— Я думала, он умер, — вставляет Харпер. — Ты что, призрак?

— Это был мой дядя Вернон, — отвечаю я. — И он действительно умер.

— Ну Харпер. — Нат говорит без нажима, но Харпер смотрит на него и вспыхивает.

— Извини, — быстро произносит она. — У меня не очень с личными темами.

— Все нормально. Я его не знал. Мой отец называет нас «типичными Харлоу». Большие стрекозьи глаза, бледная кожа.

Я украдкой кидаю неуверенный взгляд на Харпер. У нее тоже бледная кожа, но она кремового цвета и усеяна золотыми веснушками. Она хотя бы похожа на человеческое существо, в отличие, к моему большому сожалению, от меня. Она дрожит, и мне хочется одолжить ей свитер, но я не решаюсь. Я видел, как в кино замерзающим девушкам одалживают свитера, но сам никогда так не делал, да и с девушкой никогда не разговаривал, так что стесняюсь.

— А где вы учитесь? — спрашиваю я.

— В Эдисон Хай в Кастине, — отвечает Нат. — Мы живем на берегу.

Я видел эти дома на берегу. Отполированные до серебристого цвета доски, покрытые алюминием крыши.

На Нате поношенные джинсовые шорты и выцветшая майка Ред Сокс, которая ему велика. На меня горячей волной накатывает стыд. Ребята в Скоттсборо так часто обзывают меня бедным, что я уже привык. Мама каждый год подшивает мне брюки вместо того, чтобы купить новые; а учебники мне выдают по стипендии. Но сейчас я вспомнил, что на самом деле не беден.

— А я отправляюсь в интернат этой осенью, — вздыхает Харпер. — Он хороший, но в школе у меня все плохо. Наверное, я там долго не протяну. Наверное, закончу в Фэйрвью.

Я слышал о Фэйрвью. Туда богачи закидывают своих дочерей, когда их больше некуда девать.

— На самом деле мне там самое место, — мрачно замечает Харпер. — Это паршивая школа для тех, кто паршиво учится. Все это знают. Даже я. — Она хмурится и ковыряется палкой в песке. — Я хочу домой.

— А. Ну ладно, пока. — Мое сердце падает. Но я провел с ней целый час.

— Я имею в виду в Великобританию.

— Не уверен, что ты доберешься до темноты, — шутит Нат.

— Смешно, — вздыхает она. — Не хочу в интернат. Я буду так скучать по Сэмюэлю!

— Кто такой Сэмюэль? — спрашиваю я нейтральным тоном, хотя ревность раскаленным копьем тычет мне в грудь. Не знаю, хорошо это скрываю или нет.

— Это моя собака. Такса. Он маленький, но не ведет себя как маленькая собака. У него есть достоинство. Они собираются отдать его домработнице — по крайней мере, так говорят. Но, скорее всего, это ложь. Мама наверняка его усыпит. Он такой милый. Всегда чувствует, когда мне страшно. И всегда приходит. — Харпер поднимается и отряхивает ладони от песка. — Наверное, мне пора идти. Уже темнеет.

— Проводить тебя? — спрашивает Нат.

— Лучше не надо. Им это не понравится.

Они обмениваются взглядами. Я сгораю от зависти, видя естественную близость между ними. И снова думаю о том, занимались ли они этим.

Мы вдвоем наблюдаем, как она поднимается по тропинке в угасающем свете дня, забирается на скалу, а потом исчезает на фоне пурпурного неба.

Нат снова устраивается на песке.

— Харпер выгнали из всех английских школ.

— За что?

— За что? Да за все! Она ставит под сомнение академические структуры управления. — Он довольно неплохо имитирует ее отточенный выговор.

— Вы давно друг друга знаете?

— Пару лет. Ее старики приезжают каждое лето.

— Вы… ну, типа, встречаетесь?

— Нет.

— Мне так показалось.

— Нет. Но я влюблен в нее, — заявляет Нат.

— Что? — меня шокирует, что он говорит об этом вслух. Это как оголиться на публике.

— Я сказал, что влюблен в нее. И однажды заставлю полюбить меня.

— Но нельзя просто так… Рассказывать людям такие вещи. — У меня невольно сжимаются кулаки. Я никак не могу объяснить свою злость рационально, и от этого злюсь еще больше. — Это личное, такое обычно держат при себе…

— Может, ты так и делаешь. Ну, или пытаешься, — внезапно вспыхивает Нат. — Но у тебя это не очень хорошо получается. Ты смотришь на нее каждый раз, когда она не видит. Но ты даже не можешь посмотреть ей в глаза; на это больно смотреть. Ты как будто никогда раньше девушек не видел.

— Ты тоже не сильно преуспел, — парирую я. — Сколько ты уже решаешься, я не знаю, взять ее за руку?

— Я все равно зашел дальше тебя, — уверенно заявляет Нат. И я понимаю, что он прав.

Не успеваю ни о чем подумать, как моя ладонь с треском заезжает ему по лицу. Он удивленно потирает красный след, который я только что оставил.

