— Бакли в марте ходил с Арбатнотом [В марте 1781 года в ходе Американской войны за независимость на подходах к Чесапикскому заливу состоялось морское столкновение между французами и британцами; британским флотом командовал вице-адмирал Мариот Арбатнот.] — говорит, французы с «Победы» умудрились запустить каленым ядром прямиком в капитанскую каюту «Неустрашимого», представляешь? Так и каталось бы там, поджигая все вокруг, если бы не бравый старший лейтенант — Вудфорд, знаешь такого? Хвать ядро в рупор и за борт!

Силк в очередной раз вытащил кремень из замка, подул на него, повертел в пальцах, снова закрутил. Он так тараторил, что в уголке рта скопилась слюна. Рук кивал и делал вид, что слушает. Простая услуга, которую один человек мог оказать другому.

Впереди на французском корабле взвился первый столб черного дыма, из пушек вырвалось пламя, «Решимость» затряслась и громыхнула ответным залпом.

Выстрел, заряд, пыж, затравка, снова выстрел — привычный порядок действий, отработанный многократным повторением. В теории все происходило четко и аккуратно: стреляешь, потом спокойно встаешь на одно колено и перезаряжаешь мушкет. Происходящее на борту «Решимости» не шло с этим ни в какое сравнение.

Позднее Рук понял: этого следовало ожидать — что на палубе воцарится неразбериха, что повсюду будут дым и крики, ведь — хоть их к этому и не готовили — стреляли не только они, в них стреляли тоже.

Он услышал за спиной странный звук — то ли хрип, то ли стон, — но оборачиваться не стал, так его учили: «Держать строй!» С бака слышались чьи-то крики — резкие, высокие, прерывистые.

Рук слепо выполнял предписанные действия: заряд, пыж, затравка. Шагнул к борту, выстрелил, целясь в клуб дыма на той стороне, отошел назад, пригнулся, нащупал мешочек с картечью. Он не позволял себе слышать те крики. Он повиновался законам военной службы, а мушкет в его руке — законам собственного устройства: кремень бил по кресалу, вспыхивала искра, в пламени и дыму из ствола вылетала пуля.

Поверх грохота мушкетов и низкого рева пушек у Рука над головой раздался продолжительный треск, и где-то наверху мелькнул конец оборванного троса. Он пригнулся — хотел увернуться, но трос угодил ему по уху, и, уже падая, он увидел, как сверху комом рухнул парус и сбил с ног двух солдат слева. Не успел Рук подняться, как яростный толчок с оглушительным грохотом отбросил его в сторону. Он прогремел так близко, что не осталось ничего кроме него, этого слепящего вихря, всосавшего в себя весь мир. «Вот она, смерть, — подумал Рук. — Так она звучит».

Но он не умер, понял, что снова стоит на ногах. Огляделся, ища глазами Силка, и в его опустевшем разуме пятном отпечаталась сцена: неподалеку лежит рядовой Труби — нижняя половина его тела превратилась в блестящее красное месиво, оно жемчужно переливается, лоснится чем-то темным, бурлит и парит, а Труби пытается встать, отталкиваясь руками от палубы, и смотрит вниз, не понимая, почему подняться никак не получается, как бы он ни старался, словно и не осознает, что от его тела не осталось ничего, кроме ошметков собственной плоти и приклеившихся к палубе внутренностей.

Силк тоже смотрел на Труби, и лицо его было безмятежно, как у человека, погруженного в сон. У него был в клочья разорван рукав, кровь стекала по руке и капала с пальцев. А между ним и Руком рядовой Труби все так же упорно толкался руками от палубы с ужасной, растерянной улыбкой на лице.

* * *

Рук не помнил, как на него упала рея — она обрушила ему на макушку удар такой силы, что он потерял сознание. «Повезло, что выжил», — услышал он не одну неделю спустя в портсмутской больнице, хотя сам предпочел бы смерть этой невыносимой головной боли, от которой темнело в глазах и выворачивало желудок. Или виноваты воспоминания о том, что произошло на палубе «Решимости» в тот день, пятого сентября 1781 года?

На протяжении долгих месяцев, пока он шел на поправку, Энн часами сидела у его кровати, обеими руками сжимая его лежащую на одеяле ладонь. Боль в черепе и эхо орудийного гула не покидали его ни на миг, и рука Энн, в которой покоилась его собственная, стала единственным, что не давало ему угаснуть.

Когда он наконец достаточно оправился, чтобы встать с кровати, то почувствовал, что дома на него давят стены и нечем дышать, и стал выходить на прогулки — потихоньку, с трудом переставляя ноги, он шагал по изогнутым переулкам города. Он никогда не возвращался домой той же дорогой, предпочитая сделать крюк, нежели поворачивать вспять. Прочь — вот куда его тянуло.

Чаще всего прогулки приводили его туда же, куда и в детстве: к основанию крепостной стены, где сужался вход в гавань. Он спускался к подножию Круглой башни, останавливаясь на каждом шагу, словно старик.

