Я пожимаю плечами:
— Я так подумал, но кто знает? Может быть, я уронил его под деревом, когда решил забраться в гнездо. После травмы головы я всё плохо помню.
Марица и Энзо переглядываются.
— Исключено. Первый след мистера Гершовица после его исчезновения? Пресса бы этого не упустила, — говорит Марица.
Чувство тяжести в желудке снова возвращается.
— Пресса?
Вот чего не хватает этой ситуации: всеобщего внимания.
— Успокойся! — Энзо кладёт руку мне на плечо. — Мы тебя не выдадим. Теперь у тебя есть там свой человек.
Энзо выпячивает грудь, и я краем глаза замечаю, как Тринити с трудом сдерживает смех.
— Свой человек? — переспрашиваю я. — Это что, кровные узы или что-то в этом роде?
Энзо отмахивается от меня:
— Перед тобой официальный младший корреспондент «Равен Брукс баннер», отвечающий за освещение городских событий.
— У него в офисе даже есть свой стол, — добавляет Тринити, и я могу поклясться, что Энзо как будто вырос на целый дюйм.
— Наверное, им просто нужен ещё один местный репортёр, и они знают, что им не придётся мне платить. Четвёртый канал постоянно обходит нас с историями про «Золотое яблоко», и папа просто в бешенстве.
— И он будет писать статью про Юношеский клуб посетителей «Золотого яблока», — вставляет Марица.
— Марица, я тебе уже миллион раз говорил…
— Да, да, знаю, ты серьёзный журналист и тому подобное. Просто размести нашу фотографию в газете. Большего я не прошу. У нас всё официально. Смотри! — говорит Марица и подносит кулак к лицу Энзо. На её золотом браслете болтается блестящее золотое яблоко. — У нас даже есть браслеты!
Мия поднимает руку и демонстрирует такую же подвеску.
— И ещё одна у Люси.
— Конечно, нам придётся сделать больше, — говорит Марица Мие, и та серьёзно кивает.
— Ладно-ладно, — произносит Энзо тоном старшего брата. Я отлично знаю этот фокус. — Конечно же, все будут становиться в очередь, чтобы вступить в ваш клуб ботаников.
Марица пожимает плечами:
— Мы готовы бесплатно дать интервью.
Энзо выглядит искренне оскорблённым.
— Ты просишь меня пожертвовать моей журналистской честностью? Откровенно говоря, Марица, я удивлён. Уж моя-то сестра должна знать меня лучше других.
Но Марица не слушает. Они с Тринити с трудом стараются сдержать смех и даже не пытаются относиться к словам Энзо серьёзно.
Но я отношусь к ним очень серьёзно.
— Погоди, что из того, что я тебе рассказал, уже попало в газету? — спрашиваю я и взмахиваю рукой, как будто пытаюсь поймать все проплывающие в воздухе тайны. Перед глазами появляется нелепая картина: я сачком ловлю призраков.
Но Энзо лишь улыбается мне в ответ:
— Я же сказал, что прикрыл тебя.
У меня снова начинает болеть голова.
— Я это ценю. Правда. Но я понятия не имею, что это означает.
— Это означает, что его «журналистская честность» относится только к его сестре, — с недовольным видом объясняет Марица.
— Просто вместо этого он написал о другом, — дипломатично говорит Тринити. — О вкусах «золотых яблок», которые будут представлены в парке.
— Предупреждение: обо всех вкусах, — произносит Марица, неодобрительно глядя на Энзо.
Энзо пожимает плечами.
— Людям нравятся жизнеутверждающие истории. Никто не хочет читать про мальчишку, который упал с дерева, разбил голову, но не умер. Без обид.
— Я и не обижаюсь, — отвечаю я, и это правда.
Я испытываю такое огромное облегчение, и мне даже не обидно, что я остался не у дел. Чем меньше людей будут знать про моё падение в лесу, тем реже мне придётся отвечать на вопрос, зачем я вообще полез на дерево.
— Смотри! — Энзо извлекает из кармана сложенную газету и разворачивает её передо мной, как карту сокровищ.
Я вижу броский заголовок, напечатанный жирным шрифтом:
А под заголовком я вижу авторскую фотографию Энзо Эспозито. Марина может быть спокойна по поводу того, кто займёт первое место в конкурсе ботаников. Энзо выглядит так, словно его попросили исполнить национальный гимн на открытии Суперкубка [Суперкубок — самый популярный чемпионат в США по американскому футболу.] в костюме ламы.
— Отлично выглядишь, — говорю я.
Энзо сияет.
Впервые с того дня, как я очнулся в больнице, мне начинает казаться, что всё ещё может быть хорошо, по крайней мере в представлении Питерсонов. И в этот момент внизу раздаётся громкий папин баритон. К счастью, он говорит не со мной. Но он определённо с кем-то говорит. Я невольно прислушиваюсь. Мы на цыпочках выходим из комнаты и останавливаемся на лестнице в надежде, что папа не заметит наши тени наверху.
