Прошло три с половиной года, а она все еще не была полностью уверена, что знает, кто это. Так она и написала бывшим подругам в своей зашифрованной записке:

Озла и Маб,

в Блетчли-Парке был предатель, который во время войны сбывал информацию.

Я не знаю, кто именно, но знаю, что он (или она) сделал. Я нашла доказательства, что это некто из моего отдела, — но кто бы это ни был, он устроил, чтобы меня посадили под замок прежде, чем я успела об этом доложить.

Пусть вы меня и ненавидите, но вы давали ту же клятву, что и я: защищать БП и Британию. Эта клятва значит больше любой из нас. Вытащите меня из психбольницы и помогите поймать предателя.

Вытащите меня отсюда.

Вы передо мной в долгу.

— А ну все в помещение, быстро! Хватит гулять! — нетерпеливо закричала в сад все та же медсестра с жестоким лицом. — Шевелись, когда я с тобой разговариваю, Лидделл. — И она походя больно ущипнула Бетт за предплечье.

Бетт впечатала кончик дымящегося окурка, спрятанного в горсти, в руку медсестры:

— Меня. Зовут. Не так.

Двое санитаров втащили ее в камеру. Ее щеки горели от пощечин. Бетт сопротивлялась как могла, царапалась и плевалась, когда ее запихивали в смирительную рубашку. Она старалась не высовываться, правда старалась, но иногда было просто невозможно удержаться. Укол иглы; она зарычала, ощутив, как в вены вползает дым, а саму ее поднимают на койку, как сноп соломы. Разъяренная медсестра дождалась, пока ушли остальные, чтобы плюнуть Бетт в лицо. Бетт знала — плевок засохнет и его примут за ее собственные слюни.

— Можешь лежать в этой простыне, пока не обоссышься, мерзавка, — прошипела на прощанье медсестра. — А потом полежишь в ней еще.

«Катись к черту, злыдня накрахмаленная», — попыталась сказать Бетт, но зашлась в мучительном кашле, а когда кашель прекратился, она уже осталась одна. Одна, в смирительной рубашке, по уши накачанная наркотиками, с одной только темой для размышлений: предатель из Блетчли-Парка.

К этому времени Маб и Озла наверняка уже получили ее письма, вяло, как в тумане, подумала Бетт. Вопрос вот в чем: не отметут ли они ее обвинение как параноидальный бред сумасшедшей?

Или все-таки поверят в невероятное? Поверят, что в Блетчли-Парке работал предатель, который передавал сведения врагу?

Шесть лет назад. Март 1941 года

...

БЛЕЯНЬЕ БЛЕТЧЛИ

НОВАЯ ЕЖЕНЕДЕЛЬНАЯ ГАЗЕТА БП:

ВСЁ, ЧТО НАМ ЗНАТЬ НИ К ЧЕМУ!

Март 1941 года

Редакция «Блеянья Блетчли» узнала из надежного источника, будто в ночную смену неизвестный шутник намазал кресло капитана Деннистона клубничным джемом.

Только зря джем извели, считает ББ!

В этом месяце Безумные Шляпники обсуждают «Великого Гэтсби». Очередь принести цилиндр выпала Джайлзу Талботу — поясняем для непросвещенных, которые не имели счастья лицезреть сие чудовищное сооружение, что речь о шляпе трубой еще диккенсовских времен, украшенной искусственными цветами, старинными медалями с англо-бурской войны, перьями со скачек в Аскоте и т. п. Цилиндр водружается в наказание на голову любого Безумного Шляпника, который предлагает Principia Mathematica [«Принципы математики» (лат.) — трехтомный труд по логике и философии математики Альфреда Норта Уайтхеда и Бертрана Рассела, опубликованный в 1910–1913 гг.] в качестве книги для обсуждения (да, речь о тебе, Гарри Зарб), начинает каждое предложение с «Извините…» (угу, Бетт Финч!) или еще каким-либо образом наводит скуку на наши Чаепития.

Редакция не ожидает, что шляпы трубой в ближайшее время появятся на страницах «Вог»…

Кстати, о модных тенденциях. Лондон продолжает щеголять в своем излюбленном наряде 1941 года — классическое сочетание разрушенных зданий и воронок от бомб с ноткой духов «О де Мессершмитт» и лихим дымовым шлейфом. Бомбите сколько угодно, фрицы, — спецы и дебютантки из БП будут по-прежнему стекаться в Лондон в свободные вечера и дерзко отплясывать на руинах. Как-никак идет война, а завтра нас может не быть на свете!

Аноним

Глава 15

Озла ползла по полу, и капавшая со лба кровь застилала ей глаза.

«Дейзи Бьюкенен — одна из тех девушек, которые только прикидываются хрупкими, — заявляет Маб, — а на самом деле выносливы как лошади». — «А мне ее немного жалко, — вмешивается Бетт. — Извини, я не хотела…» — «Бетт снова сказала “извини”!» Безумные Шляпники хохочут и кидают Бетт несуразно украшенную антикварную шляпу…

Что-то не так, прорезалась сквозь туман мысль, Озла почувствовала, как по шее стекает что-то теплое. Она не на Безумном Чаепитии. Чаепитие уже состоялось сегодня после обеда — мартовский день выдался прохладный, все плотно закутались в пальто, но твердо вознамерились обсудить «Великого Гэтсби» под весенним солнышком на берегу озера. Маб красиво закинула ногу на ногу, Гарри во весь свой великанский рост вытянулся на траве, опершись на локоть, Бетт сидела с прямой спиной, сжимая кружку с чаем.

