Очень скоро из комнаты донеслись первые ужасные звуки. Поначалу мягкие и тихие, навроде воркования голубей за окном, они все нарастали, делались резкими, словно чье-то копье пронзало мамино тело. Я вошла в комнату, приблизилась к кровати:

— Бедная мамочка.

Она снова велела мне сходить за миссис О’Рейли, но старой карги и след простыл. Мама попросила пить. Я принесла воды.

— Мне позвать кого-нибудь? Мам? Позвать? Хоть кого-нибудь. Соседей…

— Нет, — пролепетала она. — Сейчас придет кто-нибудь из Даффи.

Я принесла ей чаю, но пить мама не стала. Я укрыла ее. Тело ее сотрясала дрожь. Потный лоб собрался морщинами. Мама сбросила одеяло, заскрипела зубами. Задыхаясь, прохрипела: «Отойди от меня!» и сразу же: «Не бойся». А уж напугана-то я была. Она рыдала, вопила, мотала головой туда-сюда, вцепившись пальцами единственной руки в матрас. Проклятия и ругательства так и слетали с ее губ, будто в кровь ей сыпанули раскаленного угля.

— Сучий потрох! — надрывалась мама.

Она то вставала, то садилась, то бродила по комнате, пока я пряталась в кухне. Руку она прижимала к пояснице.

— Экси, надави вот тут, может, боль ослабнет?

Она ухватилась одной рукой за дверной косяк, а я стиснула кулаки и со всей силы вжала в ее костлявый крестец.

— Так, так, хорошая девочка, — бормотала она. Пот с мамы стекал ручьями, несмотря на холод. — Ничего из этого тебе не следовало видеть, не следовало.

Она уронила голову — передышка, — и вот голова опять запрокинута, а из груди рвется крик. Вскочила — присела — опять легла. Издала протяжный звук, точно корова замычала. От ужаса я не знала, что делать, только следила за ней в полутемной комнате.

— О-о-о, мать твою так, я умираю, — прошептала мама.

— Не умирай, мамочка, не умирай! — взмолилась я.

Куда запропастились Даффи? Я прислушивалась к шорохам: не идет ли Бернис? Два часа утекло, и никого. Мама снова позвала меня, голос резкий, хриплый, задыхающийся. Когда я вошла к ней, мама лежала, задрав согнутые в коленях ноги.

— Одеяло, — сказала она, — набрось мне на ноги одеяло. Я исполнила приказание. Получилась маленькая палатка.

— А теперь уходи. Не смотри.

Я послушалась, но успела разглядеть, что матрас под ней весь в чем-то черном. Белевшие в темноте ноги были перемазаны кровью.

— Уходи! — простонала мама, и я вернулась в кухню.

Как ни зажимай уши, крики все равно были слышны.

Словно привидение выло за дверью. Последний, самый жуткий крик — и внезапная тишина. Я прислушалась. Дыхание неровное, прерывистое. Вскоре мама шепотом позвала меня. Я бросилась в комнату. Мама без сил откинулась на подушку, ноги опущены, палатка обрушилась.

А что там, под одеялом? Между белыми мамиными коленями в черной луже я увидела маленькое тельце, жидкие мокрые волосенки встопорщены, из середины живота тянется голубая пульсирующая веревка. Прежуткое зрелище. От моей новой сестры валил пар, точно от только что освежеванного кролика.

— Возьми ребенка, — слабым голосом велела мама.

— Но…

— Делай, что говорят! — Несмотря на слабость, голос был строг. — Не дергай, помни про пуповину.

Я подняла крошечное существо, пальцы ощутили теплоту его кожи. Голубая веревка болталась в воздухе, и я непонимающе смотрела на нее, пытаясь сообразить, как именно она входит в тело мамы. Та велела взять новорожденного за лодыжки одной рукой, словно кролика, готового для кастрюли, и шлепнуть крошку по спине. Я неуверенно хлопнула сестру, еще раз. Кожа была сморщенная и вымазана чем-то белым и склизким. Малышка кашлянула и дернула ручками. Пальчики на ногах были точно кукурузинки.

— Такая маленькая, — сказала я.

— Да хранит ее Господь, — устало прошептала мама. — Дай мне ее.

Я осторожно положила кроху маме на живот и накрыла куском муслина, больше похожего на марлю, через которую откидывают творог. Малютка тихонько пискнула. Мама лежала в изнеможении, черные волосы прилипли ко лбу, глаза закрыты. Не поднимая век, она велела мне найти кусок веревки или шнурок.

Я бросилась на кухню за бечевкой. Когда отыскала, мама дала указания: перевязать пуповину в двух местах, поближе к животику ребеночка, затем перерезать ножом между узлами. Стараясь не трястись, сдерживая тошноту, я все исполнила, как она велела.

— Молодец, Экси, — похвалила мама. — Что бы я без тебя делала.

Прилив отчаянной любви затопил меня. Лицо у мамы было бледное, как у мертвяка, я перепугалась, что вот сейчас-то и явится Смерть и уляжется там, где только что лежал младенец.

Я села на краешек кровати. Мама приподнялась, ухватившись за меня, и мы принялись разглядывать попискивающую малютку, которую я держала на руках. Она чмокала губками, поводила головкой словно слепая и сучила красными кривыми ножками.

