— Привет, кошка, — говорю я.

У меня вечно проблемы с обращениями.

В ответ кошка мяучит.

— Ты живёшь напротив?

Ещё одно «мяу».

— Хорошо. Скажи живущему там придурку, что подсматривать нехорошо.

Я нагибаюсь, чтобы почесать её за ухом, и она щурится мне навстречу, но тут что-то меняется. Шерсть у неё на спине топорщится дыбом до самого хвоста, а уши встают торчком. Глаза широко распахиваются: кажется, что её внезапно подменили. Резко зашипев и вырвавшись, новая подружка одаривает меня длинной тонкой царапиной по руке и запястью.

Отдёрнув руку, я уже замахиваюсь, чтоб оттолкнуть кошку, и тут вижу, что она смотрит на окно на противоположной стороне улицы, и в этот раз занавеска отодвинута. Лицо (я думаю, это лицо) прилипло к стеклу, и видно его лишь отчасти. Может быть, это солнечные блики на стекле, но это лицо такое белое… Я почти уверен, что это лишь игра света или что-то в этом роде. Но нет: я вижу глаза и нос…

Кошка снова шипит, всё ещё глядя в окно. Затем её мех разглаживается, уши опускаются и спина приходит в нормальное положение, а внимание возвращается ко мне. Я оборачиваюсь к окну. Оно снова задёрнуто всё той же занавеской. Нет ни лица, ни бликов. Лишь ткань за стеклом.

— Не думаю, что мы подружимся, — говорю я то ли кошке, то ли лицу за окном.

Так или иначе, кошка уходит на ту сторону улицы, на клумбу, а я вхожу в дом, чтобы посмотреть, какие замки проще всего открыть.

* * *

Проснувшись, я не сразу понял, где нахожусь: это одно из самых мерзких последствий вечных переездов. Комната ещё пропитана чужими запахами (в Чарльстоне это была смесь вяленого мяса и ванильного освежителя воздуха). Эта комната пахнет как главная библиотека Кер д'Эйлена — старым деревом с примесью плесени.

Постельное бельё пропиталось потом, и, прежде чем отправиться досыпать, я достал из открытой коробки новую майку. Вряд ли мне удастся избавиться от этого кошмара: ни разу не удалось. Я снова сижу в тележке для покупок посреди продуктового магазина, мои ноги болтаются высоко над полом. Вокруг темно и холодно, а штабеля консервных банок возвышаются надо мной такими громадинами, что я боюсь, как бы они, упав, не раздавили меня. Как всегда, я пытаюсь выбраться из тележки, позвать на помощь или хотя бы понять, где я. Как всегда, я боюсь шевельнуться.

Странно — во сне я мёрзну. В реальной жизни я бы всё отдал за то, чтобы моя семья хоть в этот раз задержалась на одном месте подольше. Но тут я вспоминаю, что самое страшное место, куда я переношусь во сне, — это продуктовый магазин, и решаю, что мне, пожалуй, не стоит придавать такое значение стабильности.

Я перекладываю свои замки на широкий подоконник. Это самое классное в моей новой комнате: встроенная скамейка около выходящего на улицу окна, с которой отлично наблюдать за происходящим в Дружелюбном переулке. Но пока мне виден лишь дом напротив, и это нормально, поскольку я знаю, что только я…

Я смотрю на стоящие на столе часы.

Четверть четвёртого.

Прикладываю руку к глазам и ко лбу, массируя виски. День обещает быть долгим.

Затем я достаю свой набор и склоняюсь над замком, который кажется мне самым сложным. Фонариком я пытаюсь осветить самую глубину замочной скважины, но это классическая потайная личинка, и видно совсем немного. Я пробовал зацепить ригель торсионным ключом, но алмазная отмычка слишком тверда, и отодвинуть его от углов почти не удаётся.

— Нужно попробовать шариковой отмычкой, — бормочу я себе под нос, копаясь в потёртой кожаной сумке с инструментами, которую купил у какого-то парня на окраине Чарльстона. Казалось, он очень уж торопится от неё избавиться.

— А, вот ты где! — говорю я палочке из титанового сплава с шариком на конце.

