— А теперь марш в постель, юная Энн, — велела она, когда мы перемыли посуду.

Я послушно легла. Моя благодетельница накрыла меня одеялом и села рядом на табурет. Я смотрела на ее широкое лицо в порах, на морщинки в уголках глаз.

— Твоя мама теперь на небесах, — сказала миссис Броудер. — Я сейчас пойду домой. Живу я на Перл-стрит, а возвращаться мне спозаранку, еще до петухов.

Она погладила меня по голове, похлопала по руке и ушла. Я повернулась лицом к стене. Трещины разбегались узором, складываясь в собачью морду с высунутым языком и острыми зубами. Спаси меня от пасти льва и от рогов единорогов, молилась я и представляла, как говорю Джо и Датчи: мама на небесах вместе с папой, и Кэтлин тоже, вы оба в Иллинойсе, а я здесь, и хоть бы одна родная душа рядом, а я обещала маме, что приеду и заберу вас.

Лампа погасла. Чтобы успокоиться, я сунула большой палец в рот и провалилась в сон.

Наутро я сложила свою койку, надела фартук и под руководством миссис Броудер приступила к работе и трудилась весь день не покладая рук. Я ничего не просила — ни одеяла, ни черствой булочки, я даже не интересовалась, где могила мамы и как мне добраться до сестры и брата. Никто так и не пришел, ни Даффи, ни Бернис, ни благотворители. Я почти не разговаривала.

Ночью, в темноте, я увидела маму. «Датч и Джо, — сказала она мне. — Ты ведь разыщешь их, Экси?» И я поклялась, что исполню ее волю, и заплакала, благо никто меня услышать не мог. Я мысленно проговорила с сестрой и братом до рассвета.

Утром я затопила камин, постирала, покрасила печь в черный цвет и отправилась по поручениям в город. На почту. К аптекарю. Не волнуйтесь, сказала я брату с сестрицей, я разыщу вас, даже если на это уйдет вся жизнь без остатка; вы из рода Малдунов, не забывайте об этом. Потом выбросила мусор и, зажимая нос, взялась за судна с испражнениями, вылила содержимое в помойную яму на задворках и вымыла судна в глубоком корыте, отплевываясь, поскольку дух был такой, что самый вонючий козел подавился бы. Между делами я сунула в карман фартука пару ломтей хлеба и яблоко, а в щель в стене, возле которой раскладывала свою кровать, запихала несколько орехов, а потом даже стащила бисквит, когда в кухне никого не было.

В доме то и дело звякал дверной колокольчик, в основном больные шли к доктору Эвансу и совсем изредка — к его жене. Некоторые пациенты, чаще женщины, оставались на ночь. Когда наверху тянули за веревку, в кухне звенел колокольчик и я несла им суп и чай. С больными я не заговаривала, как и они со мной.

— Ты прямо кожа и кости, — все сетовала миссис Броудер. — Пей молоко.

Она при малейшей возможности пичкала меня едой и всякими сведениями. Возраст голубя можно узнать по лапкам. Лучшая часть туши для засолки — грудинка. Мел, смоченный нашатырем, помогает от укусов пчел. Бычье сердце очень выгодно покупать, из него можно сделать стейк, жарится как обычная говядина. Весу в сердце фунтов пять, а купить его можно за двадцать пять центов.

Таким образом, потчуя едой, добрыми советами, рецептами и веселой болтовней неделями и месяцами, миссис Броудер вывела меня из оцепенения.

— Улыбайся, это тебя не убьет, — повторяла она. — Будешь выть — расхочется жить.

Как раз в том, что я «выла», ничего удивительного не было: поди побегай по этой проклятущей лестнице на каждый звонок колокольчика.

— Беги-ка наверх, у меня ноги старые, — говорила она.

— Как и все остальное, — ухмылялась я в ответ.

— Пошла прочь, нахалка, — шлепала она меня посудным полотенцем.

Я выполняла все, что мне поручалось. Миссис Броудер не гнала меня прочь. И Эвансы не гнали. Встречаясь с ними, я съеживалась, втягивала голову в плечи и прижималась к стене. Миссис Эванс улыбалась мне глазами, говорила строго:

— Здравствуй, Энни, тебе лучше? Доктор же, казалось, вовсе меня не замечал.

Когда звякал колокольчик из холла, я мчалась наверх из кухни в своем фартуке горничной и наколке. «Какая это замечательная работа, — думала я, — открывать гостям двери в новых туфлях и свежем фартуке». В своем невежестве бедняка я почитала дом Эвансов чуть ли не дворцом: в буфетах было полно тарелок и прочей посуды, гардеробы ломились от муфт и пальто. В доме чего только не было: лорнеты и масляные лампы, шляпные коробки и крючки для расстегивания пуговиц на башмаках, корсеты и бриолин для усов, парная телятина из мясной лавки, свежее молоко, доставленное молочником, горы угля и даже лед. Словом, роскошь и великолепие. Теперь-то я знаю, что даже хозяин грошовой лавчонки мог себе позволить прислугу и что дом номер 100 на Чатем-стрит был самым заурядным домом в грязном районе старьевщиков, ростовщиков, распивочных и мюзик-холлов. Ковер в гостиной протерся, а ступени на лестнице проседали. Стекла в окнах были с трещинами, из которых тянуло сквозняком, запах плесени, поднимавшийся из подвала, пропитывал портьеры, серые и жирные от копоти масляных ламп. У скамейки возле наших ворот вечно толкались бродяги, оставляя горы мусора. Убирать приходилось мне, за что я их кляла почем зря.

