Кен Фоллетт

Человек из Санкт-Петербурга

Невозможно любить человечество. Можно лишь любить людей.

Грэм Грин

Глава первая

Это был спокойнейший воскресный день, один из тех, что так нравились Уолдену. Он стоял у распахнутого окна и любовался парком. Среди широких ровных лужаек высились крепкие стволы деревьев: шотландская сосна, пара кряжистых дубов, несколько каштанов и ива с кроной, напоминавшей кудрявую девичью головку. Солнце стояло высоко, и деревья отбрасывали глубокие, полные прохлады тени. Птицы умолкли, зато доносилось довольное жужжание пчел, вившихся вокруг цветущего плюща, прилепившегося к стене рядом с окном. В доме тоже царил покой. Большинство слуг во второй половине выходного дня получили время для отдыха. А единственными гостями были Джордж, брат Уолдена, и его жена Кларисса с детьми. Джордж отправился на прогулку, Кларисса после обеда прилегла, а детей вообще не было видно. Уолден наслаждался комфортом. Само собой, к церковной службе ему пришлось надеть подобающий случаю сюртук, а через пару часов предстояло облачиться к ужину во фрак с белым галстуком, но пока он ощущал себя вполне уютно в простом костюме из твида и рубашке с мягким воротником. «Остается лишь, — подумал он, — чтобы вечером Лидия согласилась сесть за рояль, и можно считать этот день на редкость удачным».

Он повернулся к жене:

— Ты сыграешь нам после ужина?

— Конечно, если тебе этого хочется, — улыбнулась Лидия.

Уолден услышал шум и снова посмотрел в окно. В дальнем конце подъездной дорожки в четверти мили от дома показался автомобиль. Уолден почувствовал легкое раздражение, подобное едва ощутимой ломоте в правой ноге, появлявшейся каждый раз перед грозой. «Почему мне должна досаждать чья-то машина?» — подумал он. Это вовсе не значило, что он был принципиальным противником самодвижущихся экипажей. Ему принадлежал «ланчестер», которым он регулярно пользовался для поездок в Лондон и обратно. Вот только летом в сельской местности авто давали повод для возмущения, поднимая облака пыли на немощеных дорогах. Он уже давно собирался уложить ярдов сто гудрона вдоль деревенской улицы. В ином случае он бы не колеблясь выполнил намеченное, но за дороги теперь отвечали другие с тех пор, как в 1909 году Ллойд Джордж учредил так называемые местные дорожные дирекции. И именно это, как ясно осознавал он, вызывало столь острое раздражение. Типичный образчик либерального законотворчества: они теперь брали с Уолдена деньги якобы за ту работу, которая была бы сделана и без их участия. А в результате не делали ничего. «Скорее всего придется все-таки замостить дорогу самому, — заключил он, — вот только бесит, что заплатить за это придется дважды».

Автомобиль въехал на покрытый гравием двор и с громким хлопком, содрогнувшись, остановился у южных дверей дома. Выхлопные газы постепенно достигли окна, и Уолдену пришлось даже задержать дыхание. Первым наружу выбрался водитель в шлеме, очках-«консервах» и плотном плаще личного шофера. Потом он открыл дверь для своего пассажира. Показался низкорослый мужчина в черном пальто и черной фетровой шляпе. Уолден узнал прибывшего, и сердце заныло: покой дня был безвозвратно потерян.

— Это Уинстон Черчилль, — сказал он.

— Какое бесстыдство! — отозвалась Лидия.

Этот человек попросту отказывался понимать, что им пренебрегают. В четверг он прислал записку, которую Уолден даже не стал читать. В пятницу позвонил Уолдену в лондонский особняк, и ему сказали, что графа нет дома. И вот в воскресенье проделал путь до Норфолка, где ему снова дадут от ворот поворот. «Неужели он думает, что его упрямство может на кого-то произвести впечатление?» — недоумевал Уолден.

