Однако не вполне корректно заявлять, что кару-и совсем не пытаются толковать книги. Когда представители существ, предоставивших кару-и артефакты, прибывают с визитом, они чувствуют некоторое родство с новыми творениями кару-и.

К примеру, когда представители Земли посетили Великий рынок, построенный в узелковом письме кипу, то увидели в микроскоп суету, активную торговлю, услышали непрекращающееся перечисление цен, счетов, стоимости, валют. Один представитель Земли, потомок тех, кто когда-то создал узелковые книги, был просто потрясен. Хоть он и не мог прочитать узелковое письмо, но знал, что кипу использовалось для отслеживания счетов и стоимости, для ведения налогов и бухгалтерских книг.

С другой стороны, кватцоли обнаружили, что кару-и использовали один из утраченных каменных мозгов кватцоли в качестве исследовательского центра. Крохотные полости и каналы, где некогда протекали древние водные мысли, теперь стали лабораториями, библиотеками, классами и аудиториями, в которых рождаются и обсуждаются новые идеи. Делегация кватцоли приехала, чтобы вернуть сознание своего предка, однако покинула планету с уверенностью, что все должно остаться как есть.

Они поняли, что кару-и смогли услышать эхо прошлого и бессознательно, по мере формирования палимпсеста книг, давно написанных и безнадежно забытых, смогли понять саму суть, которую невозможно утратить, сколько бы времени ни прошло.

Они читают, даже не зная, что это и есть чтение.

* * *

Очаги разума мерцают в холодной, пустой вселенной, словно пузыри в бескрайнем, темном море. Двигаясь, меняясь, объединяясь и исчезая, они оставляют за собой спиралевидные, светящиеся следы, уникальные, как подпись, и непрестанно продвигаются и поднимаются к неизведанной еще поверхности.

Все пишут книги.

Изменение состояния

Каждый вечер перед сном Рина проверяла холодильники.

На кухне их было два, каждый подключен к отдельному контуру электросети, у одного на двери был отличный диспенсер для льда. Еще один стоял в гостиной и служил подставкой под телевизор, а другой, в спальне, использовался также как прикроватная тумбочка. Маленький кубический холодильник, похожий на те, которые обычно ставят в студенческих общежитиях, находился в коридоре, а кулер, который Рина заполняла каждый вечер свежеизготовленным льдом, помещался в ванной под раковиной.

Рина открывала дверь каждого холодильника и глядела внутрь. Как правило, большая часть холодильников была пуста. Но это как раз не беспокоило Рину, так как ей вовсе не нужно было их наполнять. Эти проверки были вопросом жизни и смерти. Рине необходимо было сохранить свою душу.

То, что ей было нужно, находилось в морозильных камерах. Ей нравилось держать каждую дверь открытой несколько секунд, пока не рассеется холодная влага конденсата, и чувствовать при этом прикосновение холода к пальцам, груди, лицу. Она закрывала дверь, когда начинал работать мотор.

К моменту обхода всех холодильников квартира наполнялась хором всех моторов: низким, уверенным гулом, который был для Рины звуком надежды и безопасности.

В своей спальне Рина забиралась в кровать и натягивала одеяла на голову. По стенам она развесила изображения ледников и айсбергов и смотрела на них, как на фотографии старых друзей. На холодильнике возле кровати также стояла фотография в рамке. На ней была Эми — ее соседка по комнате в колледже. Они не общались уже давно, но Рина все равно хранила ее фотографию.

Рина открыла холодильник рядом со своей кроватью. Она уставилась на стеклянную тарелку со своим кубиком льда. Всякий раз, когда она смотрела на него, казалось, что кубик стал меньше.

Рина закрыла холодильник и взяла книгу, что лежала сверху.

* * *

Эдна Сент-Винсент Миллей. Портрет в письмах моих друзей, врагов и любовников.

Нью-Йорк, 23 января, 1921 г.

Моя драгоценная Вив!

Наконец я набралась храбрости, чтобы навестить Винсент в ее отеле. Она сказала, что больше меня не любит. Я заплакала. Она разозлилась и сказала, что если я не могу держать себя в руках, то лучше уйти. Я попросила ее сделать мне чай.

Это все тот парень, с которым ее видели. Я так и знала. Но все-таки было ужасно услышать об этом от нее лично. Маленькая дикарка.

Она выкурила две сигареты и протянула мне портсигар. Я не смогла вынести горечи и остановилась уже после первой. Затем она дала мне свою помаду, чтобы я поправила контур губ, как будто ничего не случилось, как будто мы все еще жили в нашей комнате в Вассаре.

— Напиши для меня стихотворение, — попросила я. Ведь хотя бы это она могла для меня сделать?