— Ты что, дал мне пощечину? — медленно спрашивает Нат.

Я шарахаюсь назад, когда его кулак летит мне в лицо, и он попадает прямо в грудь, выше сердца. Внутри все взрывается от боли, и я задыхаюсь. Теперь уже я набрасываюсь на него и осыпаю градом ударов лицо, грудь и все, докуда могу дотянуться. Но я не особо хорош в драках. Как, видимо, и Нат, потому что мы не очень часто попадаем в цель. Но он оставляет мне фингал под глазом, а я ему — синяк на щеке.

Мы деремся, пока не начинаем кашлять песком и он не забивается нам во все щели. Мы тяжело дышим и выбиваемся из сил, и, кажется, никто из нас не в состоянии победить. Так что вроде как с обоюдного согласия останавливаемся, откатываемся друг от друга и валяемся на спинах, сплевывая песчинки.

— Извини, — неуверенно говорю я. — Я правда думал, что вы… ну, ты понимаешь… пара.

— Нет. Мы друзья, — вздыхает Нат. — Я думал, мы с тобой тоже можем стать друзьями.

— Знаю. Я тоже так думал. Но ничего не получится, если мы оба будем в нее влюблены.

— А по-моему, так и надо. Будем влюбленными в нее друзьями.

Нат прав. Ни тому, ни другому уже не воспрепятствовать.

— Мы не можем все время драться.

— Нужно заключить что-то типа соглашения.

— Хорошо, — соглашаюсь я и начинаю думать. — Тогда правило первое: не жульничать и не действовать друг у друга за спиной. С этого момента мы должны договориться, что никто из нас не попытается заполучить ее. Согласен?

— И мы никогда не скажем ей об этом. Это второе правило. По рукам?

— По рукам, — я пожимаю ему руку.

Нат осторожно дотрагивается пальцем до посиневшей скулы и морщится.

— Хорошо, что папа сейчас рыбачит в ночь. Будет спать целыми днями. Не увидит меня при свете дня еще неделю. — Он ненадолго замолкает. — Но было весело. Отличная драка.

Мы накидываем песка на горячие остатки костра и идем к тропинке.

— Увидимся завтра, — бросает Нат через плечо.

Я опасался, что родители заметят мой синяк. Как выяснилось, зря. Мама просто приложила мне к лицу арнику и начала что-то ворковать себе под нос.

— Все нормально, — говорю я. — Мы теперь друзья. С Натом.

— Ты всегда заводишь друзей с помощью мордобоя? — весело спрашивает она, и я понимаю, что мама считает это естественным для мальчика моего возраста. Мордобой.

На следующее утро после завтрака Нат и Харпер уже стоят возле белого забора.

Харпер сразу глядит на мой синяк.

— Дичь, — заявляет она очень по-британски. — Ну и фонарь. — Лицо у нее становится совсем кислое.

— Я же говорил, — встревает Нат. — Я споткнулся, ухватился за Уайлдера, и мы оба покатились вниз. Пролетели всю дорогу. — Он поворачивается ко мне и сообщает: — Мы идем к лодке. Она дальше по берегу.

Харпер вышагивает по глинистой тропинке с преувеличенной осторожностью.

— Лучше тут не поскальзываться, — говорит она вроде про себя, но посматривает на меня из-под рыжих ресниц.

Лодка качается на воде в утреннем солнце. Она вся потерлась и облупилась, и можно разглядеть каждый слой краски, которой она когда-то была выкрашена. Ее история отражена на ней, как на пленке. «Сирена» — написано неровными черными буквами на корме. Из подвешенного сзади мотора в воду узкой струйкой протекает масло.

Здесь только два спасательных жилета, и после недолгого спора мы соглашаемся, что лучше никому из нас их не надевать.

— Умрет один, умрут все, — произношу я. Звучит приятно.

— Кажется, у вас двоих неплохо выходит себя гробить, — замечает Харпер и по-птичьи пристально меня изучает. Она снимает свои большие нелепые часы и аккуратно кладет их в герметичный пакет, а потом убирает в ящик под центральной скамьей.

Небольшой подвесной мотор пыхтит в волнах. Мы направляем нос лодки в открытое море, где не видно берега и можно поискать больших белых акул. Когда темно-синяя вода окружает нас со всех сторон, Нат заглушает мотор. Мы по очереди прыгаем с бортика в воду, ошалев от холода, ахаем и часто дышим, представляя себе монстров, которые медленно двигаются в глубине под нами. Мы не видим никаких акул, и скоро в окружении одной воды становится немного одиноко. Когда мы снова видим берег, то начинаем кричать от радости, как будто дрейфовали уже много дней.

Медленно приближаемся к побережью, проплывая примостившиеся на скалах дома, склоны холмов, изрезанные темными хвойными лесами, и зеленые поля, усыпанные большими ромашками. На одиноком плесе мы пугаем семейство тюленей, загорающее на плоских камнях уединенной бухты. Они умиротворенно наблюдают за нами своими странными круглыми глазами, но не двигаются. Они понимают, что мы не опасны — мы теперь часть океана.