Ему не нравилось быть грубым, но Черчилль этого заслуживал. Правительство либералов, в котором Черчилль занимал пост министра, перешло в злонамеренную атаку на незыблемые основы английского общества, обложив налогами крупных землевладельцев, подрывая авторитет палаты лордов, безвольно отдавая Ирландию под власть католикам, ослабляя Королевский военно-морской флот и уступая шантажу со стороны профсоюзов и этих чертовых социалистов. Да Уолден и люди его круга руки не подадут одному из лидеров либеральной партии!

Открылась дверь, и в комнату вошел Притчард. Это был рослый кокни [Пренебрежительно-насмешливое прозвище уроженца Лондона из средних и низших слоев общества. — Здесь и далее примеч. пер.] с густо намазанными бриллиантином черными волосами и очень серьезным видом, явно напускным. Еще мальчишкой он сбежал из Англии на корабле, высадившись в восточной Африке. Уолден как раз там охотился и нанял паренька присматривать за носильщиками-туземцами. С тех пор они уже не разлучались. Теперь Притчард заменял Уолдену управляющего, перебираясь вместе с ним из одного дома в другой, и стал ему другом в той степени, в какой это вообще возможно для слуги.

— К нам прибыл первый лорд Адмиралтейства, хозяин, — доложил Притчард.

— Меня нет дома, — сказал Уолден.

Притчард заметно нервничал. У него пока не выработалась привычка выставлять за порог членов кабинета министров. «Дворецкий моего отца сделал бы это и бровью не повел», — подумал Уолден. Но старик Томсон с почетом ушел на покой и теперь выращивал розы в садике при своем небольшом коттедже в деревне, а Притчарду почему-то никак не удавалось перенять столь же величавые, исполненные достоинства манеры.

Вот и сейчас Притчард начал проглатывать гласные в словах, что происходило, когда он либо излишне расслаблялся, либо чрезмерно напрягался.

— Мстер Черчль знал, что вы так скажте, и влел предать вам псьмо, м’лорд.

И протянул руку с подносом, на котором лежал конверт.

Но Уолдену больше всего не нравилось, когда его к чему-то принуждали.

— Верни ему письмо немедленно… — начал он сердито, но осекся, чтобы еще раз, но уже внимательнее всмотреться в почерк на конверте. Было что-то очень знакомое в этих крупных, аккуратно выведенных под правильным наклоном буквах.

— О Господи! — вырвалось у него.

Он взял конверт, вскрыл его и достал сложенный вдвое лист плотной белой бумаги, увенчанный вверху гербом королевского дома, напечатанным красной краской.

Уолден прочитал:

...

«Букингемский дворец

1 мая 1914 года

Мой дорогой Уолден!

Ты примешь молодого Уинстона.

Георг R.I» [R.I. — от латинского Rex et Imperator — король и император, титулы британских монархов.].

— Это от короля, — сообщил он Лидии.

Уолден так смутился, что густо покраснел. Было чудовищно бестактно втягивать в подобные дела монарха. Он почувствовал себя школьником, которому велели прекратить озорничать и взяться за домашнее задание. На мгновение возникло искушение не подчиниться королю. Да, но если подумать о последствиях… Лидия не сможет больше встречаться с королевой, их перестанут приглашать на приемы, где возможно появление хотя бы одного из членов королевской семьи, и — что хуже всего — дочь Уолдена Шарлотта не будет представлена при дворе в качестве дебютантки сезона. Словом, вся их светская жизнь окажется под угрозой. Нет, о том, чтобы воспротивиться воле короля, и речи быть не могло.

Уолден вздохнул. Черчилль сумел добиться своего. Но в какой-то степени граф даже испытал облегчение, ведь теперь никто не посмеет обвинить его в том, что он нарушил единство в своей партии по собственному почину.

«По письму от самого короля, старина, — объяснит он любому. — С этим ничего не поделаешь, ты же понимаешь!»

— Пригласи мистера Черчилля войти, — отдал он распоряжение Притчарду.

Письмо он передал Лидии. «Либералы совершенно не осознают, как функционирует монархия», — подумал Уолден.

