Кейтлин Моран

Стать Джоанной Морриган

Моим родителям, которые, к счастью, совсем не такие, как родители в этой книге, и никогда не мешали мне быть той девчонкой, какой мне хотелось.

От автора

Это вымышленная история. По ходу повествования периодически появляются реальные, всамделишные музыканты и реальные, всамделишные места, но все остальное: персонажи, их действия и разговоры — это плоды моего воспаленного воображения. Как и Джоанна, я выросла в большой семье, в бедном муниципальном квартале Вулверхэмптона, и начала карьеру музыкального обозревателя и журналиста еще подростком. Но Джоанна — это не я. Ее семья, сослуживцы, знакомые и приключения — не моя семья, не мои сослуживцы, не мои знакомые и не мои приключения. Это литературное произведение, а не описание реальных событий. Повторю еще раз: это вымышленная история.

Часть первая. Чистый лист

1

Я лежу на кровати, рядом со мной — мой брат Люпен.

Люпену шесть лет. Люпен спит.

Мне четырнадцать. Я не сплю. Я мастурбирую.

Смотрю на брата и думаю, возвышенно и благородно: «Он бы порадовался за меня. Он бы порадовался, что мне хорошо».

Все-таки он меня любит. Он бы не захотел, чтобы я пребывала в стрессе. И я тоже его люблю — хотя лучше не думать о брате, когда мастурбируешь. Это как-то неправильно. Я пытаюсь расслабиться и получить удовольствие. Нельзя тащить родных братьев в свои внутренние сексуальные угодья. Да, сегодня мы делим постель — в полночь он слез со своей койки и, заливаясь слезами, улегся со мной, — но я не могу разделить с ним мои эротические пространства. Надо гнать его прочь из мыслей.

— В этом деле я справлюсь сама, без тебя, — говорю я ему строгим голосом у себя в голове и кладу между нами подушку — из соображений конфиденциальности. Это наша маленькая и уютная Берлинская стена. С одной стороны — половозрелые подростки, сознающие свою сексуальность (Западная Германия), с другой — шестилетние мальчишки (Коммунистическая Европа). Границу нельзя нарушать. И это правильно.

Неудивительно, что мне надо снять стресс перед сном — вечер выдался напряженным. Папа снова не стал знаменитым.

Он где-то шлялся два дня и вернулся сегодня, сразу после обеда, в обнимку с каким-то взъерошенным молодым человеком, с явным запущенным фурункулезом, в засаленном сером костюме и розовом галстуке.

— Этот хрен, — ласково проговорил папа, — наше будущее. Поздоровайтесь с нашим будущим, дети.

Мы все вежливо поздоровались с этим хреном, нашим будущим.

В прихожей папа нам разъяснил, в облаке густых испарений «Гиннесса», что это не просто так молодой человек, а искатель талантов со студии звукозаписи в Лондоне, и зовут его вроде бы Рок Перри.

— Хотя, может, еще и Иен.

Мы обернулись к этому человеку, сидевшему на сломанном розовом диване у нас в гостиной. Рок Перри был очень пьян. Он сидел, обхватив голову руками, а его галстук напоминал удавку, которую враги затянули у него на шее. Он был совсем не похож на будущее. Вылитый 1984-й. В 1990 году это уже представлялось глубокой древностью — даже в Вулверхэмптоне.

— Если мы разыграем все правильно, то станем, на хрен, миллионерами, — сказал папа громким шепотом.

Мы побежали в сад, чтобы отпраздновать это событие, — мы с Люпеном. Мы уселись вдвоем на качели и принялись планировать наше будущее.

Однако мама и старший брат Крисси хранили молчание. Они уже видели не одно будущее в нашей гостиной. Видели, как оно приходило — и уходило. Будущее является под разными именами, в разной одежде, но все равно раз за разом происходит одно и то же: будущее всегда приходит в наш дом только в изрядном подпитии. И если не дать ему протрезветь, тогда, может быть, нам удастся его обхитрить, и оно заберет нас с собой, когда отправится восвояси. Мы зацепимся за его мех, как репей — все всемером, — и оно унесет нас из этого крошечного домишки обратно в Лондон, к славе, богатству и нескончаемым вечеринкам, где нам самое место.

До сих пор этого не случилось. Будущее всегда уходило без нас. Мы застряли здесь накрепко, в бедном муниципальном квартале в Вулверхэмптоне, и ждем уже тринадцать лет. Нас уже семеро. Пятеро детей — нежданным близнецам всего три недели от роду — и двое взрослых. Давно пора выбираться отсюда. И чем скорее, тем лучше. Сколько можно быть бедными и никому не известными?! Девяностые годы — не лучшее время для бедности и безвестности.

Мы возвращаемся в дом, где уже чувствуется напряжение. Мама раздраженно шипит:

— Джоанна, давай марш на кухню, разогрей болоньезе. И сыпани там горошка. У нас гости!

