Случайные смерти. Слова царапают поверхность моего мозга.

Я идиот.

Со стропил падает веревка. Поворачиваюсь заорать на Томаса, но слова вылетают недостаточно быстро. Успеваю выкрикнуть только имя и уже бегу, несусь к нему, потому что веревка падает, а висящий на ее конце призрак материализуется за полсекунды до того, как выпихнуть Томаса вниз головой в сенную дверь, а до холодной, твердой земли сорок футов.

Ныряю. Сено цепляется за одежду, замедляя движение, но я не думаю ни о чем, кроме промелькнувшей фигуры Томаса, и, вылетев до пояса в сенную дверь, успеваю схватить его за ногу. На то, чтобы удержать его, когда он ударяется о стену амбара, уходят все силы до последней капли, пальцы сводит. В следующий миг рядом оказывается Кармель, тоже наполовину вывесившись из двери наружу.

— Томас! — кричит она. — Кас, тяни его вверх!

Ухватив его каждый за одну ногу, мы вдергиваем его обратно — сначала ступни, потом до колен. Томас держится молодцом, не орет и вообще. Мы почти втащили его, и тут вопит Кармель. Мне не требуется оборачиваться, чтобы понять, что это призрак. На спину наваливается ледяное давление, и внезапно запах становится как в мясохранилище.

Оборачиваюсь — а он прямо передо мной: молодой парень в выцветшем комбинезоне и полотняной рубахе с коротким рукавом. Он толстый, с огромным пузом, и руки как бледные, слишком туго набитые сосиски. У него что-то не так с формой головы.

Выхватываю нож. Он вылетает у меня из заднего кармана, готовый вонзиться противнику прямо в брюхо, — и тут она смеется.

Она смеется. Я так хорошо знаю этот смех, хотя слышал его по пальцам пересчитать сколько раз. И исходит он из разверстой пасти жирного деревенщины. Атам едва не выпадает у меня из ладони. Затем смех резко обрывается, призрак пятится и ревет, звук такой, словно английскую речь проигрывают задом наперед через мегафон. Над головой срываются со своих насестов полсотни голубей и, хлопая крыльями, устремляются на нас.

В гуще перьев и затхлого птичьего запаха я ору Кармель, чтобы продолжала тянуть и не позволяла Томасу упасть, но знаю, что она и так не позволит, хотя крохотные клювы и коготки возятся у нее в волосах. Как только мы затаскиваем Томаса внутрь, я толкаю их обоих к лестнице.

Топот наших ног напоминает паническое хлопанье крыльев. Мне приходится напоминать себе, что надо посматривать назад — убедиться, что ублюдок не собирается толкать нас снова.

— Куда мы? — кричит потерявшая ориентацию Кармель.

— Просто за дверь, — орем в ответ мы с Томасом.

Когда моя нога касается нижней ступеньки лестницы, Кармель с Томасом уже бегут далеко впереди. Чувствую, как призрак материализуется справа от нас, и поворачиваюсь. При ближайшем рассмотрении я вижу, что не так у него с головой — затылок вмят. Также вижу, что в руках у него вилы.

Ровно перед тем как он швыряет их, я что-то кричу Кармель. Видимо, кричу правильно, потому что она резко оборачивается посмотреть, в чем дело, и дергается вправо как раз в тот момент, когда вилы вонзаются в стену. Она наконец начинает визжать, и этот звук меня мобилизует. Я отвожу руку и резким движением швыряю атам. Он летит по воздуху и втыкается фермеру прямо в брюхо. С мгновение он смотрит в мою сторону, на меня и сквозь меня, глаза у него как холодные омуты. На сей раз я ничего не чувствую. Не гадаю, куда нож отправляет его. Не прикидываю, чувствует ли обеат его по-прежнему. Когда жирдяй идет рябью и растворяется словно жаркое марево, я просто рад, что он прекратил существовать. Он едва не прикончил моих друзей. Сволочь.

Атам падает на землю с негромким стуком, и я подбегаю забрать его, прежде чем подойти к Кармель, которая все еще визжит.

— Кармель! Ты ранена? Он достал тебя? — спрашивает Томас.

Он осматривает ее, пока она в панике мотает головой. Вилы прошли впритык. Так близко, что один из зубцов проткнул плечо ее пальто и пригвоздил ее к стене. Протягиваю руку и выдергиваю вилы. Она отпрыгивает и принимается отряхивать пальто, словно оно запачкалось. Она в равной степени напугана и взбешена, и когда она орет «Ты, урод придурочный!» — мне невольно кажется, что орет она на меня.

Глава 2

Атам покоится в своем горшке с солью, утопленный в белых кристаллах по самую рукоять. Луч утреннего солнца падает в окно, попадает на гладкий бок горшка и отражается во все стороны ярким золотом, почти гало [Гало — оптическое явление, светящееся кольцо вокруг источника света.]. Мы с отцом, бывало, сидели и глядели на этот нож, засунутый в тот же самый горшок, очищаемый лунным светом. Он называл атам Экскалибуром. Я не называл никак.

