— Литература всегда была лживой, и я бы даже сказал, что она поощряет преступность, — заявил Смит.

Полбокала вина притупили его и без того тусклый разум, так что он даже не замечал, что говорит слишком громко и повторяется.

— Я что-то не слышал, чтобы книги совершали преступления, — возразил Джеймс Престон, адвокат, намеревающийся баллотироваться в парламент. — Мне всегда казалось, что виновными бывают люди.

Все засмеялись.

— Ну, мне хотелось бы услышать мнение хозяина дома, — буркнул Смит, лицо которого стало почти одного тона с его бурым галстуком-бабочкой.

Герберт Уэллс развернулся к нему. Голос у него был высоким, но звучал уверенно:

— Прежде всего я хочу выразить свое восхищение упорством Рональда, с которым он терпит аристократическое отношение королевы к финансам.

Гости снова засмеялись, окончательно раскрепощаясь.

— Мы обсуждали литературу и преступность, — сухо отозвался тучный экономист.

— Несомненно, — согласился Уэллс, — несомненно. Мне не вполне понятна проведенная вами параллель, Рональд, но я бы согласился с тем, что публиковать некоторые опусы — просто преступление. — Он переждал новый взрыв смеха. — Как и то, что кое-какие другие произведения не публикуют.

Его глаза сверкнули, и он стал постепенно переводить разговор в задуманное им русло, так как ему нужно было добиться определенного настроя, иначе слушатели просто подняли бы его на смех.

— Нам всем хотелось бы мира, свободного от социальной несправедливости и моральных установок, которые ставят человека ниже горилл, от которых он произошел.

Пока мало интересующийся разговором хирург Лесли Джон Стивенсон то и дело подавался вперед на своем кресле, чтобы взять с подноса кусочки сыра и канапе. Проголодавшийся гость не останавливался, пока не заметил, что в одиночку съел почти половину закусок. Постоянно следя за своим внешним видом и костюмом, он промокнул полотняной салфеткой уныло опущенные уголки губ, после чего осмотрел себя. На коленях оказалось несколько крошек сыра и хлеба. Он аккуратно собрал с ткани неуместные остатки пищи, переложив в салфетку, которую сложил ровным треугольником и вернул на стол. Отпив вина, он вздохнул, откинулся на спинку кресла, погладил подбородок с ямочкой и прислушался.

— Вы говорите о преступлениях, друзья мои, — продолжал Уэллс. — Преступность существует потому, что британская монархия и иерархи Церкви угнетают большую часть населения, позволяя привилегированному меньшинству делать то, что им заблагорассудится.

— Вы хотите сказать, что королева и архиепископ Кентерберийский — преступники? — вопросил Престон.

— Я только хочу сказать, что они не в курсе дела, — ответил Уэллс. — Хотя, по-моему, королева Виктория давит мужчинам на мозги, как громадное пресс-папье, — и делает это уже почти полвека. Разумный интеллектуал мог бы счесть это величайшим из преступлений нашего времени.

Когда смех стих, Стивенсон откашлялся и прервал рассуждения хозяина дома мягким музыкальным голосом, в котором звучала меланхолия:

— Не имеет значения, в каком именно обществе мы живем. Преступность будет существовать всегда.

— Не будет, если у нас появится такое общество, где все люди хорошо питаются и имеют достаточно свободы, чтобы придерживаться современных морально-этических принципов.

Стивенсон поджал губы:

— Такое осуществится, только если всему населению провести лоботомию.

Теперь гости посмеялись над Уэллсом, а тот вспомнил, что, играя в университетской крикетной команде, Стивенсон закручивал подачу так, что деревянный шар с силой бил по ногам противников.

— Мой дорогой Стивенсон, — сказал Уэллс, — разве вы не ждете такого дня, когда в «Таймс» можно будет прочесть хорошие новости?

— А какая разница? Вы сами уже упомянули неадекватную судебную систему королевства. И абсурдность религии, которая предписывает вам, что есть и как себя вести! Если правосудие само по себе аморально, тогда зачем оно нужно? Если каким-то преступникам удается избежать наказания и нет на небе Бога с его конечным воздаянием, — поаплодируем преступлению. Пусть люди делают, что хотят. Они поплатятся, когда откроют спину не тому, кому следовало бы.

Эйч Джи на мгновение онемел. Стивенсону удалось попасть в точку, как это бывало в те дни, когда они с Уэллсом были оппонентами в ораторском клубе. Стивенсон тогда был сильным противником — и явно не растерял своей склонности к цинизму. Однако и Герберт Джордж Уэллс не был в спорах трусом. Он прищурился:

— Вы не считаете, что нам следует насаждать мораль, Джон?

— А зачем?

— Чтобы сохранять порядок.

Стивенсон засмеялся:

— Никакого порядка не существует, Уэллс!