Я приношу Року Перри большую порцию спагетти — вручаю ему тарелку с легким реверансом, — и он набрасывается на угощение со всем неистовым пылом пьяного человека, которому отчаянно хочется протрезветь при содействии лишь мелкого зеленого горошка.

Теперь, когда Рок пригвожден к дивану тарелкой с горячими макаронами у него на коленях, папа стоит перед ним, пошатываясь, и толкает свою презентационную речь. Эту речь мы давно выучили наизусть.

— Ты не говоришь эту речь, — неоднократно разъяснял нам папа. — Ты живешь этой речью. Ты сам эта речь. Ты даешь им понять, что ты тоже из них.

Нависая над гостем, папа держит в руке кассету.

— Сынок, — говорит он. — Дружище. Позволь мне представиться. Я человек… с неплохим вкусом. Да, небогатый. Пока небогатый — хе-хе. И я собрал вас сегодня, чтобы сказать вам всю правду. Потому что есть три человека, без которых нас бы сегодня здесь не было. — Распухшими от бухла пальцами он пытается достать кассету из пластиковой коробки. — Святая троица. Альфа, ипсилон и омега всякого правильно мыслящего человека. Отец, Сын и Святой Дух. Единственные трое, кого я любил и люблю. Три Бобби: Бобби Дилан. Бобби Марли. И Бобби Леннон.

Рок Перри в замешательстве смотрит на него, такой же растерянный, какими были мы сами, когда впервые услышали это от папы.

— Чего добивается каждый музыкант на этой земле? — продолжает папа. — Выйти на уровень, когда можно запросто подойти в баре к этим ребятам и сказать: «Я тебя знаю, дружище. Я тебя знаю давно. А ты меня знаешь?» Ты подходишь к ним и говоришь: «Ты солдат-буффало, Бобби. Ты человек-тамбурин, Бобби. Ты, ептыть, морж, Бобби. Я знаю, да. Но я… Я Пэт Морриган. Я вот кто я».

Папа все-таки вынимает кассету из пластиковой коробки и машет ею перед носом у Рока Перри.

— Знаешь, что это, дружище?

— Кассета на девяносто минут? — отвечает Рок.

— Сынок, это последние пятнадцать лет моей жизни, — говорит папа, вручая ему кассету. — Так сразу не чувствуется, скажи! Ты небось никогда и не думал, что можно взять в руки целую человеческую жизнь. Но вот она, ептыть, прямо у тебя в руках. Ты, наверное, чувствуешь себя великаном, сынок. Ты же чувствуешь себя великаном?

Рок Перри тупо таращится на кассету в своей руке. Если он что-то и чувствует, то только растерянность.

— И знаешь, что сделает тебя королем? Вот выпустишь запись, продашь тиражом в десять миллионов копий на компакт-дисках, и сразу все будет, — говорит папа. — Это, ептыть, алхимия. Мы с тобой превратим наши жизни в три, на хрен, яхты на каждого, и «Ламборгини», и от девок отбоя не будет, успевай только отмахиваться. Музыка — та же магия, старик. Музыка меняет жизнь. Но сначала… Джоанна, принеси джентльмену выпить.

Последняя фраза была адресована мне.

Я переспрашиваю:

— Выпить?

Он раздраженно машет руками.

— На кухне. Выпивка у нас на кухне, Джоанна.

Я мчусь на кухню. Мама устало стоит у окна с младенцем на руках.

— Я иду спать, — говорит она.

— Но папа сейчас заключает контракт на запись диска!

Мама издает звук, которым позднее прославится Мардж Симпсон.

— Он попросил принести выпить Року Перри. — Я передаю сообщение со всей срочностью, которой, как мне представляется, оно заслуживает. — Но ведь у нас ничего нет? В смысле выпить?

Бесконечно усталым жестом мама указывает на разделочный стол, где стоят два пинтовых стакана с «Гиннессом», оба полные наполовину.

— Он их стырил из паба. Принес в карманах, — говорит она. — И этот кий тоже.

Она указывает пальцем на бильярдный кий, украденный из «Красного льва». Он стоит прислоненный к плите. В нашей кухне он смотрится так же нелепо и неуместно, как смотрелся бы живой пингвин.

— Принес его в штанах. Я не знаю, как ему это удается. — Мама вздыхает. — У нас уже есть один, с прошлого раза.

Это правда. У нас уже есть один кий, украденный папой из паба. Поскольку бильярдного стола у нас нет — даже папа не сможет его спереть, — Люпен использует первый украденный кий вместо посоха Гэндальфа, когда играет во «Властелина конец».

Содержательный разговор о бильярдных киях прерван внезапным ударом звука, донесшимся из гостиной. Песню я узнаю моментально. Это последняя папина демозапись. Очередная переработка «Бомбардировки». Как я понимаю, прослушивание началось.

До недавнего времени «Бомбардировка» представляла собой медленную рок-балладу, но потом папа открыл для себя кнопку «регги» на электрическом синтезаторе («Ебитская сила! Кнопка Бобби Марли! Да! Даешь регги!») и переделал ее соответственно.