Харпер говорит о Грейс Келли. Она любит Грейс Келли. Такое ощущение, словно слова переполнили ее до предела, и теперь им нужно выплеснуться. Ее речь похожа скорее на безличный акт — это механическая выдача слов, не предназначенная для коммуникации.

— Такой контроль, — бормочет она океану. — И как у актрисы, и как у женщины. Она всегда говорила правду, но возвела из самой себя крепость. Никто не мог добраться до ее подлинной сущности. Само совершенство. Она обеспечила себе безопасность в страшном мире.

— Харп, — Нат тихонько касается ее ногой, и она вздрагивает.

— Извините, — говорит она. — Мне просто кажется, что актеры вроде как святые, понимаете?

А еще Харпер говорит о своей собаке.

— Больше всего я скучаю по тому, как Сэмюэль защищал меня от отца, — рассказывает она. А потом резко выпрямляется и вглядывается в скалы. — Как вы думаете, Человек с кинжалом следит за нами?

— Ой, давайте не будем об этом, — просит Нат. На его дружелюбном лице возникает нечастое для него выражение недовольства. — Это жуть.

— А я думаю, следит. Я думаю, он ждет, когда мы сойдем на берег где-нибудь подальше, и тогда он придет за нами — быстрый, как тень, со своим кинжалом над головой… — Харпер заносит над головой кулак, как будто замахивается ножом. Ее рыжие волосы падают на потемневшее и страшное лицо.

— О ком вы говорите? — удивляюсь я.

— О парне, который вламывается в дома, — объясняет Харпер. — Человек с кинжалом. Ты не в курсе? Ну, ты не местный, так что тебе, наверное, никто не рассказывал.

Я не указываю ей на то, что владеть здесь огромным домом и приезжать в него на месяц раз в год едва ли означает быть местной.

— Ну тогда ты мне расскажи.

— Это случилось в прошлом году, — начинает Харпер. — Были взломы. Всегда приезжие, никогда не местные. Но дело в том, что…

— Он фотографировал спящих людей, — перебивает ее Нат. — Совсем не так страшно, как она пытается расписать.

Но Харпер продолжает:

— Он фотографирует только детей. И это страшно. Считают, что он делает это только с детьми, потому что их проще утихомирить, если они проснутся. А потом уходит. Ничего не берет, судя по словам хозяев. Семьи даже не замечают, что к ним вломились.

— Тогда как…

— Он рассылает фотографии. Полароиды. По крайней мере, я слышала это от папы. Полиции, семьям. Спящие дети. И, говорят, на этих полароидах детям к горлу как будто бы приставлен кинжал. Это уже произошло с Мэйсонами, с Барлеттами, еще с кем-то, я сейчас не помню. Но в прошлом году все прекратилось, когда кончилось лето. А сейчас все ждут, не начнется ли снова.

— Мы не дети, — говорю я. — Так что, скорее всего, все с нами будет нормально. — Но меня охватывает беспокойство. И еще какое-то чувство. Я внимательно слежу за ее рукой, которой она часто хватается за бедро или колено для большей убедительности. Или, может, для устойчивости. У нее под корень сгрызены ногти, а большой палец обмотан старым посеревшим пластырем. На ее ногах растут тончайшие золотые волоски, которые иногда ловят солнечные лучи, словно проволока. Когда я поднимаю глаза, взгляд Харпер сосредоточен на мне.

— Его имя… — задумчиво произносит она, глядя на меня. — Мне все кажется, что оно пишется в одно слово: человек-с-кинжалом, человек-с-кинжалом…

— Не надо…

Я чувствую, будто что-то случится, если она произнесет его трижды.

— Поймал! — кричит Натан с кормы, и мы вдвоем подскакиваем, как будто пробудились ото сна.

Натан снимает барахтающуюся рыбу с крючка и бьет ее головой о борт, пока мозги не разлетаются в прозрачном воздухе. У нее длинное, красивое и кровавое тело.

— Морской окунь, — говорит он и отправляет рыбу в ящик со льдом, а потом аккуратно укладывает удочку на дно лодки.

Мы причаливаем у крохотного белоснежного пляжа — узкой полоски белого песка. Зайдя в воду по пояс, Нат находит под камнем устриц. Он осторожно раскрывает их специальным ножом.

— Отец вырезал, — гордо заявляет он. — Круто, правда? — Ореховая рукоятка ножа отполирована от частого использования и украшена узором с маленькими рыбками. — Он подарил мне его на день рождения, когда мне исполнилось, кажется, семь.

— Мой отец никогда бы не доверил мне нож, — с завистью говорю я.

— Он классный, — кивает Нат. — Иногда ловит тюленей снастью для акул. Поэтому всегда держит на «Сирене» акулий багор. Ты сначала подбираешься к тюленю сзади, подцепляешь багром, загоняешь снасть и какое-то время ведешь вдоль борта, пока не станет паинькой. А потом вытаскиваешь на берег и приканчиваешь.