«Ты сегодня такая элегантная, Оз. — Это сказал Гарри, собиравший после Чаепития шляпу и книги. — Свободный вечер?» — «Собираюсь запрыгнуть на вечерний лондонский поезд. — Озла похлопала по сумочке, в которую еще утром втиснула свое любимое вечернее платье от Хартнелла: изумрудно-зеленый атлас, струившийся по коже, как вода. — У одного моего давнего приятеля увольнительная с корабля, и мы намерены повеселиться в “Кафе де Пари”».

«Кафе де Пари»… Озла обвела взглядом помещение, пытаясь сморгнуть с ресниц капли крови. В темноте виднелись лишь обломки мебели и перевернутые столики. Пол был усеян скрюченными фигурами. Ее глаза отказывались понимать, что это. А вот и знаменитая лестница, по которой можно было попасть с улицы в интимную роскошь подземного ночного клуба, с его изящными столиками и радостными, как шампанское, мечтами. Озла попыталась дотянуться до перил, чтобы опереться на них и встать, но споткнулась обо что-то. Тонкое запястье лежащей на полу девичьей руки все еще обвивал бриллиантовый браслет.

У ближайшего столика сидело, сгорбившись, безрукое тело его владелицы в голубом шифоновом платье.

— Ой, — прошептала Озла, и ее вырвало на битый кирпич. Перед глазами мельтешили осколки стекла, в ушах завывала противовоздушная сирена… Она начинала вспоминать. Еще несколько минут назад эта мясорубка была самым блестящим из лондонских ночных клубов — и самым безопасным, как хвастал администратор. Никакие бомбы не заденут тех, кто на глубине двадцати футов под землей, можете танцевать хоть всю ночь напролет.

— Филипп, — вырвался у нее шепот. — Филипп…

Уйма народу пришла послушать Кена Джонсона по прозвищу «Змеистый» [Кен Джонсон («Snakehips») (1914–1941) — популярный в середине 1930-х — начале 1940-х американский джазмен, лидер джазового оркестра, певец и танцор. Описанная сцена достоверно воссоздает обстоятельства его гибели при попадании авиабомбы в лондонский клуб «Кафе де Пари» 8 марта 1941 года.] и его оркестр. Духовые ревели. На танцполе «Кафе де Пари» яблоку было негде упасть.

Даже когда район между площадью Пиккадилли и Лестер-сквер обрабатывали немецкие бомбардировщики, здесь, под землей, забывали о воздушной тревоге. Здесь было безопасно. Может показаться, что это бессердечно или безрассудно — танцевать, когда мир над твоей головой взрывается огнем, — но бывают времена, когда нужно выбирать одно — либо танцевать, либо рыдать, и Озла выбрала танцы: ее рука в сильной загорелой ладони партнера в морской форме, его рука крепко обнимает ее талию.

— Выходи за меня, Оз, — сказал он ей на ухо, кружа ее под музыку. — Пока не закончилось увольнение.

— Не мели вздор, Чарли! — Она блеснула улыбкой и сделала пируэт. — Ты ведь предлагаешь мне руку и сердце, только если выпьешь. — Конечно, Озла жалела, что в этот вечер танцует не с Филиппом, но тот еще не вернулся на сушу. Чарли — молодой офицер, который направлялся в самое пекло войны в Атлантике, — был ее старым приятелем еще с тех пор, когда она только начала выезжать в свет. — Больше никаких предложений, я серьезно!

— Твое канадское сердце совсем сковало льдом…

Оркестр заиграл «Ах, Джонни, ах, Джонни, ах!» [Oh, Johnny, Oh, Johnny, Oh! — популярная американская песня 1917 года на стихи Эда Роуза и музыку Эйба Олмана.], и Озла стала подпевать, запрокинув голову. Зима закончилась. В Британию начинало возвращаться тепло. Хотя правительство и продолжало опасаться немецкого вторжения, Озла не слыхала в БП о начале наступательной операции. Пусть газетные заголовки оставались мрачными и пусть Озле до зевоты наскучило раскладывать и подшивать бумаги в Четвертом корпусе, — ну хорошо, если честно, не просто наскучило, а еще и было обидно после кем-то брошенного «мисс Синьярд и ее стайка безмозглых дебютанток в жемчугах», — но вообще этой ранней весной 1941 года было куда больше причин петь, чем осенью 1940-го. Темнокожий, худощавый, в белом пиджаке, «Змеистый» продолжал выводить ноты, пританцовывая с той плавной грацией, которой был обязан своим прозвищем.

— Он это исполняет куда лучше сестер Эндрюс [Сестры Эндрюс — популярное в 1930—1940-х американское вокальное трио.], — почти прокричала Озла, отплясывая в своем зеленом атласе. Она не услышала, как две бомбы попали в здание, под которым находился клуб, и провалились вниз по вентиляционной шахте, — лишь увидела голубую вспышку перед самой эстрадой для оркестра за мгновение до того, как все исчезло, как голова «Змеистого» Джонсона слетела с плеч.

А сейчас она раскачивается взад-вперед, сидя на полу, и ее вечернее платье залито кровью.

Стало немного светлее. Выжившие приходили в себя и зажигали карманные фонарики. Вот мужчина в форме летчика пытается встать — ему по колено оторвало ногу… Вот паренек, который, наверное, совсем недавно начал бриться, силится поднять свою стонущую партнершу по танцу… Вот женщина в расшитом пайетками платье ползает по обломкам… «Чарли», — вспомнила Озла. Он лежал навзничь на танцполе. Взрывной волной ему вышибло легкие прямо на китель. Почему бомбы убили его, а ее только отбросили? Совершенно необъяснимо. Встать не получалось, ноги отказывались повиноваться. Кто-то шумно спустился по лестнице. Послышались крики, топот, заплясали лучи фонариков.