— Прошу прощения, — ласково произнес джентльмен, когда столкнулся с миссис Дагган. Та направлялась в салун промочить горло. — Извините.

— Да пошел ты на хрен, — буркнула та. — На полицейский хрен. — И загоготала так, что у нее изо рта выпала трубка.

Нещадно бранясь, миссис Дагган нагнулась и принялась шарить руками по полу. Джентльмену навроде нашего спутника в нашем доме находиться было опасно. Нападет какая-нибудь Тараканья Банда [Одна из ирландских банд, терроризировавших Нью-Йорк вплоть до конца XIX века.] — есть мальчишки-головорезы, но есть и повзрослее — и просто развлечения ради ограбят да спустят с лестницы. Но этот джентльмен явно припас для нашей матушки что-то еще, помимо хлеба насущного. По сей день кляну я себя за то, что привела его.

Ребенок миссис Галлиган кашлял и кашлял. Лающие звуки доносились из-за соседней с нами двери. Малыш был карлик, один глаз не открывался, только из-под ресниц что-то желтело. В этом году Галлиганы уже вывешивали белую тряпку у двери, призывая гробовщика, их старшенький помер от желтушной горячки.

— Это дитя больно? — осведомился джентльмен. Лицо у него сделалось такое озабоченное, словно он только что в дешевом газетном листке прочел о больных детках.

Мы не ответили, так как уже добрались до нашей комнаты.

— Тсс, — шепнула я брату с сестрой, — может, мама спит. — Они притихли. Я открыла дверь. — Осторожно, бутылки.

На полу повсюду валялись пустые бутылки — павшие на поле боя, как говаривал дядюшка Кевин Даффи. Темно было, как в собачьей утробе. Лампу не отыскать. Чей-то храп несся из темени.

— Кто это? — спросил гость.

— Один из братьев Даффи, наш дядя Майкл, — ответила я тихонько. — Да и тетя Нэн здесь, это его жена.

— Она ждет ребеночка, — пискнула Датч.

— Мама все повторяет, что им надо завязать с выпивкой, и с ними не якшается, — пояснила я. — Дяди наши нехорошие, хотя тетя Нэнс из Малдунов, она сестра нашего покойного папы. Мама говорит, если бы не тетя Нэнси, мы бы оказались на улице, но ее муж Майкл вор и пропойца. Так что за семь долларов в месяц мы тут живем, восемь человек в двух комнатах, уборная одна на шесть комнат, а вода внизу — она для всех в доме 128. Мы спотыкаемся друг о дружку, и мама говорит, когда у Даффи родится ребенок, будет еще хуже. Наверное, он помрет, как дети Галлиганов померли, надо молиться, чтобы этого не случилось.

Мы провели джентльмена мимо спящей четы Даффи в заднюю комнату, где наша мама лежала на своем ложе из чего попало. Кое-какой свет проникал через окно, и джентльмен увидел, как выпирают у мамы скулы, какой бледный и влажный от пота лоб.

— Мама, тут один джентльмен пришел проведать тебя. Она пошевелилась и открыла глаза. Серые, как дым.

— Macushla [Любимая (ирл.).], — выговорила она. — Это ты, Экси, mavourneen? [Бесценная (ирл.).]

Ее нежные слова парили в воздухе, словно пыль в солнечном луче. Я любила ее как никого и никогда больше не любила.

— Миссис… — заговорил джентльмен.

— Малдун, — прошептала она. — Мэри Малдун.

— Я преподобный Чарлз Брейс из Общества помощи детям [Чарлз Лоринг Брейс (1826–1890) — реальное историческое лицо, американский филантроп и общественный деятель, изучал богословие, но отказался от церковной карьеры в пользу благотворительной и социальной деятельности; пристроил в приемные семьи более 50 000 сирот в рамках программы «Поезд сирот»; активный аболиционист и ярый сторонник теории Чарлза Дарвина.]. А говорит-то он, точно родом с Пятой авеню. Язык вывернешь. «Чахлс. Обчестфо».

— Рада познакомиться. — У мамы хоть и ирландский говор, но слова она произносит правильно.

— Он привнес хлеба, мама, — поспешила я.

— Принес, — поправила меня она. Мама постоянно поправляет нас. Уж кому, как не ей. Она ведь ходила в настоящую школу. Целых пять лет, дома, в Керрикфергюсе. А наше образование — пара уроков в начальной школе.

Датч успела уже забраться в постель, прикорнула у мамы в ногах. Я пристроила рядом с ней малолетнего братца, который жалобно лепетал «мам, мам».

— Вода у вас есть? — спросил меня мистер Брейс; я принесла ему ведро. — Позвольте, я вам помогу — Он сел рядом с мамой и очень осторожно взял ее пониже плеч своими мягкими белыми руками, желая усадить.

