Его глаза широко раскрыты, а зубы стиснуты, и я понимаю, что он хочет, чтобы я замолчал и кивнул, но я просто не могу этого сделать.

— Погоди, ты сказал Гершовиц? Айк Гершовиц, пропавший охранник? — раздаётся у папы за спиной голос доктора Малькольма.

Теперь их длинные тени нависают над моей кроватью.

— Аарон, наверное, ты что-то напутал, — говорит папа, наклоняясь ближе ко мне. Мне кажется, я готов испариться. Потом папа поворачивается к доктору Малькольму: — Дерево, с которого он упал, было довольно высоким.

Я киваю.

— Да, — говорю я, и папины глаза, похожие на два лазера, прекращают прожигать меня насквозь.

Папа опять поворачивается к доктору Малькольму:

— Друг моего сына, точнее, его отец работает в «Равен Брукс баннер». Каждый жуткий заголовок подробно обсуждается. Вы ведь сами знаете: грабежи, исчезновения, там нет никакой цензуры… Уверен, последнее, что он запомнил, была статья про мистера Гершовица, — произносит папа, качая головой.

Но доктор Малькольм не выглядит убеждённым. Когда он переводит взгляд с моего папы на меня, складка между его бровями становится глубже.

— Это нормально — придумывать подобные воспоминания? — спрашивает папа, и я почти верю, что он искренне озабочен моим душевным здоровьем.

Доктор Малькольм несколько минут раздумывает, а потом отвечает:

— Такое случается. Мозг — загадочная вещь. Мы ещё многого о нём не знаем. Травмы головы на всех влияют по-разному.

— Значит, с ним всё будет в порядке?

Лицо доктора Малькольма смягчается.

— Мистер Питерсон, с вашим сыном всё будет хорошо. Ему нужен покой и наблюдение. Я вас ненадолго оставлю вдвоём, но потом вы должны будете с ним попрощаться.

Папа согласно кивает и пожимает доктору Малькольму руку. Доктор тихонько похлопывает меня по накрытой одеялом ноге и уходит.

Папа поворачивается так стремительно, как будто его тело на шарнирах.

— Что это за болтовня про тоннели?

Есть кое-что, в чём я уверен на сто процентов. Меня зовут Аарон Питерсон. Я живу в Равен Брукс, вероятно, самом странном городе на свете, около шести месяцев, и мы бы здесь вообще никогда не оказались, если бы нам не пришлось спешно покинуть Германию, а папины родители очень кстати завещали ему этот дом. Я уверен, что толком не знаю, почему нам пришлось уехать из Германии, и боюсь узнать всю правду. И я на сто процентов уверен, что тоннели под метеорологической станцией, где работали мои бабушка с дедушкой, — всего лишь один извивающийся склизкий червяк из банки, которую я недавно случайно открыл.

Но больше всего я уверен в одном: сейчас не время вываливать всё из этой банки. Пришло время захлопнуть крышку. Закрыть её покрепче. Притвориться, что я вообще не знаю, что крышка или банка существуют.

— Тоннели? Какие тоннели? Ай, моя голова! — восклицаю я, прижимая ладонь ко лбу и щурясь от боли. — Что вы там говорили про падение?

Я не осмеливаюсь открыть глаза и посмотреть, сработал ли мой план. Я жду, когда папа первым нарушит молчание. К моему облегчению, это наконец происходит.

— Ты упал с дерева, — говорит папа, и в его голосе снова слышится беспокойство, как когда он только вошёл в палату.

— С дерева?

Папа усмехается:

— Удивлён? Я тоже. Ты никогда особенно не любил лазить по деревьям.

Я хихикаю и спрашиваю себя, понимает ли папа, что я валяю дурака.

— Ничего не помню… Что я там делал? Где…

— В лесу во время церемонии открытия, — отвечает папа и снова мрачнеет.

Точно. Потому что я должен был встретиться там с родителями и сестрой, после того как мы с Тринити завершим работу над вымышленным проектом.

Я чувствую, как у меня краснеют щёки.

— Прости, — говорю я, не уверенный, извиняюсь ли за ложь, или за то, что не был рядом с папой в важный для него день, или за то, что всё испортил. Ведь в самый ответственный момент я упал на землю, а перед этим необъяснимым образом забрался на дерево.

Папа откашливается. Я притворяюсь, что это означает «я тебя прощаю».

И только когда я от стыда перевожу взгляд на свои руки, то замечаю у себя под ногтями полумесяцы грязи. Кожа вокруг глубоко засевшей в ладони занозы порозовела.

В одно мгновение я вспоминаю всё…

…Я бегу по тоннелям. Но там есть кто-то ещё. Он преследует меня.

Нет… Он меня не преследует. Это я преследую его.

Шаги звучат всё громче по мере того, как расстояние между нами сокращается. Я несусь по тоннелю, поворачиваю не глядя, и пытаюсь загнать страх поглубже. У меня в руке что-то есть, что-то гладкое, плоское и свёрнутое пополам. Это кошелёк мистера Гершовица.