Было заметно, что ей хотелось поспорить, однако, пристально посмотрев мне в глаза, она сдержала себя. Потом взяла свою свечку, поставила ее в подсвечник, что я смастерила для нее, и зажгла эту свечку с обоих концов. Так она зажгла свою душу и предстала во всей своей красе. Ее лицо пылало. Ее бледная кожа светилась изнутри, как китайский бумажный фонарик, который вот-вот сгорит в пламени. Она неистово мерила комнату шагами, как будто была готова сломать стены. Я поджала ноги на кровати и закуталась в ее алую шаль, держась от нее подальше.

Затем она села за стол и написала стихотворение. Закончив, она задула свечу, тот огарок, что остался на столе. От запаха горячего воска на мои глаза снова навернулись слезы. Она переписала стихотворение начисто для себя и отдала мне оригинал.

— Я любила тебя, Элайн, — сказала она. — Теперь будь хорошей девочкой и оставь меня в покое.

Ее стихотворение начиналось так:

Забыла губы, что меня ласкали,
Не помню рук, одром служивших мне,
Но этой ночью в плачущем дожде
Мне призраки шептали и стонали…

Вив, на мгновение мне захотелось взять ее свечу и сломать пополам, а затем бросить эти куски в камин, чтобы ее душа расплавилась в ничто. Мне хотелось, чтобы она корчилась в моих ногах и умоляла меня оставить ее в живых!

Но все, что я сделала, — это бросила ее стихотворение ей в лицо и ушла.

Я бродила по улицам Нью-Йорка целый день. Никак не могла позабыть ее дикую красоту. Я хотела бы, чтобы моя душа была тяжелее, тверже, массивнее. Я хотела бы, чтобы моя душа не была таким перышком, этим уродливым пучком гусиного пуха в кармане, который подхватит и разобьет ветер, ревущий вокруг ее пламени. Я чувствую себя мотыльком.

...

Твоя Элайн

* * *

Рина отложила книгу.

Уметь зажечь свою душу, — думала она, — уметь привлечь к себе мужчин и женщин по своему желанию, быть яркой, не бояться никаких последствий. Чего бы только я ни отдала, чтобы прожить такую жизнь?

Миллей решила зажечь свою свечу с обоих концов и прожила ослепительную жизнь. Когда ее свеча выгорела, она умерла больной, наркозависимой и слишком юной. Но каждый день своей жизни она могла решать для себя: «Буду ли я нести свет?»

Рина представила свой кубик льда в темном, холодном коконе морозильной камеры.

Успокойся, — подумала она, — не думай об этом. Это твоя жизнь. Предсмертный лед.

Рина выключила свет.

* * *

Когда душа Рины наконец материализовалась, дежурная медсестра, ответственная за послеродовые процедуры, практически этого не заметила. Внезапно в миске из нержавеющей стали появился кубик льда — вроде тех, что постукивают о стенки бокалов на коктейль-приемах. Вокруг него уже образовалась лужица воды. Края кубика льда округлялись и размывались.

Быстро принесли небольшой холодильник для экстренных ситуаций, и кубик льда был надежно упакован.

«Соболезную», — сказал доктор матери Рины, которая смотрела на спокойное лицо своего младенца. Какими бы осторожными они ни были, как долго можно было не давать льду растаять? Нельзя было просто положить его в какой-то морозильник и решить тем самым вопрос навсегда. Душа должна находиться близко к телу, иначе тело умрет.

В помещении все молчали. Неловкость, неподвижность и тишина — вот как встретил мир младенца в первые секунды его жизни. Слова будто замерзли на устах.

* * *

Рина работала в высоком здании, расположенном в самом центре города, рядом с пристанью, где швартовались яхты, на которые она никогда в жизни не поднималась. На каждом этаже размещались офисы, окна которых выходили на все стороны света: но те, что смотрели на бухту, были больше, лучше и престижнее остальных.

Посередине этажа размещались отгороженные рабочие места, на одном из которых работала Рина. Рядом с ней стояли два принтера, гул которых напоминал ей жужжание холодильников. Множество сотрудников проходили рядом с ее рабочим местом, чтобы забрать с принтеров распечатанные страницы. Иногда эти сотрудники останавливались, думая поздороваться с тихой, всегда одетой в кофту девушкой с бледной кожей и белыми как снег волосами. Никто не знал, какого цвета у нее глаза, так как она всегда смотрела вниз, на свой стол.

Но все ощущали окружавший ее холодный воздух и хрупкое молчание, которое не хотелось нарушать. Они видели ее каждый день, но никто не знал, как ее звали. В конце концов спрашивать ее имя стало просто неудобно. Хотя бурная жизнь офиса постоянно протекала вокруг нее, сотрудники оставили эту странную девушку в покое.