаралась избежать всех возможных ловушек. Но могла ли я предотвратить вот это? Как было подобрать слова, требующие, чтобы уборные работали и окна были целыми?

Беженцы деловито устраивались в новой жизни, уж какая была. Но магия во мне улавливала в них не только радость, но и сомнения. Они, что ни говори, знали, как выглядит убитая войной земля. И знали, что ей грозит.

Нура с Ариадной отошли в сторону. А вот Саммерин остался со мной, и его молчание говорило, что думает он о том же.

— Я должна была предусмотреть, — вырвалось у меня.

— Невозможно предвидеть все исходы.

«Но нельзя ли было выторговать за мою жизнь больше этого?» Я не сказала этого вслух, но Саммерин коснулся моего плеча, коротко, без слов утешая в невысказанной боли.

Потом я помогала Серелу перебраться в новое жилье. «Перебраться» — не совсем то слово, ему просто надо было разобрать свои пожитки. Из имения Эсмариса он захватил всего один маленький мешок — потертый кожаный ранец, с которым и там не расставался. Пока он доставал из него три рубахи и две пары штанов, я обошла комнату, подсчитывая пятна сырости на потолке. Четыре потрепанные, изорванные книги он бережно сложил в углу, где стена сходилась с полом, — книжных полок не нашлось. В единственный шкафчик с ящиками он спрятал три вещи: серебряное ожерелье — я знала, что оно перешло к нему от матери. Жестяную дудочку, на которой он за эти годы наловчился красиво играть. И вырезанную из кости фигурку птицы.

Последним был его меч — самое ценное имущество, возможно стоившее дороже всего жилища.

— Я его чуть не оставил, — заметил он, отложив оружие, и, наморщив нос, смерил его взглядом. — Он… это его, знаешь?

— Знаю.

Я вспомнила окровавленный плащ, который с наслаждением сбросила сразу после прибытия на Ару. Вспомнила, как скручивались в очаге у Макса клочья моих обрезанных волос.

— А все-таки… — Серел тронул рукоять, как трогают за плечо друга. — На всякий случай.