— Тогда как насчет высшей ценности человеческой жизни? Или вы в нее тоже не верите?

— Я работаю хирургом, Уэллс. Люди приходят и уходят. Они рождаются, заболевают и умирают. — Он подался вперед и чуть понизил голос, так что он зазвучал еще мелодичнее: — В моих пациентах меня интересует только то, в каком состоянии находятся их органы. Я как чертов механик, ремонтирующий вагон, — только у меня на руках не смазка, а кровь! И решающий вопрос, Уэллс, вот в чем: ты можешь это исправить или нет? Сколько еще можно заставить колеса крутиться, а сердце — биться? — Он помолчал и снова откинулся в кресле. — И где тут высшая ценность?

Эйч Джи покраснел:

— Нигде, если так поставить вопрос.

По комнате пронесся возбужденный гул.

— Похоже, самый начитанный из нас только что проиграл в споре! — радостно объявил Смит.

Уэллс прожег его взглядом:

— Не окончательно, Рональд. Я готов согласиться с тем, что современные правосудие и мораль непоследовательны, но зато существуют наука и техника. В конце концов они заменят веру в Бога и королеву. Они — надежда на будущее человечества. Они принесут всеобщее просвещение. И они станут тем конечным воздаянием, которое нам всем кажется столь неуловимым.

Стивенсон нахмурился и допил свой кларет, а Эйч Джи продолжил:

— Не пройдет и ста лет, как исчезнут войны, социальная несправедливость и преступность. Наш мир станет прогрессивной Утопией, где каждый сможет предаваться благородным умственным экспериментам и чудесным наслаждениям плоти.

Он замолчал и обвел взглядом своих гостей, убеждаясь, что они все внимательно его слушают — даже Стивенсон и Смит. Уэллс представил себе, будто обращается ко всем ученым Оксфорда, Кембриджа и Лондонского университета — и они ловят каждое его слово.

Он действительно подводил разговор к чему-то важному — и подметил это по тем гостям, которые пока не принимали участия в разговоре. Харпер, психолог, закрыл глаза и сжал пальцами переносицу, чтобы лучше сосредоточиться. А Гриннел, передовой преподаватель естественных наук, непрестанно кивал головой, поглаживая аккуратную бородку.

Но тут Стивенсон снова его прервал:

— Я не нахожу ничего благородного в людях, Эйч Джи. И уж точно не вижу ничего чудесного в человеческой душе, заключенной в темницу плоти. Более того, медицина не видит никаких признаков того, что будущее окажется каким-то иным.

Смит кивнул, горячо его поддерживая.

Уэллс сухо улыбнулся своему оппоненту:

— Я вам соболезную, Джон. Вы вынуждены проводить дни в окружении больных и умирающих. Человеческих существ, которым вам хотелось бы помочь — но помочь не получается, поскольку медицина все еще не вышла из младенческого возраста. Вы родились слишком рано. Это про всех нас можно сказать.

— Вы к чему пытаетесь нас подвести, Уэллс? — Стивенсон механически съел еще несколько канапе. — Опять предсказания? Они не помогут вам одержать победу в споре.

— Я не собираюсь с вами спорить, Джон, — покривил душой Уэллс. — Я просто говорю, что к концу двадцатого века человеческая жизнь станет счастливой и плодотворной для всех на земле.

— А поконкретнее нельзя? — саркастически осведомился Стивенсон.

— Выберите любой год после 1950-го, — предложил Уэллс, пряча раздражение и щедро махнув рукой.

Смит больше не мог сдерживаться и с трудом поднялся на ноги.

— Извините, если это прозвучит по-обывательски, Уэллс, но вы могли бы описать нам Армагеддон — скажем, в 1984 году, — и это все равно ни в чем нас не убедило бы.

— Если вы привязали себя к унылым границам современного Лондона, то виноваты в этом только вы сами, Рональд.

— А что вы предлагаете нам сделать? — осведомился Смит. — Подать Папе Римскому прошение об энциклике по поводу переселения душ?

Объектом смеха стал Уэллс — и Смит это отметил, повернувшись и кивая.

— Ну же, Эйч Джи, — вмешался Престон, лицо у которого разгорелось после трех бокалов вина. — Почему вы нас сегодня позвали сюда? Надо полагать, не для того, чтобы мы стали свидетелями возобновления словесных баталий между вами, Смитом и Стивенсоном! — Он замолчал, закуривая сигарету. — Если это не так, то должен совершенно откровенно сказать, что мои студенческие годы давно закончились (как и ваши) и что мне пора уходить. У меня завтра много работы.

Он привстал с места.

— Сядьте, Джеймс, — предложил Уэллс с напускным спокойствием — и начал: — Дорогие друзья, мы давно усвоили, что все имеет длину, ширину, толщину и продолжительность. Продолжительность — или время — это четвертое измерение. Вы с этим согласны?