Придя туда в первый раз, он стал искать свою коллекцию камешков. Он знал: едва ли они все еще там, ведь минуло больше десяти лет, но когда, нагнувшись, заглянул в заветное отверстие в стене и убедился, что там пусто, на глаза навернулись слезы. Должно быть, всему виной ранение — это от него ему кажется, будто все потеряно и ничего уже не воротишь.

Само место ничуть не изменилось, и кроме него там, как всегда, никого не было. Он сидел на холодных камнях, обкатанных морем и ровных, как яичная скорлупа, и смотрел на небо, на воду. Низкие волны накатывали на берег, поблескивая в лучах подернутого дымкой солнца, — гладкие, словно туго натянутая ткань, и падали, разбиваясь о гальку и окропляя ее темными пятнами, а затем с неторопливым всплеском и рокотом отступали. Вдали, в стороне отмели Мазербанк и острова Уайт, между морем и облаками тянулась ослепительно-белая полоса, сияющая на фоне темной воды.

Его жизнь зависла в неопределенности, словно частичка сажи в стакане воды. Он оказался в холодном, унылом месте. Когда-то он надеялся обрести будущее, и даже на время обрел его; оно манило к себе, дразнило. Теперь же не осталось ничего кроме боли в голове и в душе, заглянувшей в мерзкое нутро жизни и учуявшей там зло.

Ветер дул то в одну сторону, то в другую, вода, влекомая луной, прибывала и уходила, как было всегда, с тех самых пор, когда появились ветер и вода, и будет, пока они существуют. А Рук все сидел на камнях, чувствуя, как затекает спина, зато утихает боль в голове. Его обволакивало блаженное состояние, подобное сну, в котором время шло незаметно.

Отыскав внутри себя сухой укромный уголок, он укрылся там, словно моллюск, вынесенный приливом на берег. Достаточно было просто смотреть, как вздымаются и вновь обрушиваются волны, а сияющая полоса света вдали сужается в тонкую линию на горизонте.

С моря пришел туман, и город за его спиной накрыли сумерки. С усилием поднявшись на ноги, он побрел по темнеющим улочкам домой, назад в тесную гостиную и ставшую его миром спальню в мансарде.

* * *

Спустя два года с того дня на «Решимости», о котором он старался не вспоминать, война закончилась. «Закончилась» — так все говорили, хоть и знали, что правильнее было бы сказать «проиграна». Горстка оборванных повстанцев как-то сумела одержать верх над мощью Его Величества короля Георга Третьего. О таком унижении нельзя было упоминать вслух. Королевские солдаты и моряки не знали, как жить дальше в тени этого непроизносимого слова: «поражение».

Повстречавшись с Силком в Портсмутской гавани, в окрестностях района Хард, Рук заметил в своем друге перемену. Тот, как и прежде, мог рассмешить собеседника остроумной байкой о том, как он однажды хватился шляпы на борту «Ройал Оук». Но что-то внутри него омертвело — и от увиденного, и от поражения. А еще от неполноценной жизни на неполноценное жалование. «Танталовы муки», так он выразился. В его голосе слышалась горечь. Голодать с таким заработком не будешь, но и жить по-хорошему — тоже.

«За жестокие войны и мор!» — теперь Рук как нельзя лучше понимал смысл этого безрассудного тоста. Какой глупой, опасной, гибельной теперь казалась ему наивность того Рука, что смеялся, поднимая бокал, и выкрикивал эти слова вместе с остальными!

Что-то изменилось в его дружбе с Силком. Они оба видели тогда, как рядовой Труби силился понять, почему у него не получается встать, и это скрепило их узами более прочными, чем обычная дружба.

В тот день, когда небо над Хардом затянули холодные хмурые тучи, ни один, ни другой не упомянули ту чудовищную картину, но они до боли крепко пожали друг другу руки.

Силк собирался домой, в Чешир [Чешир — графство на северо-западе Англии.]. Вглядевшись в его осунувшееся лицо, Рук не стал спрашивать, правда ли, что его отец — учитель танцев.

Достаточно оправившись, Рук решил восполнить недостающую половину жалования и стал учить всяких остолопов математике и астрономии, латыни и греческому, изнемогая от их непонятливости. Когда они уходили, Энн заглядывала к нему в гостиную и заставала его пристально смотрящим в огонь. В отличие от матери, она никогда не принималась причитать и сочувствовать. «Ох, Дэн! — восклицала она. — Какой смысл получать удар по голове, если он не одарил тебя той же блаженной глупостью, что свойственна всем нам?»

Он протягивал ей кочергу, предлагая ударить его еще раз, дабы достичь желаемого результата, и мысленно благодаря Бога за такую сестру.

Но по утрам он просыпался под крышей своей мансарды, в предназначенной для ребенка кровати, и размышлял о потраченном попусту времени и о том, что уготовано впереди: ему двадцать три, удастся ли ему заново устроить свою жизнь?