Я понемногу ввожу отмычку в замочную скважину и осторожно надавливаю ею на один угол, потом на второй — пока замок не начинает потихоньку подаваться.

— Почти получилось, — констатирую я, ощущая знакомый рывок защёлкивающегося замка. Возможно, день будет не так уж и плох.

Ночной воздух разрывает оглушительный вопль.

Я бросаю на пол связку отмычек, и эхо от удара о пол разносится по дому, но мне не до того. Я пытаюсь расслышать последние отголоски крика, который должен бы поднять на ноги весь район, но на улице не зажглось ни одного окна. Ни одна голова не высовывается из дверей, чтобы посмотреть, что случилось.

Крик был высоким и прерывистым, сначала мне показалось, что это ребёнок, но теперь я уже не был так в этом уверен. Я слышал, что иногда козы очень убедительно имитируют подобные звуки, а тут есть эта лама-ферма, которую мы видели по пути…

Я так напрягся, что забываю моргать, и теперь мои глаза слезятся, так что мне приходится вытереть их. Когда ко мне возвращается зрение, я снова смотрю в окно второго этажа дома напротив. На этот раз я уверен, что вижу лицо, смотрящее на меня.

— Опять ты, — шепчу я, почти готовый услышать ответ.

Вместо этого голова придвигается ближе к окну, практически прилипая к стеклу. Сложенные кружочками руки прижаты к глазам, как бинокль. Я делаю то же самое. Я вижу мальчика, примерно моего ровесника. Может быть, это от лунного света или по контрасту с ночным небом, но его волосы выглядят совсем белыми — такими белыми, как если бы в них ударила молния из старого фантастического фильма.

Мы стоим друг против друга, прижав руки к лицу, глядя друг на друга удивительно долго. Когда я уже начинаю уставать от этой игры в гляделки, он прижимает к стеклу жёлтый лист, вырванный из блокнота, подсвеченный с обратной стороны лучом фонарика.

Он слышал, как я говорил с кошкой.

Я убираю руку от окна и чуть-чуть поворачиваюсь в поисках шнурка, чтобы опустить штору. Но раньше, чем я его нахожу, мальчик убирает записку и мигает фонариком, привлекая моё внимание. Затем он прикладывает к окну новую записку.

И улыбается.

Я смотрю на свой набор и на связку отмычек так, будто меня разоблачили, но вместо замешательства испытываю… облегчение.

Я лезу за листком бумаги и за маркером, которым мы подписывали коробки. Чуть задумавшись, уже в следующую секунду освещаю фонариком собственную записку.

Мальчик улыбается и кивает, тряхнув густой гривой ослепительно белых волос, потом показывает новый листок.

Я киваю, и он опускает занавеску, оставив меня стоять с фонариком в одной руке и маркером в другой. Я смотрю на дом напротив: он, несомненно, больше нашего, но я бы не сказал, что лучше. Всё — от облупившейся краски на крыльце до потрескавшейся подъездной дорожки с канавками между разошедшихся плит — указывает на то, что его давно пора ремонтировать. При ближайшем рассмотрении я замечаю сбоку небольшую дверь, которая похожа на дверь в подвал, но наверняка сказать невозможно, потому что если это и дверь, то она покрыта таким количеством досочек и гнутых гвоздей, что её вряд ли можно открыть. Как если бы этого было мало, между досок тут и там поблёскивают металлические замки, отбивая охоту кому-либо туда соваться. «Перебор» — это ещё мягко сказано.

Я качаю головой и возвращаюсь в постель, рассматривать потолок. В голове раздаётся папин голос:

Равен Брукс станет тебе родным.

Может быть. Здесь есть подоконник, на котором можно сидеть, и мальчик через дорогу, понимающий разницу между алмазной и шариковой отмычками. Здесь есть газета, которую жители по-прежнему выписывают, и университет, где будет востребован мамин гениальный мозг.

Я уже почти совсем заснул, когда вспомнил, что заставило меня выглянуть в окно в первый раз. И я провалился в беспокойный сон, полный воспоминаний о крике, который, казалось, не слышал никто, кроме меня.