Это одна из папиных «политических» песен, и на самом деле она очень трогательная: первые три куплета написаны от имени атомной бомбы, которую сбросили на мирных граждан, преимущественно женщин и детей, во Вьетнаме, Корее и Шотландии. Все три куплета бомба падает и представляет — бесстрастно и равнодушно, — какие она принесет разрушения. Разрушения начитаны папой в режиме «голоса робота».

«Ваша кожа вскипит и спечется / И в сожженной земле не найдется / ни крупицы зародышей жизни и смысла», — говорит робот-бомба, под конец даже с некоторым сожалением.

В последнем куплете бомба внезапно осознает всю ошибочность своих действий, бунтует против американских военных, ее создавших, и взрывается в воздухе, осыпая пораженных, сжавшихся в страхе людей радугами.

«Раньше я разрывала людей, а теперь я взрываю умы» — так завершается последний куплет, в сопровождении пронзительного остинато, записанного на синтезаторе в сорок четвертом режиме: «Восточная флейта».

Папа считает, что это лучшая его песня — раньше он пел ее нам перед сном каждый вечер, пока Люпену не начали сниться кошмары о сожженных заживо детях, вплоть до того, что он снова стал писаться прямо в постель.

Я беру два стакана с недопитым «Гиннессом» и несу их в гостиную, делая на ходу реверансы и ожидая, что Рок Перри уже пищит от восторга по поводу папиной «Бомбардировки». Но нет, Рок Перри молчит. Зато папа орет на него, перекрывая грохот музыки:

— Нет, сынок, так не пойдет! Так не пойдет!

— Прошу прощения, — говорит Рок. — Я не имел в виду…

— Нет, — говорит папа, медленно качая головой. — Нет. Так нельзя говорить. Просто нельзя.

Крисси, который все это время сидел в гостиной — держал бутылку с кетчупом на случай, если Року Перри захочется томатного соуса, — шепотом вводит меня в курс дела. Как оказалось, Рок Перри сравнил папину «Бомбардировку» с «Еще одним днем в раю» Фила Коллинза, и папа взбесился. Что, кстати, странно. Папе вообще-то нравится Фил Коллинз.

— Но он не Бобби, — рычит папа. Его губы поджаты, в уголках рта пузырится слюна. — У меня здесь революция. А не это мудацкое «можно без пиджака». Меня, ептыть, не парят какие-то пиджаки. У меня вообще нет пиджака. Мне не нужно твое разрешение снять пиджак.

— Прошу прощения… я не имел в виду… на самом деле мне нравится Фил Коллинз… — лопочет Рок с несчастным видом. Но папа уже отобрал у него тарелку со спагетти и подталкивает его к двери.

— Все, пошел на хер, пиздюк, — говорит он. — Уебывай вдаль.

Рок неуверенно топчется у двери — не понимает, шутят с ним или нет.

Но папа не шутит.

— Уебывай, я сказал. У-йо-би-вай, — говорит он почему-то с китайским акцентом. С чего бы вдруг, я не знаю.

В прихожей к Року подходит мама.

— Вы его извините, — говорит она, как всегда в таких случаях. У нее большой опыт.

Она смотрит по сторонам, ищет, чем бы утешить гостя, и берет связку бананов из ящика у входной двери. Мы всегда покупаем фрукты мелким оптом, на фермерском рынке. У папы есть поддельное удостоверение личности, подтверждающее, что держатель владеет продуктовой лавкой в деревне Трисалл. Папа, естественно, не владеет никакой лавкой в деревне Трисалл.

— Вот, возьмите. Пожалуйста.

Рок Перри тупо таращится на нашу маму, которая протягивает ему связку бананов. С его точки зрения она стоит на переднем плане. На заднем плане, у нее за спиной, папа тщательно выкручивает все настройки стереосистемы до максимальных пределов.

— Э… одну штучку? — говорит Рок Перри, пытаясь проявить здравомыслие.

— Пожалуйста, — говорит мама и вручает ему всю связку.

Рок Перри берет бананы — все такой же растерянный и озадаченный, — выходит за дверь и идет прочь по подъездной дорожке. И тут на крыльцо выбегает папа.

— Потому что ЭТО ДЕЛО ВСЕЙ МОЕЙ ЖИЗНИ! — кричит он вслед Року.

Рок переходит на легкую рысь, перебегает дорогу и мчится к автобусной остановке, по-прежнему прижимая к груди связку бананов.

— ЭТО ДЕЛО ВСЕЙ МОЕЙ ЖИЗНИ! ЭТО Я САМ! — кричит папа на весь квартал. Тюлевые занавески в окнах соседних домов характерно подергиваются. Миссис Форсайт выходит на крыльцо и, как всегда, осуждающе хмурится. — ЭТО, БЛЯДЬ, МОЯ МУЗЫКА! МОЯ ДУША!

Добежав до автобусной остановки, Рок Перри медленно садится на корточки. Прячется за кустом и сидит там, пока не приходит 512-й автобус. Я знаю, потому что мы с Крисси поднялись наверх и наблюдали за ним в окно.

— Вот так впустую растрачены шесть бананов, — говорит Крисси. — Можно было бы всю неделю добавлять их в овсянку. Прекрасно. Еще несколько дней безнадежно унылых и пресных завтраков.