— Если бы я считал, что у тебя есть хотя бы капля чувства юмора, то решил бы, что ты шутишь! — ревёт папа.
Никто не произносит ни слова.
— Моего сына только что выписали из больницы, на объекте уже произошёл несчастный случай с рабочим, а ты хочешь, чтобы я «поторопился»?
Мы с Мией переглядываемся. Мы не собирались этого делать, это просто привычка. Ты об этом знал? Что это значит? С кем папа разговаривает по телефону? Даже когда мы злимся друг на друга, между нашими мозгами как будто всё равно существует этот портал, который никогда не закрывается.
— А теперь послушай меня! Мне плевать, когда у тебя крайний срок…
Пауза.
— Начало лета? Ты спятил?
Папа расхаживает по гостиной, насколько это позволяет телефонный провод. Его плечи уже обмотаны двойной петлёй.
— С кем он разговаривает? — шепчет Тринити.
— Если ты считаешь, что раз ты новый мэр, да ещё из семейства Тэвишей, то можешь угрожать мне, ты…
— Вот и ответ, — произносит Марина, но, по-видимому, она сказала это слишком громко, потому что внезапно папин крик замирает, и теперь его гнев обращается на лестницу, где мы стоим.
— Уходим! — шипит Энзо, и мы убегаем в мою комнату, как будто папа не заметил, как пятеро любопытных детей следили за ним с лестницы.
Через пару секунд раздаётся тихий стук, и в приоткрытую дверь моей спальни заглядывает мама.
— Думаю, вам пора домой, ребята, — говорит она, но её напряжённое спокойствие никого не обманывает.
— Пока! — шепчет мне Марица, но не успевает помахать рукой, потому что Тринити уже тащит её за дверь.
— Увидимся, чувак, — говорит Энзо, но он мог бы с тем же успехом сказать «Увидимся, но только не у тебя дома». И я не могу его за это винить.
Я слышу, как мама провожает моих друзей мимо бушующего в гостиной шторма, весело прощается с ними, говорит «спасибо, что зашли» и захлопывает дверь.
Во время этого массового бегства Мия куда-то испарилась, и теперь я в одиночестве слушаю гневное эхо бесполезных папиных возражений. Я крадусь к лестнице и опускаюсь на корточки за углом, чтобы меня никто не видел. Мне совершенно ясно, что папа проигрывает битву. И хотя мне приятно слышать, как он меня защищает, я почему-то не могу на этом сосредоточиться. Что он там сказал про несчастный случай на стройке? Я уже прежде видел взбешённого папу, но это какой-то совершенно иной вид гнева.
Но его следующие слова не дадут мне заснуть всю ночь:
— В чём ты меня обвиняешь, Тэвиш?
Папа говорит так тихо, что я начинаю сомневаться, верно ли я его расслышал. Теперь он молчит, уставившись в тёмный угол комнаты, и прижимает к уху трубку. Его лицо неподвижно. Он даже не моргает.
И тут происходит очень странная вещь. Папа сдаётся.
— Да, — произносит он после долгой паузы. А потом ещё раз: — Да.
За этим следует очередная долгая пауза, и папа закрывает глаза, по-прежнему обратившись к тёмному углу, который только что разглядывал.
Прежде чем аккуратно повесить трубку, он произносит:
— Я понимаю.
Мама стоит в другом углу комнаты, и я почти уверен, что её лицо выглядит точно так же, как и моё: обеспокоенное, бледное и усталое.
— Тед, что он сказал? — спрашивает она. Но папа проходит мимо неё.
— Тед?
Мама решает не идти за ним. Папа шагает по коридору к своему кабинету, и я понимаю намёк. Я знаю, что должен оставить его одного.
Но папа сдался, согласился на нереальный срок, на котором настоял мэр Тэвиш… И всё это произошло после того, как он в чём-то обвинил моего папу. Но в чём?
— Папа? Папа!
Я бегу за ним, как щенок. Чуть не наступаю ему на пятки. Он сворачивает за угол и направляется к коридору в задней части дома.
— Не сейчас, Аарон, — произносит папа тем же покорным тоном, каким говорил с мэром.
Но мне надо кое-что узнать. Я не смогу заснуть ночью, если не спрошу.
— Папа, ты знаешь, что случилось с мистером Гершовицем?
Папа замирает на месте, и я резко отклоняюсь в сторону, чтобы не врезаться в него.
Но папа не оборачивается. Он стоит совершенно неподвижно: его спина застыла, а плечи загораживают почти весь свет в коридоре.
Я понимаю, что совершил ужасную ошибку.
Папа так долго молчит, что я уже начинаю подумывать о том, чтобы развернуться и подняться по лестнице. Как будто я вообще ничего не говорил.
Но я не успеваю этого сделать, потому что, по-прежнему стоя спиной ко мне, папа отвечает:
— Нет, конечно. Не знаю.
Я никогда прежде не слышал, чтобы он говорил так. Папа такой большой, а голос его звучит чуть слышно.
Он кажется обиженным.
— Папа, мне…