— Король не проявляет к ним достаточной жесткости, — пробормотал он.

— Это становится невыносимо скучно, — отозвалась Лидия.

«На самом деле ей нисколько не скучно, — отметил про себя Уолден. — Напротив, она, вероятно, весьма заинтригована, но вынуждена говорить то, что в таких случаях пристало английской графине, и поскольку она даже не англичанка, а русская, ей вдвойне нравится произносить типично английские реплики подобно тому, как человек, владеющий французским, то и дело уснащает свою речь словечками типа “alors” или “hein” [«Тогда» и «каково» (фр.).]».

Уолден подошел к окну. Машина Черчилля все еще урчала мотором и отравляла воздух в его дворе. Водитель стоял перед ней, положив руку на дверь жестом кучера, сдерживающего лошадь, чтобы она не понесла. Несколько слуг наблюдали за происходящим с почтительной дистанции.

Вернулся Притчард и провозгласил:

— Мистер Уинстон Черчилль!

Сорокалетний министр был ровно десятью годами моложе Уолдена, невысок ростом и строен, а одевался, как показалось хозяину, чуть более элегантно, чем полагалось истинному джентльмену. Он быстро терял волосы — они уже почти отсутствовали за линией лба, но вились кудрями на висках, и это в сочетании с коротким носом и постоянным сардоническим блеском в глазах придавало ему вид весьма лукавый. Понятно, почему карикатуристы так полюбили изображать его этаким злым херувимом.

Черчилль пожал руку Уолдену и дружески приветствовал:

— Добрый день, граф.

Затем поклонился Лидии:

— Здравствуйте, леди Уолден.

Уолден так и не смог понять, почему этот человек столь действовал ему на нервы.

Лидия предложила гостю чаю, а хозяин пригласил присесть. Уолден не собирался попусту тратить время на светские разговоры: ему не терпелось узнать, из-за чего, собственно, разгорелся сыр-бор.

— Прежде всего, — начал Черчилль, — я должен лично и от лица его величества принести извинения за навязчивость в стремлении к этой встрече.

Уолден лишь кивнул. Даже из вежливости он не стал делать вида, будто ничего особенного не случилось.

— Есть ли необходимость объяснять, — продолжал Черчилль, — что я никогда не пошел бы на это, не будь у меня чрезвычайно важного повода?

— Нет, но мне хотелось бы сразу выяснить, в чем он состоит.

— Вы осведомлены о том, что происходит на финансовом рынке?

— Да, если вы имеете в виду рост учетных ставок.

— С одного и трех четвертей почти до трех процентов. Это огромный рост, и он произошел всего за несколько недель.

— Как я полагаю, вам известны причины.

Черчилль кивнул:

— Немецкие компании приступили к широкомасштабной реструктуризации своих финансов — они повсеместно требуют немедленной выплаты им долгов, накапливая наличные и скупая золото. Пройдет еще несколько недель, и Германия соберет все, что ей должны другие государства, а взятые у них кредиты продлит на неопределенный срок — в то время как их золотой запас достигнет невиданных прежде размеров.

— Они готовятся к войне.

— Да, и не только таким путем. Они повысили налогообложение на миллиард марок в сравнении с обычным уровнем, чтобы укрепить свою армию, уже ставшую самой мощной в Европе. А теперь вспомните тысяча девятьсот девятый год, когда Ллойд Джордж увеличил сбор налогов на пятнадцать миллионов фунтов, — у нас в стране едва не произошла революция! Так вот, миллиард марок равен пятидесяти миллионам фунтов. Это самый высокий налог в европейской истории…

— Я все понимаю, — перебил Уолден. Черчилль начинал подпускать в свой голос актерские нотки, а Уолдену вовсе не хотелось давать ему возможность произнести речь. — Мы, консерваторы, уже давно выражали обеспокоенность ростом германского милитаризма. И вот теперь, когда тучи над головой по-настоящему сгустились, вы приехали сообщить, что мы были правы?

Черчилля его реплика нимало не смутила.