В мои обязанности входило встречать пациентов и сообщать им о правилах поведения: сидеть тихо на скамье в холле и ждать. Если миссис Эванс была нездорова и лежала в своей спальне с компрессом на голове, мне надлежало говорить дамам, чтобы они шли на Лиспенард-стрит к миссис Уоткинс или к миссис Костелло. Но если являлся мужчина, у которого рожала жена, я должна была вытащить хозяйку, несмотря ни на что.

— Я ни разу не была в их кабинете, — говорила миссис Броудер. — Ну знаешь, комната с матовой стеклянной дверью. Они ее клиникой называют. Только доктор и миссис Эванс вправе войти туда. Ты — нет.

Так что я держалась подальше от «клиники» и вместе с тем умирала от любопытства. Оттуда порой неслись жуткие звуки: пациенток рвало, они орали, грязно бранились. А миссис Эванс им в ответ: «Ш-ш-ш, милая. Ш-ш-ш». Кричали новорожденные. И миссис Эванс почему-то говорила за дверью: «И прочая неизбежная боль». Эта Неизбежная Боль никак не укладывалась у меня в голове. До сих пор не уложилась.

Однажды майским утром накануне моего четырнадцатого дня рождения миссис Броудер поставила завтрак на поднос и велела:

— Отнесешь это Аделаиде в дальнюю палату. Жертва преступной любви. Ее отец не желает даже имени дочери слышать.

— Почему?

— Потому что. Ты ведь не дурочка? — И миссис Броудер многозначительно глянула на меня.

Я поднялась с подносом на третий этаж и с силой толкнула дверь — якобы чтобы не расплескать чай. На кровати лежала девушка лет восемнадцати и что-то писала. Живот у нее был преогромный. Я поставила поднос на столик у кровати.

— На что это ты уставилась? — осведомилась девушка.

— Ни на что.

— Вот именно, — сказала она, — ни на что. Да и не на что.

Она вытерла слезы, а мне хотелось спросить: как это «не на что»?

Тот день я провела при Аделаиде в качестве девочки на побегушках. Подай то, принеси это. Пеньюар у нее был весь из кружева, а платье из муарового шелка цвета сельдерея, на крючке висела нижняя юбка, и, когда Аделаида не видела, я всякий раз щупала мягчайшую нежную ткань.

— Шевелись с растопкой! — распоряжалась она.

Когда она отворачивалась, я показывала ей язык. Нехорошо, конечно, ей скоро рожать, а при родах она может умереть, как моя мама, но я ничего не могла с собой поделать. С чего это она так нос дерет? Не люблю таких.

Время Аделаиды пришло через несколько недель, поздним утром.

— Жди на лестнице внизу, — велела миссис Броудер. Все утро я таскала ведрами воду, ладони горели, а юбка была мокрая. От комнаты меня отделяли два лестничных пролета. Я не слышала Аделаидиных криков и радовалась этому, я не хотела, чтобы она умерла.

Ближе к вечеру миссис Броудер распорядилась отнести Аделаиде бульон и хлеб. Когда я вошла в палату с подносом, Аделаида лежала, прижав к себе крохотного младенца.

Глаза у девушки были закрыты, лицо белое-пребелое. Ребеночек пискнул. Никто из них пока не умер.

— Хочешь подержать? — спросила Аделаида. — Его зовут Винсент.

Она с улыбкой протянула новорожденного мне. Я взяла малыша на руки. Его синие глазки посмотрели на меня, и, хотя они напомнили мне сестричку Кэтлин, я улыбнулась:

— Какой милый!

— Не то что его папочка.

— А кто его папочка?

— Карась один, — отрезала Аделаида.

Я засмеялась.

— Это не смешно. Он воспользовался! Я не виновата! Но наказана буду я. Несу свой позор.

Держа на руках маленький «позор», я подумала, что недостойно так обзывать малыша Винсента, эту невинную крохотулю — ну точно капелька росы на капустном листе. Так говаривала мама.

— Прими мой совет, — сказала Аделаида, — никогда не позволяй мужчине оставаться в комнате наедине с тобой. Если он говорит, что любит тебя, назови его лжецом. Все они болтуны и негодяи.

— Грустно слышать.

— А мне еще грустнее. Никогда не доверяй мужчине, который говорит «поверь мне». Слышишь?

Я слышала. В длинной веренице уроков это был первый, и я сделала слова Аделаиды своим девизом. Потому что была согласна с ней. Брейс сказал «поверь мне». Дикс сказал «поверь мне». И что из этого вышло? Меня выбросили, словно старый носок.