— МОЕ, БЛЯДЬ, СЕРДЦЕ! — кричит папа вслед удаляющемуся автобусу и бьет себя кулаком в грудь. — Ты хоть понимаешь, что здесь оставляешь? МОЕ СЕРДЦЕ!

Через полчаса после воплей — когда завершается триумфальный двенадцатиминутный финал «Бомбардировки» — папа опять отправляется в паб. После стольких душевных волнений ему надо выпить. Он идет в тот же паб, откуда выцепил Рока Перри.

— Может, надеется встретить там близнеца Рока, чтобы обругать и его тоже, — язвит Крисси.

Папа вернулся домой около часа ночи. Мы всегда знаем, когда он приходит домой из паба. Вот и сегодня он впилился в сирень у подъездной дорожки. Полетело сцепление. Сорвалось с характерным скрежетом. Мы знаем, как вылетает сцепление в фургоне «Фольксваген». Мы это слышали неоднократно.

Когда мы наутро спускаемся вниз, посреди гостиной стоит большая бетонная скульптура лисы. Только без головы.

— Это подарок для мамы на годовщину свадьбы, — объясняет мне папа. Он курит, сидя на заднем крыльце в моем старом розовом халате, который явно ему маловат и даже не прикрывает яиц. — Я потому что люблю твою маму.

Он курит и смотрит на небо.

— Когда-нибудь мы с вами станем королями жизни, — говорит он. — Я внебрачный сын Брендана Биэна. И все мудачье склонится передо мной.

Пару минут мы молчим, размышляя о неминуемом радужном будущем. Потом я все-таки спрашиваю у папы:

— А что с Роком Перри? Он с тобой свяжется?

— Детка, я сам не связываюсь с мудаками, — авторитетно заявляет папа, одергивает халат, прикрывая промежность, и делает очередную затяжку.

Позже мы узнаем — через дядю Аледа, у которого есть приятель, у которого есть знакомый, — что Рока Перри и вправду зовут Иэн, и он не ищет таланты для студии звукозаписи, а торгует вразнос столовыми приборами, и сам он из Шеффилда, и единственное, что он мог бы нам предложить в качестве выгодной сделки, это набор столовых приборов из восьмидесяти восьми предметов за 59 фунтов, в кредит под 14,5 процента годовых.

Вот почему я лежу в постели, рядом с Люпеном, и потихонечку самоудовлетворяюсь. У меня стресс, но еще и любовное томление. Как я писала в своем дневнике, я «безнадежный романтик». Если я не хожу на свидания с мальчиком — мне четырнадцать лет, и у меня еще не было парня, — то можно хотя бы устроить свидание с самой собой. Свидание в койке, то есть мастурбацию.

Я кончаю — представляя Герберта Виолу из «Детективного агентства «Лунный свет», у которого, как мне кажется, доброе лицо, — одергиваю ночнушку, целую спящего Люпена и засыпаю сама.

2

Четверг. Просыпаюсь и вижу Люпена, глядящего на меня огромными голубыми глазами. У Люпена очень большие глаза. Они занимают полкомнаты. Когда я его люблю, я говорю, что его глаза — это две голубые планеты, и я вижу спутники и ракеты, что проплывают мимо его зрачков.

— Вот летит! И еще! Я вижу Нила Армстронга! Он держит флаг! Боже, благослови Америку!

Когда я его ненавижу, я говорю, что у него что-то не то со щитовидкой и он похож на очумелого лягушонка.

Люпен — нервный, легковозбудимый ребенок, и поэтому мы много времени проводим вместе. Ему часто снятся кошмары, и тогда он идет спать ко мне. У них с Крисси — двухъярусная кровать, а у меня — двуспальный раскладной диван. Этот диван мне достался при смешанных обстоятельствах, эмоционально неоднозначных.

— Бабушка умерла, — сказал папа в прошлом апреле. — Тебе достанется ее кровать.

— Бабушка умерла! — заголосила я. — Бабушка УМЕРЛА!

— Да. Но тебе достанется ее кровать, — терпеливо повторил папа.

Посередине дивана — огромная вмятина. Там, где бабуля сначала спала, а потом умерла.

«Мы лежим в неглубокой впадине, оставленной призраком мертвой бабули, — иногда думаю я, когда впадаю в сентиментальность. — Я родилась в гнезде смерти».

Я читаю много литературы девятнадцатого века. Однажды я спросила у мамы, какое у меня будет приданое, если кто-то попросит моей руки. Она истерически расхохоталась.

— Где-то в кладовке валяются старые шторы, — сказала она, вытирая слезы.

Тогда я была совсем мелкой. Сейчас я бы не стала такого спрашивать. Я в курсе нашей финансовой «ситуации».

Мы с Люпеном спускаемся вниз, прямо в пижамах. Сейчас одиннадцать утра, и сегодня «свободный день» в школе. Уроков нет. Крисси уже проснулся. Смотрит «Звуки музыки». Лизль как раз отправляется на свидание в грозу с юным нацистским курьером Рольфом.

Как-то мне беспокойно. Я встаю перед теликом, загораживая Крисси обзор.