Пока у мамы не родились нежданные близнецы, она была очень веселой мамой: варила большие кастрюли супа, играла с нами в «Монополию», выпивала по три стакана пива и делала себе прическу, как у принцессы Леи из «Звездных войн». («Налей мне еще, Пэт. Ты — моя единственная надежда».)
Но с тех пор как родились близнецы, ее губы всегда сжаты в тонкую линию, и она перестала причесываться, и все, что она говорит, либо пропитано ядовитым сарказмом, либо сводится к фразе: «Я так устала». Вот почему у близнецов до сих пор нет имен. Вот почему Люпен все время плачет. Вот почему я столько времени чищу картошку, вместо того чтобы читать романы девятнадцатого века или мастурбировать в свое удовольствие. Сейчас у нас как бы и вовсе нет мамы. Лишь пустота на том месте, где она раньше была.
— Я слишком устала, чтобы придумывать им имена, — говорит мама всякий раз, когда мы ее спрашиваем, как она назовет близнецов. — Я их родила. Разве этого мало?
Пока что мы с Крисси и Люпеном называем их между собой «Дэвид» и «Мэвид».
И вот сейчас Мэвид плачет в двойной коляске в прихожей. Я беру его на руки по пути к входной двери.
На крыльце стояла акушерка из родильного отделения. Какая-то новая, раньше была другая. Мэвид так и орал у меня на руках. Я попыталась его укачать.
— У нас тут весело! — бодро сказала я.
— Доброе утро, — сказала гостья.
— Пройдемте в гостиную, — сказала я, памятуя о хороших манерах. Пусть она убедится, что о младенцах заботятся как положено, о них заботится вся семья — пусть даже их мама в данный момент как бы отсутствует.
Мы вошли в гостиную. Люпен и Крисси с явной досадой обернулись к незваной гостье. Крисси взял пульт и с демонстративной неохотой нажал на «Паузу». «Эдельвейс» фон Траппа остановился посреди «Цвети и расти».
После короткой обиженной паузы Крисси с Люпеном все-таки отодвинулись к краю дивана. Акушерка присела на освободившееся место и разгладила юбку на коленях.
— Ну что… как себя чувствует мамочка? — спросила она.
— Да вроде неплохо, — ответила я. В общем-то мама и вправду чувствует себя неплохо. Не считая скачков давления. Но это из-за меня. Когда я притворялась мертвой. Так что об этом, наверное, не стоит упоминать.
— Малыши спят нормально?
— Да. Просыпаются пару раз за ночь, но это в порядке вещей. Таково неизбежное свойство юности! — сказала я. На нее наверняка произведет впечатление моя вовлеченность в процесс воспитания младших братьев. И мой словарный запас.
— А сама мамочка спит хорошо?
— Да. Наверное. Неплохо. Приходится вставать к малышне, но это опять же в порядке вещей.
— А как у мамочки… швы?
Тут я малость подвисла. Я знала, что после рождения близнецов у мамы были разрывы промежности, и ей наложили сорок два шва, и что она каждый день подмывается теплой соленой водой — потому что сама готовлю ей теплую соленую воду, но вообще мама не делится со мной информацией о состоянии своей вагины. Я читала «Духовное акушерство» (Ина Мэй Гаскин, Book Pub. Co., 1977), и там написано, что рожавшие женщины племени обычно не обсуждают детали деторождения с девственными девицами. В общем-то, я и сама не стремилась узнать подробности. Но что-то я знала и могла поделиться своими познаниями.
— Ежедневные подмывания соленой водой творят чудеса! — сказала я все так же бодро и весело.
— Швы совсем не болят? — продолжала расспрашивать акушерка. — Не кровоточат, не мокнут?
Я уставилась на нее.
— Может быть, мамочка предпочитает не обсуждать это при детях?
Мы обе взглянули на моих братьев. Братья сидели, вытаращив глаза.
— Дети, можно мы с мамочкой поговорим наедине? — сказала акушерка.
Ужас обрушился на меня, как… как атомная бомба.
— О боже, это чума, — простонал Крисси. — Это новая эра.
— У меня нет детей! — в панике проговорила я. Я что, похожа на мать пятерых детей? Охренеть и не встать. — Это не мои дети! — Я посмотрела на Мэвида с его красным сморщенным личиком. Он запутался пальцами в розовом ажурном одеяльце, в которое был завернут.
— Вы разве не Энджи Морриган? — спросила меня акушерка, сверившись со своими записями.
— Нет. Я Джоанна Морриган. Ее четырнадцатилетняя дочь, — сказала я со всем достоинством, на какое была способна.
Мама наконец спустилась в гостиную, шагая чуть враскоряку из-за этих швов у нее на влагалище — у нее, не у меня.
— Миссис Морриган, прошу прощения. У нас тут случилось небольшое недоразумение, — сказала акушерка, поднявшись ей навстречу.
Братья скользнули к двери, как капли масла на раскаленной сковороде. Я отдала Мэвида маме.
— Я хорошо позаботилась о своем младшем братике, — сказала я, сделав упор на последних словах, и тоже бросилась прочь из гостиной.
Мы все втроем выбежали из дома, перелезли через сломанный забор в глубине сада и помчались в поля.
Всю дорогу Крисси вопил:
— Ааааааааааааааа!