Тяжело дыша, я останавливаюсь, чтобы прислушаться к шагам, и понимаю, что они уже далеко впереди. Я бегу быстрее, и тут воздух медленно наполняется сладким знакомым запахом. Внезапно я толкаю тяжёлую металлическую дверь, пробираюсь под трубами, между резервуаров и спотыкаюсь о провода. Я проношусь мимо хлопающего плаката с правилами соблюдения техники безопасности, но даже в тёмном подвале замечаю логотип корпорации «Золотое яблоко». Да, точно, я нахожусь прямо под фабрикой «Золотое яблоко».

Потом я оказываюсь в дверях, ведущих из подвала прямо в лес.

Я снова перевожу взгляд на свои руки. В кошельке лежит окровавленное удостоверение мистера Гершовица.

— Вернись! — кричу я тому, кого преследовал, но в горле у меня пересохло, и вместо крика раздаётся хрип. Это мистер Гершовиц. Теперь я вспоминаю.

Я бегу за ним, ныряя под ветки и стараясь уклониться от острых сучьев. Лес больше не выглядит знакомым, и меня начинает охватывать паника, потому что я всё больше углубляюсь в густые заросли.

Когда мои лёгкие начинают гореть, ноги дрожат, и я уже готов сдаться, я слышу совсем рядом треск ветки. Я думал, что бегу за мистером Гершовицем, но теперь, когда я почти рядом, начинаю сомневаться, что это именно он.

Внезапно я замечаю какое-то движение среди листвы примерно в тридцати футах от дерева, под которым прячусь.

Я должен посмотреть. Я проделал весь этот путь и теперь должен посмотреть.

Я пытаюсь загнать панику поглубже, но из-за этого у меня только живот надувается. Медленно и осторожно я высовываю голову из-за толстого ствола дерева.

Я прекращаю заглатывать воздух и внезапно забываю, как дышать. Если бы я не был в этом уверен, то сказал бы, что существо тоже не дышит. Оно так неподвижно, что могло бы быть статуей. Но это не статуя.

Я закрываю голову, чтобы защитить глаза от разлетающихся обломков.

Потом появляются вороны: их тысячи, и они с криком падают с фиолетового неба, как тёмный реактивный поток, создавая вокруг хаос. Когда они исчезают, я уже не слышу голосов, доносящихся из громкоговорителей в парке. Я вообще ничего не слышу.

Я выглядываю из-за дерева, но его уже нет. Единственным свидетельством того, что там что-то было, является сломанная ветка дерева.

Наверху находится гнездо, в котором вполне мог бы уместиться человек.

Не отдавая себе отчёта в том, что делаю, я начинаю карабкаться по стволу дерева. Я лезу всё выше, хотя это ужасная идея. Я лезу быстрее, чем когда-либо в жизни. Я продолжаю лезть, хотя не настолько ловок и силён, чтобы перебраться с ветки в гнездо, которое до этого момента было лишь городской легендой.

Вот оно, думаю я. Вот где я найду ответы на свои вопросы.

И тут без малейшего треска ветка под моей ногой обламывается. Я успеваю громко вскрикнуть, а потом всё вокруг темнеет…

— Аарон?

Папа сидит на корточках перед моей кроватью, и глубокая борозда прорезает его лоб на две части. Он кажется почти… Нет, он действительно выглядит встревоженным.

— Наверное, у меня был тяжёлый день, — говорю я.

Папа кивает, но складка у него на лбу не разглаживается. Это один из тех моментов, когда я вижу настоящего папу. Того, который показывал мне свои чертежи раньше всех, даже раньше мамы, и просил меня не говорить Мие, иначе она будет завидовать. Папу, который говорил мне, что я способен на многое.

Это папа, которому я мог всё рассказать. Он всегда слушал, даже если его лицо становилось пугающе сердитым. Он выслушивал всё, а потом наказывал меня, но даже тогда я знал, что он делает это, чтобы меня защитить.

Но теперь я ничего ему не говорю. Не знаю почему, но тот день в тоннелях, существо в лесу, кошелёк мистера Гершовица и всё остальное как будто просят меня замолчать, по крайней мере на время. Пока у меня не прояснятся мысли.

— Спи, — говорит папа. — Я останусь с тобой, пока ты не заснёшь.

И он остаётся. Я знаю это, потому что, когда снова погружаюсь в блаженную темноту, я слышу медленное и ровное дыхание папы, которого я совсем не знаю, папы, который забрал нас из Германии и привёз сюда. Его дыхание вырывается из лёгких медленно и ритмично, такое же неустанное и скрытное, как и его мысли. Прежде чем закрыть глаза, я замечаю, что складка у него на лбу разглаживается.

* * *

— Мам, не могу дышать!

— Полегче, Диана. Ему ещё сломанного ребра не хватало.

— Зачем ты только полез наверх? — спрашивает мама, отстраняет меня, держа за плечи, а потом снова прижимает к себе. Я слышу в спине хруст. — О чём ты думал?