Она опустилась на колени у ног матери и положила руку ей на голень, но затем отдернула отшатнувшись. Никогда еще она не чувствовала такого холода в теле, на мгновение ей показалось, что…

Но нет.

Грудь Энн-Мэри медленно поднималась и опускалась. Вверх-вниз. Медленно. Вверх… Вниз…

Сорока вскочила и метнулась обратно по коридору, споткнулась, упала, подтянулась и пробежала через гостиную к телефону, чтобы набрать 911, хотя тихий голосок у нее в голове подумал: «Подожди. А что, если не звонить? Что, если дать ей умереть? Настолько ли это плохо?»

Но слова Клэр эхом отозвались в ее мозгу: «Ты же никого не убила».

Поэтому Сорока проигнорировала первый голос. Она поступила правильно.

Прокричала свой адрес в телефонную трубку и стала ждать «скорую» на крыльце, как в ту ночь, когда уехала Эрин.

Слышала вой сирен и надеялась, что они найдут ее. А потом стала надеяться, что не найдут. А потом просто ждала, без особой надежды.

* * *

Ночь Сорока провела в болезненном освещении приемного покоя — в свете, который больше не увидеть нигде на всей планете.

Она ехала в задней части кареты скорой помощи вместе с матерью. Фельдшеры работали очень быстро, втыкали иглы в кожу Энн-Мэри и разрезали остатки одежды большими острыми ножницами. Сорока прижалась к задней двери и постаралась стать как можно меньше, а Энн-Мэри то дышала, то нет, но не умирала.

Теперь, в приемной, Сорока снова села в коридоре, как обычно, в дальнем углу— подальше от входа. Она вздрогнула от холодного металлического сиденья. Сорока захватила с собой рюкзак, из которого достала желтый блокнот и написала: «Мне всегда тепло».

И снова убрала.

Врачи сказали ей немного, никто толком ничего не объяснял, но не нужно быть гением, чтобы понять, что Энн-Мэри наконец допрыгалась. Наконец допилась до такого состояния, что угодила в больницу. Мэгс представила себе длинную, крепкую, прозрачную трубку, вставленную в рот матери; огромный аппарат, отсасывающий яд из желудка с таким звуком, будто роженица сцеживает молоко в бутылочку. В глазах у Сороки стояли слезы, но она сомневалась, что плачет. Просто думать о посиневшей голой груди матери для нее было чересчур.

Она повесила трубку, когда звонила в 911, хоть оператор и попросила Сороку оставаться на связи. Оператор говорила спокойно, мирно, безмятежно, а Мэгс нужно было не это. Сороке хотелось, чтобы кто-то кричал, чтобы реальность совпала со смятением чувств у нее в голове и чтобы этот кто-то их заглушил. Сердце отбивало ровный ритм, как барабан: черт, черт, черт, черт.

Ей хотелось позвонить Эллисон, но она не могла. Хотелось позвонить Эрин, но она не могла. Хотелось позвонить отцу.

На мгновение она позволила себе представить, как отец заходит в приемный покой больницы.

Сорока поднимается ему навстречу. Отец, уже плача, подбегает, чтобы ее обнять. Больше никого нет, только они вдвоем. Нет ни стульев, ни телевизоров, ни писка больничной техники. Стены тают, и вот Сорока с отцом уже на облаке, и вдруг время отматывается на полгода назад и оказывается, что отец не спал с тетей, что Эрин не уходила, мать не начинала пить, Сорока ничем не расстроила Эллисон, а мир стал слишком мал, чтобы вместить все счастье, которое сейчас вырывается из кончиков пальцев Сороки и из ее пяток.

Мэгс решила не звонить отцу.

Она почувствовала усталость холодной тяжелой рукой на затылке, закрыла глаза и наклонила голову.

* * *

Через некоторое время вышла врач. Из приемного покоя все разошлись. Пожилая женщина в синем домашнем халате, причитая, ушла. Глаза Сороки округлились как блюдца, когда она с ужасом за ней следила. Страшно наблюдать за трагедией другого человека.

Врачом оказалась невысокая женщина с аккуратными черными волосами. Она представилась как доктор Чо.

Сорока поднялась ей навстречу.

— Маргарет, — кивнула она.

— Хочу сказать, что состояние у твоей матери стабильное, — сообщила доктор Чо. — А еще хочу задать несколько вопросов, если ты не против?

— Конечно.

— Ты не знаешь, принимала ли твоя мать сегодня какие-нибудь таблетки? Что-нибудь кроме алкоголя? Наркотики? Скорее всего, медики это уже спрашивали. Я просто хотела узнать, не вспомнила ли ты что-нибудь.

— Вряд ли она принимала что-то еще, нет. Я видела только бутылку водки.

— Понятно, — ответила врач. — Скажи мне, Маргарет… такое уже бывало раньше? Твоя мать часто напивается?

Сороке шестнадцать. Если врач захочет привлечь органы опеки, ее заставят жить с отцом. Им будет плевать на то, что он сделал, потому что в масштабе вреда его проступок, несомненно, не так значим, как отрубившаяся, едва не сдохшая пьянь.