— Нет сомнений, что Германия нападет на Францию. Вопрос в том, придем ли мы на помощь французам?

— Разумеется, нет, — не без удивления ответил Уолден. — Министр иностранных дел заверил, что в отношении Франции у нас нет никаких обязательств.

— Сэр Эдвард, без сомнения, говорил искренне, — сказал Черчилль. — Но он ошибается. Между нами и Францией установилось взаимопонимание, так что мы ни в коем случае не останемся в стороне, чтобы позволить немцам победить ее.

Уолден испытал подобие шока. Ведь либералы убедили всех, включая его самого, что ни в коем случае не втянут страну в военные действия; а теперь один из их ведущих министров сообщал ему нечто совершенно противоположное. Двуличность политиков переходила всякие границы, но Уолден на время отстранился от этих мыслей, чтобы вообразить себе последствия, вызванные войной, и представил всех тех известных ему молодых людей, которым придется пойти на поля сражений: трудолюбивых садовников, ухаживающих за его парком, щекастых лакеев, загорелых пареньков-фермеров, веселых и буйных студентов, аполитичных бездельников из клубов Сент-Джеймса… Но на смену этим размышлениям пришли соображения куда более мрачные, и у него вырвалось:

— Но разве мы можем рассчитывать на победу?

— Думаю, что нет, — угрюмо ответил Черчилль.

Уолден уставился на него.

— Боже милостивый, тогда что же вы творите?

Но Черчилль был готов к обвинениям.

— Мы в своей внешней политике всегда стремились избежать войны, а это невозможно сделать, одновременно вооружаясь до зубов.

— Но вы не сумели избежать войны.

— Мы все еще прилагаем усилия.

— И тем не менее заранее знаете, что ваши усилия обречены.

Показалось, что Черчилль готов ввязаться в яростный спор, но он подавил свою гордость и просто признал:

— Да.

— Так что же нас ожидает?

— Если Англия и Франция совместными усилиями не способны нанести Германии поражение, мы обязаны привлечь на свою сторону третью страну — Россию. Если немцам придется разделить свои силы, сражаясь на два фронта, мы сможем одержать верх. Российская армия, конечно, плохо обучена и морально разложена — как и все остальное в этой стране, — но это не имеет значения, если им удастся оттянуть на себя часть германских войск.

Черчилль прекрасно знал, что Лидия — русская, и это была вполне характерная для него бестактность — дурно отозваться о России в ее присутствии, но Уолден пропустил ее мимо ушей, настолько заинтересовали его слова Черчилля.

— Но ведь Россия и так состоит в союзе с Францией, — заметил он.

— Этого недостаточно, — сказал Черчилль. — Россия обязана сражаться на стороне Франции, только если та станет жертвой агрессии. То есть России предоставлено право самой решать, является ли Франция жертвой или выступает в роли агрессора в каждом отдельном случае. Когда разразится война, обе стороны заявят, что первыми подверглись нападению противника. Таким образом, договор с Францией лишь означает, что Россия может вступить в войну, только если сочтет это нужным. А нам необходимо, чтобы Россия твердо и бесповоротно встала на нашу сторону.

— Не могу себе представить, чтобы политики вашего толка объединились с царем.

— Стало быть, вы нас недооцениваете. Чтобы спасти Англию, мы готовы объединиться хоть с самим дьяволом.

— Вашим избирателям это едва ли понравится.

— Им об этом знать ни к чему.

Уолден понимал, куда все идет, и перспектива начала представляться ему многообещающей.

— Так что же вы задумали? Секретный пакт? Или негласное устное соглашение?

— И то и другое.

Уолден, прищурившись, посмотрел на Черчилля. «А ведь у этого молодого демагога могут быть мозги, — подумал он, — и эти мозги не обязательно учитывают мои личные интересы. Либералы стремились заключить тайную сделку с царем, несмотря на ту неприязнь, которую их сторонники в массе своей питали к деспотическому режиму в России. Но к чему сообщать об этом мне? Им зачем-то нужно втянуть в это дело меня — по крайней мере это ясно. С какой же целью? Чтобы в том случае, если все пойдет не так, иметь под рукой консерватора, на которого можно свалить вину за провал? Но им потребуется куда более тонкий интриган, чем Черчилль, чтобы заманить меня в такую ловушку».