Без острого соуса или лимона устрицы отвратительны, но парочку я съедаю. Мы собираем костер из прибитых к берегу коряг. На этот раз у нас получается немного лучше, потому что мы не наваливаем кучу дров с самого начала. Мы потрошим сибаса, оборачиваем его в фольгу и кидаем на угли. Рыба сгорает до черноты в одних местах и остается почти сырой в других, но мы все равно с удовольствием ее поглощаем. Вокруг нас на тонких ножках бегают крабы-пауки. Мы бросаем им рыбьи кости, и они тучей налетают на скелет и целиком его обгладывают. Мы лежим на спинах на теплом белом песке и наблюдаем, как спираль дыма поднимается в небо. Солнце печет со всей силы, так что кожа краснеет и начинает гореть.

«Это лучший день в моей жизни», — почти говорю им я, но сдерживаюсь. Я хочу сохранить этот жизненный порыв глубоко внутри, чтобы он перебродил и набрал силу.

Харпер достает из сумки бутылку «Джим Бима». Там осталась еще где-то треть, и мы передаем ее по кругу. Мы морщимся и отфыркиваемся, когда виски обжигает нам нутро.

— Вы спокойно можете сказать мне, — тихо говорит Харпер, — почему подрались.

— Мы не дрались, — виски настраивает меня на лирический лад. — Нат упал и утащил меня за собой.

— Ну и неважно. Вы плохо умеете врать. — Харпер берет в руки пустую бутылку. — Давайте крутанем.

Сердце теплым комком поднимается по горлу прямо ко рту. Я никогда раньше не играл в бутылочку и никого не целовал. Не уверен, понравится ли мне целовать Харпер. Не уверен, что меня не стошнит. Нат внимательно за мной наблюдает. Сквозь белую пелену паники я успеваю подумать, что это значит для нашего уговора.

— Харпер, — начинает он, но она только шипит и смеряет его взглядом.

Харпер кладет бутылку на плоский камень, лежащий между нами. Крутит. Бутылка вращается и сверкает как пропеллер в солнечных лучах. Замедляется и останавливается. Один конец показывает на меня, другой на океан.

— Ты должен поцеловать океан, — заявляет Харпер.

— Но нет таких правил… — беспомощно начинаю, а потом решаю не спорить. Может, я неправильно понимаю правила — я все равно в нее никогда раньше не играл. Наверняка Харпер умеет играть получше меня. — Крутим снова?

— Нет, — щурится Харпер. — Тут наши правила, Уайлдер. Нужно целовать, что велит бутылочка.

Я встаю и чувствую себя воздушным змеем, качающимся на веревочке. Сколько я выпил виски? Иду к берегу, где волны отполировали камешки до драгоценного блеска.

— Какая приятная встреча, — говорю я океану. — Очень милая блузка. — Вода набегает мне на ноги. — Переходим сразу к делу, да? Как скажете, мэм. — Я встаю на колени и целую океан. Он целует меня в ответ, лаская мой рот холодным языком. На секунду я представляю, что чувствую губами соленую кожу.

— Больше языка, — орет Харпер. — Дай ей больше языка!

Тут я понимаю, что она выпила даже больше меня.

Игра заключается в том, что мы целуем любой объект, на который указывает бутылочка. Нат страстно обнимает камень. Харпер обвешивается водорослями, а потом давится и отплевывается.

— Бутылочка для нас закон, — менторски провозглашаю я. — И правило одно. Больше языка. — Харпер со всей силы пихает меня, я опрокидываюсь на теплую гальку и смеюсь так, что сейчас умру.

Когда мы просыпаемся, наши ноги уже наполовину в воде. Прилив почти закончился, так что нам приходится плыть к лодке, задрав головы и водрузив на них одежду и вещи. Холодные соленые волны плещут нам в лицо.

Харпер садится на корму и смотрит в воду. Опускает руку в ее холодную голубизну.

— Не знаю, как Харпер это делает, — произносит Нат. Он понижает голос, и его заглушают волны и мотор. — Когда мы играем в эту игру, бутылка всегда останавливается на чем-нибудь типа дерева. Или камня.

Я останавливаюсь, не успев до конца натянуть джинсы.

— Вы играете в бутылочку… вдвоем?

— Довольно тупо, да? — Он видит мое лицо. — Но теперь все, — быстро прибавляет Нат. — Мы больше не будем играть без тебя, Уайлдер.

Когда мы подплываем обратно к Свистящей бухте, мы будто двигаемся в болоте усталости.

* * *

Этой ночью я парю над кроватью в странной горячке, будто в мое тело вошло солнце. Я все еще чувствую, как лодка ныряет подо мной, скользя по волнам. Вот какая жизнь на самом деле, — думаю я. — Сбивающая с ног. А потом выскакиваю из кровати, бегу по холодному узкому коридору в ванную и страшно блюю — куски недоготовленной рыбы обрушиваются в унитаз вместе с потоком обжигающего старого «Джима Бима».

Утром родители уходят на ярмарку мастеров, или на рыбный рынок, или посмотреть достопримечательности, не знаю. Я просто рычу в подушку и отворачиваюсь.