За спиной у меня мама жарит яичницу. Набор свеженьких заговоренных свечей сложен на разделочном столе. Они трех разных цветов, каждый со своим запахом. Зеленые — для процветания, красные — для страсти, белые — для очищения. Радом с ними сложены три стопочки пергаментов с разными заклинаниями, чтобы обернуть их вокруг свечей и перевязать бечевкой.

— С тостами или без? — спрашивает мама.

— С тостами, — отвечаю я. — У нас есть еще ирговый джем?

Она достает его, и я пихаю в тостер четыре куска хлеба. Когда они оказываются готовы, я мажу их маслом и джемом и подаю на стол, где мама уже расставила тарелки с яичницей.

— Сок не достанешь? — просит она и, пока я по пояс засовываюсь в холодильник, добавляет: — Так ты расскажешь мне, как было дело в субботу вечером?

Я выпрямляюсь и наливаю два стакана апельсинового сока:

— Ну, я, можно сказать, сидел на заборе.

Возвращаясь из Гран-Марэ, мы почти всю дорогу молчали. Домой добрались уже в воскресенье утром, и я тут же вырубился, вернувшись в сознание только для того, чтобы посмотреть один из фильмов про Матрицу по кабельному, и тут же вырубился обратно и проспал всю ночь. Лучшего плана уклонения и не придумать.

— Ну, — бодренько щебечет мама, — слезай с забора, и вперед, ты через полчаса должен быть в школе.

Сажусь за стол и ставлю сок. Старательно разглядываю яичницу, она в ответ таращится на меня желтками. Протыкаю их вилкой. Что я должен сказать? Как мне растолковать ей то, чего я сам в толк не возьму? Это был Аннин смех. Звонкий, как колокольчик, безошибочно узнаваемый, льющийся из черной глотки фермера. Но это невозможно. Анна ушла. Только вот я не могу ее отпустить. Поэтому мое сознание начинает нести отсебятину. Вот что говорит мне дневной свет. Именно это скажет мне любой вменяемый человек.

— Облажался я, — сообщаю я тарелке. — Реакция подвела.

— Но ты же его достал?

— Не раньше, чем он вытолкнул Томаса в окно и едва не сделал из Кармель шашлык. — Аппетит внезапно пропадает. Даже ирговый джем не соблазняет. — Не нужно им больше со мной ездить. Вообще не надо было их пускать.

Мама вздыхает:

— Вопрос «не пускать» как бы и не стоял, Кас. Мне не кажется, что ты сумел бы их остановить. — В голосе ее гора нежности и ни капли объективности. Она переживает за них. Разумеется, переживает. Но еще она страшно рада, что я больше не один.

— Их захватила новизна, — говорю я. Откуда ни возьмись на поверхность поднимается гнев, стискиваю зубы, чтоб не выпустить его. — Но это реально, и это может их убить, и когда до них дойдет, как думаешь, что случится?

Мамино лицо спокойно, лишь слегка нахмуренные брови выдают эмоции. Она подцепляет вилкой кусок яичницы и молча жует. Затем говорит:

— По-моему, ты их недооцениваешь.

Может, и так. Но я не стал бы их винить, пустись они наутек после того, что случилось в субботу. Я не стал бы их винить, убеги они после убийства Майка, Уилла и Чейза. Иногда я жалею, что они этого не сделали.

— Мне в школу пора, — говорю я и отодвигаю стул от стола, оставляя еду нетронутой.

Атам очищен и готов покинуть соль, но я прохожу мимо него. Кажется, впервые в жизни я его не хочу.

Свернув за угол к своему шкафчику, я первым делом вижу зевающего Томаса. Он подпирает мой шкафчик, под мышкой у него книги, а серая футболка едва не расползается от ветхости. Волосы торчат в самых противоположных направлениях. Это вызывает у меня улыбку. Столько мощи заключено в теле, которое, судя по виду, самозародилось в корзине с грязным бельем. Он видит, что я подхожу, и машет, а лицо расплывается в широкой открытой улыбке. Затем он снова зевает.

— Извини, — говорит он. — Никак не приду в себя после субботы.

— Эпичная была вечеринка, да, Томас? — змеится за спиной чей-то язвительный голос.

Оборачиваюсь и вижу группу людей, в большинстве своем незнакомых. Реплику, кажется, отпустила Кристи Как-ее-там или кто другой, без разницы, вот только улыбка Томаса исчезла и на ряды шкафчиков он поглядывает так, словно мечтает с ними слиться.

Бросаю на Кристи небрежный взгляд:

— Поговори еще в таком духе, и я сделаю так, что тебя убьют.

Она моргает, пытаясь решить, шучу я или всерьез. Ухмыляюсь. Эти слухи просто смешны. Тусовка молча проходит дальше.

— Забудь о них. На твоем месте они бы обоссались.

— И то правда, — отзывается он и выпрямляется. — Слушай, мне неловко за субботу. Каким идиотом надо быть, чтобы так высовываться в дверь! Спасибо, что спас мою шкуру.