Но вслух он лишь сказал:

— Продолжайте, я вас слушаю.

— По моей инициативе были начаты переговоры с Россией по военно-морским проблемам, которые проходят в одном ряду с нашими военными переговорами с Францией. Какое-то время они протекали достаточно вяло, но сейчас предстоит взяться за них со всей серьезностью. В Лондон прибывает молодой российский адмирал. Это князь Алексей Андреевич Орлов.

— Алекс?! — воскликнула Лидия.

Черчилль посмотрел на нее.

— Насколько я понимаю, он ваш родственник, леди Уолден.

— Да, — ответила она, но по непостижимой для Уолдена причине в голосе ее прозвучала некоторая напряженность. — Он сын моей старшей сестры, а мне в таком случае приходится… Кузеном?

— Племянником, — уточнил Уолден.

— А я и не знала, что он теперь адмирал, — продолжала Лидия. — Вероятно, назначение состоялось совсем недавно.

Теперь она выглядела совершенно спокойной, и Уолден решил, что ее мгновенная неловкость ему почудилась. Его обрадовало известие, что Алекс приезжает в Лондон: ему он всегда нравился.

— Но он еще так молод, чтобы получить столь важный чин, — сказала Лидия.

— Ему тридцать лет, — возразил Черчилль, и Уолден невольно подумал, что сорокалетний Черчилль сам еще очень молод, чтобы командовать Королевским военно-морским флотом. При этом выражение лица гостя как бы говорило: «Весь мир принадлежит блестящим молодым людям, подобным мне и Орлову».

«И все же ты почему-то не можешь обойтись без меня», — промелькнула мысль у графа.

— Не забудем также, — добавил Черчилль, — что Орлов к тому же племянник царя по линии своего отца, покойного великого князя, а для нас это еще важнее, ведь он один из немногих людей, помимо Распутина, которых царь любит и кому доверяет. Если среди высокопоставленных российских военных есть человек, способный склонить царя к сближению с нами, то это именно Орлов.

Теперь Уолден не мог не задать вопроса, не дававшего ему покоя:

— Хорошо, но какая роль отводится во всем этом лично мне?

— Я хочу сделать вас главой английской делегации на этих переговорах, чтобы вы передали мне Россию готовой на союз с нами, как блюдо на золоченом подносе.

«Этот тип не может обходиться без мелодраматических оборотов!» — подумал Уолден.

— Значит, ваш план состоит в том, чтобы мы с Алексом подготовили англо-российский военный договор?

— Именно так.

Уолден мгновенно оценил, насколько сложная, но интересная и благородная миссия была ему только что предложена. Пришлось сделать над собой усилие, чтобы не выдать волнения и не начать в возбуждении мерить комнату шагами.

Черчилль же не унимался:

— Вы лично знакомы с царем. Вы знаете Россию и свободно говорите по-русски. По линии жены вы для Орлова — дядя. Однажды вам уже удалось уговорить царя встать на сторону Англии, а не Германии, когда в девятьсот шестом году предотвратили ратификацию договора на Бьорко [Остров, ныне принадлежащий Швеции, где в 1905 году проходили переговоры о российско-германском соглашении.].

Черчилль сделал паузу.

— Должен признаться, — сказал он потом, — что вы не были у нас самой популярной кандидатурой на роль представителя Великобритании. Обстановка в Вестминстере сейчас такова…

— Да, догадываюсь, — перебил Уолден, не желавший вдаваться в подробности. — И все же что-то склонило чашу весов в мою пользу.

— Если быть кратким, вас выбрал сам царь. Кажется, вы — единственный англичанин, которому он хотя бы немного верит. И он прислал телеграмму своему кузену, его величеству королю Георгу Пятому с настоятельной просьбой, чтобы Орлов имел дело именно с вами.