Наконец трубка ожила, из нее донесся настороженный и упрямый голос:

— Мы же не знаем наверняка, что это от нее.

— Не будь дурой. Конечно, от нее. Посмотри на бланк. Это ведь оттуда, где она… — Озла тщательно следила за тем, что говорит. — Кто бы еще стал просить нашей помощи?

Трубка брызнула раскаленными от ярости словами:

— Я ей ни черта не должна.

— Она явно считает иначе.

— Кто знает, что у нее в голове? Она ведь сумасшедшая, ты не забыла?

— У нее случился нервный срыв. Это еще не доказывает, что она свихнулась.

— Она провела в дурдоме почти три с половиной года, — тоном, не терпящим возражений, напомнила собеседница. — Мы понятия не имеем, какая она теперь. По записке точно выходит, что чокнутая, — только погляди на эти обвинения…

Разговаривая по открытой телефонной линии, они не могли повторить то, что было написано в шифровке у каждой.

Озла прижала пальцы к векам.

— Нам надо встретиться, — сказала она. — Никак иначе это обсудить нельзя.

Голос в трубке царапнул ее слух, как разбитое стекло:

— Катись к черту, Озла Кендалл.

— Если еще помнишь, мы там вместе служили.

На другом конце Великобритании бросили трубку. Озла осталась спокойной, но рука, когда она опустила свою трубку на рычаг, дрожала. «Три девушки в войну», — подумала она. Когда-то они были не разлей вода.

Пока не настал день высадки в Нормандии, роковой день, когда они раскололись и превратились в двух девушек, которые на дух не переносят друг дружку, и одну, которую поглотил сумасшедший дом.

Внутри часов

Вдали от них изможденная женщина, уставившись в окно камеры, молилась, чтобы ей поверили, — впрочем, почти на это не надеясь. Ведь она жила в доме безумцев, где истина превращалась в безумие, а безумие — в истину.

Добро пожаловать в Клокуэлл.

Здешняя жизнь походила на загадку — загадку, которую ей однажды задали во время войны в стране чудес под названием Блетчли-Парк. «Допустим, я у тебя спрошу, в каком направлении вращаются стрелки часов?» — «Ну… — нервно ответила она тогда. — По часовой?» — «А если ты внутри часов, тогда наоборот».

«И вот теперь я внутри часов [Первая половина названия лечебницы Клокуэлл переводится как «часы».], — подумала она. — Где все идет в обратную сторону и никто никогда не поверит ни единому моему слову».

Кроме, быть может, двух женщин, которых она предала и которые, в свою очередь, предали ее. Когда-то они были ее подругами.

«Пожалуйста, — взмолилась женщина из клиники, устремив взгляд на юг, куда полетели, будто хрупкие бумажные птицы, ее зашифрованные послания. — Поверьте мне».

Восемь лет назад. Декабрь 1939 года

Глава 1

— «Я бы хотела, чтобы мне было тридцать шесть лет и я носила черное атласное платье и жемчужное ожерелье» [Перевод Г. Островской.], — прочла вслух Маб Чурт и добавила: — Первая разумная вещь, которую я от тебя слышу, дуреха ты эдакая!

— Что это ты такое читаешь? — поинтересовалась мать, листая старый номер какого-то журнала.

— «Ребекку» Дафны дю Морье. — Маб перевернула страницу. Она решила сделать перерыв в штудировании уже порядком потрепанного списка «100 классических литературных произведений для начитанной леди». Конечно, никакой леди Маб не была, да и особо начитанной она себя вряд ли назвала бы, но твердо намеревалась стать и той и другой. Продравшись через номер 56, «Возвращение на родину» (Томас Харди, фу-у), Маб решила, что заслужила прочесть что-нибудь для собственного удовольствия, вроде «Ребекки». — Героиня там плакса, а герой — из тех угрюмых типов, которые изводят женщин, причем автор считает это ужасно соблазнительным. И все равно никак не оторваться!

Возможно, проблема заключалась в том, что когда Маб воображала себя тридцатишестилетней, она неизменно видела себя именно в черном атласе и жемчугах, у ее ног лежал лабрадор, а вдоль стен тянулись полки с принадлежавшими ей книгами, а не с засаленными библиотечными экземплярами. И Люси в тех мечтах была румяная, в сарафанчике цвета спелой сливы — такие носят девочки, которые ходят в дорогую частную школу и катаются на пони.

Маб перевела взгляд с «Ребекки» на младшую сестренку, изображавшую на пальцах скачки с препятствиями. Люси еще не исполнилось четырех. Чересчур худенькая, по мнению Маб, девочка была одета в грязный свитер и юбку. Она то и дело стягивала с ног носки.

— Люси, прекрати! — Маб подтянула ей носок. — Слишком холодно, чтобы бегать по дому босиком, как сиротка из Диккенса.

Диккенса (номера 26–33 в списке) она осилила в прошлом году — по кусочку, во время перерывов на чай. «Мартин Чезлвит», какая гадость.

— Пони носков не носят, — строго заметила Люси. Она была без ума от лошадей; по воскресеньям Маб водила ее в Гайд-парк глядеть на наездников. Как блестели глаза Люси при виде холеных девчушек, скакавших мимо нее в своих галифе и сапожках! Маб всем сердцем желала однажды посадить Люси на ухоженного шетлендского пони.