Когда мы уселись в кружок, скрывшись в высокой траве, он все же закончил мысль:
— Ааааааааа, ты наша МАМА!
Крисси с Люпеном рыдали от смеха. У Люпена действительно брызнули слезы. Я легла лицом в землю и крикнула:
— БЛИН!
Это все потому, что я толстая. Толстая девочка подросткового возраста всегда выглядит старше своих лет. Если ты носишь лифчик размера 38DD, в глазах окружающих это как бы подразумевает, что ты вовсю живешь половой жизнью, регулярно сношаясь с альфа-самцами где-нибудь на пустыре. Это было бы очень кстати. Но я еще даже ни разу не целовалась с парнями. Мне так хочется с кем-нибудь поцеловаться. Меня злит, что меня никто не целовал. Я уверена, что у меня будет здорово получаться. Когда я начну целоваться, мир об этом узнает. Мои поцелуи изменят все. Я стану «Beatles» от поцелуев.
А пока что меня — нетронутую, нецелованную — принимают за Святую Деву, непорочную мать пятерых детей. Я на четверых отпрысков круче Марии. Смотрите, вот она я, с моими вредными маленькими Иисусами, смеющимися надо мной.
— Мама, дашь мне МОЛОЧКА? — говорит Люпен, притворяясь, что хочет сосать мою грудь. Этого никогда не случилось бы, будь я такой же худышкой, как наша двоюродная сестра Мег. Мег уже пять раз защупали. Она мне рассказала в автобусе по дороге в Брюд. Я не знаю, что значит «защупать». У меня есть опасение, что это какое-то не очень приличное действие, производимое с девчоночьей задницей. Но Мег носит комбинезон. И как ее парень дотуда добрался? Не постигаю.
— Мама, роди меня ОБРАТНО! — кричит Люпен и тычет башкой мне в промежность. Все ржут как кони. Мне так неловко, что я напрочь забыла все матерные ругательства.
— ИДИ… В БАНЮ! — кричу я.
Они ржут еще пуще.
Кто-то зовет нас из дома. Это мама. Наша настоящая мама. Та, у которой действительно пятеро детей.
— Кто-нибудь найдет папины брюки? — кричит она из окна в ванной.
И вот часом позже мы с папой едем через центр города. Папа сидит за рулем. Папа все-таки надел штаны. Мы нашли их под лестницей. На них лежала собака.
Вулверхэмптон в 1990 году выглядит так, будто с ним произошло что-то плохое.
— С ним и произошло что-то плохое, — разъясняет мне папа, сворачивая на Кливленд-стрит. — А именно Маргарет Тэтчер.
Папа искренне, всем нутром ненавидит Маргарет Тэтчер. Это не абстрактная ненависть, а что-то личное. Как будто когда-то давным-давно она побила его в драке, и он еле-еле ушел живым — и когда они встретятся в следующий раз, они будут драться уже не на жизнь, а на смерть. Как Гэндальф с Балрогом.
— Я бы, ептыть, своими руками ее придушил, эту Тэтчер, — каждый раз говорит папа, когда по телику передают новости об очередной забастовке шахтеров. — Она отчекрыжила яйца всему, что я люблю в этой стране, и теперь вся страна истекает кровью. Это будет самозащита — убить проклятую тварь. Мэгги Тэтчер не остановится ни перед чем. Дай ей волю, ворвется к нам в дом и отберет у вас хлеб прямо, блядь, изо рта. Вырвет последний кусок. Так-то, дети.
И если мы в это время как раз едим хлеб, он отбирает его у нас чуть ли не изо рта, чтобы проиллюстрировать свою мысль.
— Тэтчер, — говорит он под наш дружный плач. Глаза горят, изо рта брызжет слюна. — Подлая сучка. Если кто-то из вас заикнется, что голосует за тори, я не знаю, что с вами сделаю. Выгоню, на хрен, из дома. Мы голосуем за лейбористов.
В центре города всегда безлюдно и тихо — словно половина из тех, кто должен здесь находиться, давно отсюда свалила. Сирень проросла в верхние окна заброшенных зданий. Русло канала забито старыми стиральными машинами. Почти все заводы закрылись: сталелитейные, трубопрокатные. Все слесарные мастерские закрылись. Все, кроме «Чабба». Велосипедные фабрики тоже: «Перси Сталлард», «Марлстон Санбин», «Стар», «Вульфруна» и «Радж». Мастерские, занимавшиеся украшениями из стали и росписью по металлу. Система троллейбусного сообщения — когда-то крупнейшая в мире — осталась лишь в виде выцветающих линий на старых картах.
Выросшая во время холодной войны, под непрестанной угрозой ядерного апокалипсиса, я всегда смутно предполагала, что ядерный апокалипсис на самом деле уже случился — здесь у нас, в Вулверхэмптоне. По всем ощущениям Вулверхэмптон и вправду похож на разрушенную цитадель Чарн в «Племяннике чародея» (Клайв С. Льюис, Bodley Head, 1958). Город вполне очевидно перенес очень серьезную травму, когда я была совсем маленькой, но взрослые ничего нам не рассказывают. Город умер в их смену, и теперь им приходится жить с общим чувством вины. Все умирающие промышленные города пахнут страхом и чувством вины. Старшее поколение безмолвно просит прощения у своих детей.