— Никогда, — ответила Сорока. — Честно говоря, она редко пьет. Мне кажется, это была ужасная ошибка. Она бы ни за что не сделала такого нарочно.

— Никто не хочет, чтобы кто-то делал это нарочно, — тихо сказала доктор Чо. Она огляделась, скорее всего, пытаясь удостовериться, что Сорока пришла одна. — У тебя есть кому позвонить, Маргарет? Отцу, какому-нибудь родственнику?..

— Отец уже едет. Он уезжал из города на деловую встречу и должен быть здесь с минуты на минуту, — заверила ее Сорока.

— Хочешь сейчас повидаться с мамой?

— Я дождусь его.

Доктор Чо кивнула. Она поправила очки на переносице, села на ближайшее сиденье и жестом велела Сороке сделать то же самое. Та послушалась.

— Маргарет… ты ничего не хочешь мне рассказать? — спросила доктор Чо.

— Например?

— О чем угодно. Почему мама пьет, где твой отец. О жизни дома. О чем угодно.

— Я же вам сказала, отец уже едет. Он уезжал из города на деловую встречу.

— Куда?

— Не знаю, я не запоминаю его расписание, — отрезала Сорока. Глаза горели. Она потерла их ладонями. — Простите. Я не хотела… Я просто волнуюсь за маму. Я хочу на нее посмотреть, вы не против? Я передумала.

На самом деле ей не хотелось видеть мать, она лишь пыталась побыстрее отделаться от доктора Чо. Скорее всего, у нее есть и другие пациенты, наверняка она не может тратить время на личную жизнь Сороки.

Мэгс снова встала, сосредоточившись на улыбке, чтобы не побежать со всех ног к передней двери больницы. Она старалась выглядеть на восемнадцать, казаться законопослушной, обеспокоенной, как подобает случаю, но в то же время уверенной в себе и честной. Но ничего не вышло. Доктор Чо встала и с любопытством на нее посмотрела, прежде чем отвести в палату к матери. Сорока опустила плечи: стоило смириться с тем, что она казалась именно такой, какой была: шестнадцатилетней лгуньей, которой было все равно, жива ее мать или умерла.

Доктор Чо провела Сороку по одинаковым коридорам и остановилась перед дверью, ничем не отличавшейся от тех, что по обе стороны от нее.

— Вечером ее отсюда переведут, — сказала доктор Чо. — На стойке регистрации тебе скажут, где она, как только ее направят в палату.

Доктор порылась в кармане белого халата и вытащила визитку.

— На случай, если понадобится с кем-нибудь поговорить, — добавила она и протянула карточку Сороке.

— Спасибо. За все, что вы сделали для мамы. Я это очень ценю.

Доктор Чо кивнула. Сорока проследила, как та прошла по коридору и свернула за угол, а сама потащилась в другую сторону, к дружелюбно сияющему красному значку выхода, а затем выбралась на теплый ночной воздух.

* * *

Дома Сорока открыла новую бутылку водки и приготовила себе кувшин лимонада.

Она не пила с той самой вечеринки полгода назад, но вид матери, безжизненно лежавшей на полу спальни, отозвался зудом глубоко в животе. Наверное, больше всего на свете ей хотелось доказать, что можно выпить рюмку, не выпив при этом следом семь-восемь других. Или же ей просто хотелось притупить чувства.

Сорока наполнила высокий стакан лимонадом, добавила водки, потом села за кухонный стол с желтой записной книжкой, открыла ее на первой чистой странице и написала:

«Попасть туда смогу только я. И кого туда пустить, решаю я.

Я буду знать, как туда войти, будто ждала этого всю жизнь. Будто этот мир ждал МЕНЯ всю жизнь.

Потому что так оно и есть. И теперь он хочет, чтобы я вернулась домой».

И Сорока заплакала, не успев понять, как это произошло. Она смотрела, как одна крупная, круглая слеза упала на страницу, размыв слово, на которое приземлилась, — «МЕНЯ» — и сердито встала, вытирая щеки.

Потом она разделась догола в гостиной, натянула купальник, вышла на улицу и окунулась в бассейн, который был блаженно холодным. Кожа покрылась мурашками.

— У тебя что, кризис? — спросила себя Сорока вслух, наслаждаясь тем, как голос наполняет тишину ночи. Она думала о многом: о том, каким долгим был этот день, о том, что Клэр Браун хочет с ней подружиться, о том, что она, возможно, нравится Бену, что ее мать чуть не умерла по собственной глупости, что Тедди Браун растет без отца и хочет, чтобы его называли Ринго. Она подумала о рагу Линды и о том, каким теплым оно ей казалось. Думала о том, как мистер Браун поехал домой, заехал на машине в семейный гараж, закрыл дверь и выстрелил себе в висок из маленького пистолета, который семья держала запертым в шкафу с инструментами. Она подумала о машине: кто ее чистил? Кому она теперь принадлежит? Знают ли они, что в ней случилось? Обязан ли по закону продавец подержанных автомобилей раскрывать эту информацию?