— Ой, как же мне ее кормить? — внезапно расплакалась мама.

— Как и всех прочих своих детей, — ответила я.

Мама беспомощно смотрела на свою новую дочь.

— Как мы ее назовем? — спросила я.

Мама не ответила.

— Кэтлин, — предложила я. — В честь песни, которую ты любишь, «Кэтлин Мавурнин».

— Чудно. Надо ее вымыть.

Я обмыла Кэтлин, следуя маминым указаниям, и завернула в тряпицу.

— Ш-ш-ш, я тебя не отпущу, никогда и никуда, — шептала я. Во взгляде только что появившейся на свет крохотули ученый-химик смешал все компоненты, необходимые для того, чтобы сразить меня наповал, я уже обожала ее, а она любила меня.

Поздно вечером притащился мистер Даффи, приволок колбасы и чаю. На лице у него застыло выражение какой-то подленькой опаски. Надо же, жена-то жива, а на груди у нее какая-то недотыкомка.

Мама встревоженно посмотрела на мужа:

— У вас девочка, мистер Даффи.

Вся Кэтлин как раз помещалась у него на ладони.

— Маленькая негодница, — прохрипел он таким нежным голосом, словно с него вдруг спала маска злодея, поцеловал маму и погладил по голове.

Почувствовав, чем от него пахнет, она наморщила нос:

— Опять нахлестался.

— Что, человеку нельзя на радостях лишнюю пинту, ежели у него детка родилась? — И он еще раз поцеловал маму и подмигнул, когда та потянулась к младенцу. Улыбка на мамином лице сделалась еще шире, когда Майкл Даффи заговорил с моей сестрой.

— Привет, соплюшка, — произнес отчим, качая дочку. — Вот и ты. Заждались мы тебя. Хорошо, молочко забесплатно, а то ведь денег на коровку у нас нету.

Он запел «Колосятся овес, горох, фасоль и ячмень» [Народная английская песня, датируется XIV веком.], смеялся и кружился с младенцем по комнате, показывал малышке колбасу, которую принес на ужин. Это был настоящий праздник. Мама от еды отказалась, просто лежала, закрыв глаза.

— Вставай же, мам, — просила я.

Но мама отвернулась к стене и сказала, что хочет отдохнуть.

А Даффи все играл с Кэтлин, качал туда-сюда, а потом поднял повыше и, словно распорядитель на карнавале, принялся знакомить дочку с жилищем:

— Ступайте прямо перед собой, юная леди, и смотрите на чудеса света. Вот это ПЛИТА. А это СТУЛ. А вот, юная Кэтлин, мисс, эта туша — твоя СЕСТРА, Экси Малдун, также известная под именем Мадам ЗАНОЗА. Скажи ей «привет», Кэтлин, смелее. А это твоя МАМА. Правда, красавица?

Он наклонился к маме и вытянул губы:

— Поцелуй папочку, Мэри Даффи.

Но мама не шевельнулась. Она лежала на боку, поджав ноги. А Даффи уже развернулся к вошедшим дяде Кевину и тете Берни:

— Это страшилище — твой ДЯДЯ Кевин, мой брат, болван и охламон, но его жена, твоя ТЕТЯ Берни, — вот уж штучка так штучка, пинту уделает наравне с любым мужиком.

Тетя Берни со смехом шлепнула его.

— Дайте мне отдохнуть, — прошептала мама, повернувшись.

— Да что с тобой?

Мама не ответила. Ее ресницы черными полумесяцами выделялись на белом-белом лице.

Берни пощупала ей лоб:

— У тебя жар.

Мама не открыла глаз. Майкл и Бернис встревоженно переглянулись.

— Ладно, пусть себе полежит, — сказал отчим.

Малышка захныкала.

— Дайте ее мне, — чуть слышно попросила мама.

Ей понадобилось напрячь все силы, чтобы сесть, дать девочке грудь и покормить. Берни ей помогала. Потом мама опять легла. Кэтлин все хныкала.

— Ей нехорошо, — пролепетала мама. — Она не ест.

— Поест, — заверил Даффи. — Ты заставишь.

— Как?

— Я заставлю, — сказал Даффи.

Он наклонился над мамой и попробовал угомонить дочь — повернул ее голову так, чтобы рот уткнулся в сосок. Кэтлин вяло пососала с минуту и выпустила сосок.

— Оставь ее, — попросила мама. — Оставь. Попозже надо дать воды.

Но малышка затихла, просто беззвучно лежала у мамы на груди. Кожа ее сделалась голубоватой, крошечный обезьяний кулачок сжат, словно она от кого-то оборонялась. Мама не вставала с постели всю ночь, ворочалась и стонала. Ребенка у нее забрал Даффи. До самого рассвета он баюкал девочку, сидя на полу и привалясь спиной к стене. Я провела ночь подле мамы, вытирала ей лоб и лицо, поила водой. Матрас под мамой был липкий и влажный.

Когда совсем рассвело, Даффи встал, не выпуская ребенка:

— С ней неладно. — Приподнял девочке веко, приложил ухо к груди. — Открой глазки, — попросил он. — Открой свои голубые глазки, Кэтлин.