— Пони носков не носят, а маленькие девочки — еще как, — возразила старшая сестра. — Не то простудятся.

— Ты всю жизнь играла босой и ни разу не простыла, — покачала головой мать Маб. От нее Маб унаследовала рост, без дюйма шесть футов [180 см.], но дочь держалась прямо, выставив подбородок и расправив плечи, а мать постоянно горбилась. Зажатая в ее зубах сигарета заплясала, и миссис Чурт прочла вслух из старого выпуска «Байстэндера» [The Bystander — британский еженедельный журнал, выходивший с 1903 по 1940 год.]: — «Две дебютантки [Дебютантка — здесь: девушка из аристократической семьи, вышедшая в свет и представленная при дворе.] 1939 года, Озла Кендалл и достопочтенная [Достопочтенная — титул дочери британского виконта или барона.] Гвиневер Бродрик, поболтали с Иэном Фаркаром между забегами». Ты только погляди на норковое манто этой Кендалл…

Маб бросила взгляд на страницу журнала. Матери было просто интересно, которая из дочерей лорда Икс сделала реверанс перед королевой и какая сестра леди Игрек появилась на скачках в Аскоте [На скачках в Аскоте светские дамы традиционно демонстрируют наряды и экстравагантные шляпы.], облаченная в фиолетовую тафту. Сама Маб вгрызалась в светскую хронику, как в учебник: какие наряды удастся воспроизвести при ее зарплате продавщицы?

— Интересно, будет ли вообще в следующем году светский сезон. Война ведь, — задумчиво проговорила она.

— Думаю, большинство дебютанток запишутся в Женский королевский морской корпус, — прокомментировала мать. — Для нас-то сойдет Женская земельная армия либо Женский вспомогательный территориальный корпус, а высший свет повалит в ЖКМК. Ходят слухи, что форму для них разработал сам Молинё [Эдуард Молинё (1891–1974) — британский модельер, основатель одноименного модного дома.], а ведь он одевает Грету Гарбо и герцогиню Кентскую…

Маб нахмурилась. Теперь повсюду мелькала не та, так другая форма — пока лишь по этому и было видно, что действительно идет война. Она вспомнила, как стояла рядом с матерью в этой самой ист-эндской квартире, нервно куря, а из радиоприемника звучала речь премьер-министра в прямой трансляции с Даунинг-стрит. Каким зябким и странным стал окружающий мир, когда Чемберлен как-то устало произнес: «Эта страна находится в состоянии войны с Германией». Но с тех пор немцы, считай, еще ни разу не подали голоса.

Мать снова стала читать:

— «Достопочтенная Дебора Митфорд на складном стуле. Рядом с ней лорд Эндрю Кавендиш». Только погляди на эти кружева, Мейбл…

— Я Маб, ма. — Если уж от фамилии «Чурт» никуда не деться, то пусть ее черти разорвут, если она станет мириться еще и с довеском «Мейбл». Продираясь через «Ромео и Джульетту» (номер 23 в списке), она наткнулась на фразу Меркуцио: «Все королева Маб. Ее проказы» [Перевод Б. Пастернака.] и немедленно присвоила себе это имя. «Королева Маб». Имя для девушки, которая носит жемчуга, покупает сестре пони и выходит замуж за джентльмена.

Не то чтобы Маб грезила о переодетом герцоге или миллионере с яхтой на Средиземном море — жизнь не роман вроде той же «Ребекки». Никакой загадочный герой с плотно набитым бумажником не собирался плениться девушкой из Шордича [Шордич — рабочий район в лондонском Ист-Энде.], хоть обчитайся всеми книжками на свете. Но вот джентльмен, приятный приличный мужчина с образованием и хорошей профессией… о да, такого мужа вполне можно было заполучить. Он точно существовал где-то там. Оставалось всего лишь с ним познакомиться.

— «Маб»! — Мать с усмешкой покачала головой. — Это кем же ты себя воображаешь?

— Кем-то, кто способен добиться большего, чем «Мейбл».

— Вечно это твое «большее». Выходит, то, что сойдет для нас, для тебя не годится?

«Нет, не годится», — подумала Маб, но не стала говорить вслух. Она уже знала, что людям не нравится, когда кто-то хочет большего. Пятая из шестерых детей, она выросла вместе со всеми в этой тесной квартирке, от которой за версту разило жареным луком и сожалениями, а уборную приходилось делить еще с двумя семьями. Черт побери, она вовсе не собиралась стыдиться своего происхождения, но смириться с подобной долей? Ни за что. Неужели это так ужасно — желать большего, вместо того чтобы горбатиться на фабрике, пока не выскочишь замуж? И хотеть себе в мужья не работягу из местных, который, скорее всего, будет пить, а в итоге вообще бросит ее, как отец бросил мать? Маб не пыталась убедить родных, что они могли бы добиться большего, — довольны своей жизнью, ну и отлично. Но пусть тогда и они оставят ее в покое!

— Думаешь, ты слишком хороша, чтобы работать? — возмутилась мать, когда в четырнадцать Маб не сразу согласилась бросить школу. — Прорва голодных ртов, а папаша твой сбежавши…