Мама застонала, тогда он приподнял ей голову и поднес чашку с водой к губам.

— Что у вас за болезнь? — спросил он голосом нежным, будто воркование голубя.

Мама не произнесла ни слова. Я приподняла покрывало и показала ему.

Он так и открыл рот. Рука у мамы была вся измята. Кое-где красная обваренная кожа слезла клочьями, чернело мясо и паутиной белел гной. Мама не могла ни согнуть руку в локте, ни сжать пальцы. По комнате поплыло зловоние. Мистер Брейс невольно отшатнулся, но усилием воли принял прежнее положение.

— Сударыня, — глаза его были полны сочувствия, — как вы получили такую травму?

— Рука угодила в гладильный каток вместе с фартуками, сэр. Машина заглотила руку целиком, да еще паром обварила. Уж три дня как.

Несчастье произошло в прачечной на Мотт-стрит [Мотт-стрит — ныне неофициальная главная улица нью-йоркского Чайна-тауна.]. Пальцы запутались в завязке от фартука, руку затащило в гладильную машину, и раскаленные барабаны несколько минут катали ее, прежде чем другие гладильщицы смогли маму освободить.

— Боже, смилуйся над нами. Я доставлю вас в больницу.

— Нет, нет, нет.

— Господь милостив, мы спасем вам жизнь.

— Мне не нужна благотворительность.

— Да ведь самый главный благотворитель — сам Христос. Это милость Господа, а не моя. Он милостив к беднякам и самым презренным среди нас.

— Уж я-то наверняка презренная.

— Нет, сударыня. Господь никого не презирает. В Его любви вы обретете того, кто обратит вашу жизнь в служение и осушит слезы вашим детям.

— Если он взаправду осушит слезы, он мой друг, — прошептала мама.

Мистер Брейс улыбнулся:

— Пусть в это темное и мрачное жилище снизойдет вся благодать небесная и да заставит вас перемениться. В том числе и в отношении благотворительности. Ибо должен сказать вам, что ваши дети не защищены.

— Не защищены?

— Ну разумеется. Не защищены от искушений и бед, что преследуют невезучих: от жестокости, обмана, мошенничества, притворства, различных пороков и всяческих нарушений закона. Не говоря уже о голоде и болезнях.

— Это точно, — пробормотала мама, — они на заметке у дьявола.

— Позвольте мне хотя бы уберечь малышей от пагубы.

— Только через мой труп, — сказала мама. — Вы не украдете их у меня.

— Вам нечего бояться! — воскликнул Брейс. — Я не хочу их похищать. Я хочу спасти их. Не пожелали бы вы, чтобы наше Общество помощи подыскало для них хорошие дома в сельской местности где-нибудь на Западе?

— Наш дом здесь. Не дворец, конечно, но это наше.

— Лучшее пристанище для ребенка с неблагополучной судьбой — фермерский дом.

— Я прожила в фермерском доме всю свою жизнь, поэтому мы и эмигрировали.

— Сударыня, это ваш долг — отправить детей в деревню в добрую крестьянскую семью, где им будет куда лучше.

— Дети принадлежат матери.

— Тогда хоть позвольте отвезти вас в больницу. Расходы я оплачу. У вас гангрена. Если не согласитесь, можете не дожить до конца недели.

Моей бедной матери нечего было противопоставить напористому красноречию преподобного Чарлза Лоринга Брейса. Он обрушил на нее рассказы о том, сколь страшная судьба ждет и нас, и ее, если мы не отправимся с ним.

— Сударыня, ведь они — малые дети Христовы. Не стремитесь в стан тех невежд, из-за которых растет класс беспризорников, несущих с собой преступление и распад. Это богоугодное дело — увезти вашу троицу туда, где тепло и покойно, где горячий сидр, рагу из бычьих хвостов, новые башмаки и зеленая травка вокруг.

И вскоре мама уже благодарила его сквозь рыдания:

— Мистер, благословенны будьте за то, что думаете о таких бедных душах, как мы.

Мы смотрели, как она трясет головой, беспокойно возится в постели, пытаясь встать.

— Какой замечательный господин, — бормотала она, стараясь расчесать волосы пальцами здоровой руки.

Да, он сыграл свою роль замечательно. Христианские гимны, беспрестанные поминания Господа Бога. Не буду отрицать, что он был добр. Еще как был. И хотел как лучше. Также не буду отрицать, что он спас жизнь многим сиротам и юным изгоям. Он помог тысячам людей, тем и прославился. Я только хочу сказать, что Брейс был сортировщиком, этаким высшим судией. В тот день он забрал нас от матери и определил нашу судьбу, взял за шкирку, словно котят, и бросил в мешок. Никогда ему не прощу, хотя и сама стала кем-то вроде сортировщика.