Почему мы стали так сильно бояться дракона? Не так, как боятся диких животных с когтями и зубами, но так, будто перед нами было нечто большее. Тварь принесла нам неудачу. Кто первым сказал это? Со временем все начали так говорить. Началось с болезни. Слегла вся команда, кроме Абеля Роупера и Уилсона Прайда. Одно хорошо — не все сразу. Когда на корабле все либо блюют, либо бегают в гальюн каждую минуту, от грязи и вони деваться некуда. Потом настал черед Самсона. Бедный пес! Его настигла ужасная смерть, и именно по вине дракона. До появления чудовища любимец капитана был полновластным хозяином корабля. Джо Харпер устроил целую баррикаду, чтобы пес не мог попасть в поле зрения рептилии. Но в то ужасное утро Самсон все же умудрился подобраться к клетке. Зверь, по-видимому, тут же бросился на него. Я стоял на вахте и слышал только отчаянный визг, крики и топот множества ног. Сначала я подумал, что дракон вырвался и начал есть людей, но шум быстро стих, значит, все не так уж плохо. Через час, спустившись вниз, я узнал, что пес умер. Бедняга перепугался до смерти: бежал себе, ничего не подозревая, а тут вдруг такое чудище. Самсон завизжал, рванул наверх, капитан поймал его на руки, и у пса случилось что-то вроде припадка. Это ли стало причиной смерти, или же он слишком сильно стукнулся головой о котел, пока бежал? Через двадцать минут пес испустил дух. Его зашили в саван, как настоящего моряка, и опустили труп в море, а члены команды выстроились на палубе, склонив головы. Капитан Проктор сказал короткую речь. Самсон плавал с ним двенадцать лет. Капитан подобрал его в Кадисе маленьким щенком, нескольких недель от роду, посадил к себе в карман, и так они пересекли Бискайский залив в шторм. Самсон был настоящим морским волком и предпочитал палубу суше, так что лучшей могилы, чем море, для него не найти. Джон Коппер плакал, и, когда волны сомкнулись над останками Самсона, капитан удалился к себе в каюту и не выходил до вечера.

— Время изменилось. Ты заметил? — спросил меня Скип.

Дело было вечером, после ужина. Тим, Скип и я сидели в ряд перед драконьим загоном и курили одну трубку на троих.

— Как это? — не понял Тим.

— Изменилось. Сколько времени прошло с тех пор, как мы покинули драконий остров?

— Две недели, — ответил Тим.

— Не дури.

— Несколько недель — не знаю, — скривился я. На самом деле я уже потерял счет времени. — Больше двух.

— Меня не спрашивайте, — принялся оправдываться Тим. — Я даже не знаю, где мы находимся. Такая жара стоит. Мне все равно. Я тут не самый умный.

— Намного больше двух недель.

— Об этом и речь, — сказал Скип. — Время ведет себя странно.

— Это от жары, предположил я.

— Есть вопрос. — Скип передал мне трубку. — Как будешь согревать Бинго, когда попадем в холодные широты?

— Если честно, еще не думал. Дэн знает.

— Думаешь, он спит?

— Сложно сказать. Хитрый черт.

— Он не спит, — заявил Скип.

— Ну конечно. Ты у нас все знаешь.

Скип не обратил внимания на сарказм Тима:

— Все началось, когда мы отчалили от острова. Мы стали жить по драконьему времени.

Как ни странно, я отлично понимал, что имеет в виду Скип. Он был прав, что-то действительно изменилось, будто воздух вокруг стал другим. Я пытался нащупать что-то у себя в голове и думал, что это происходит только со мной, но, когда Скип высказал свою мысль, подозрение переросло в уверенность, и я испугался.

Той ночью мне снился дом. Там были Ишбель с матушкой, парни и девушки из «Матроса», рыжая Джейн со своими товарками, и мы все шли к реке, а потом все закончилось бешеным закатом, каких никогда не бывает на берегах Темзы, закатом в алых и фиолетовых тонах, в драконьем времени. Меня разбудили крики на палубе. На море началась качка. «Не вовремя», — подумал я и снова заснул. Позже выяснилось, что Скип опять принялся за старое: Рейни нашел его крепко спящим у драконьего загона, растолкал его, обозвал ублюдком и выродком и выгнал на бак нести вахту.

Наутро мы вышли в открытый океан, и погода переменилась. Тяжелый воздух по-прежнему звенел от жары, с запада шла буря. Видно было, что приближается шквал. Что мне нравится на море — можно увидеть погоду издалека. Словно смотришь в будущее. Капитан Проктор скомандовал: «Убрать паруса!» — и мы забегали по палубе, пытаясь развернуть корабль и направить его прямым курсом. Я поспешил накрыть драконий загон брезентом, Габриэль стоял у штурвала, но приказ запоздал, и даже этот бывалый рулевой не сумел развернуть судно вовремя, так что ветер настиг нас сбоку; все вдруг смешалось, птицы и ветер кричали что есть мочи, выворачивая наизнанку свои дьявольские глотки, снасти ломались, паруса трещали по швам, мачты скрипели, и даже грот-мачта взывала о милосердии. Внутренности у меня собрались в комок и подкатили к самому горлу. Палуба накренилась, мы попадали, и я покатился, хватаясь за что попало. Голос мистера Рейни перекрывал наши вопли, а ледяные волны перекатывались через борт с подветренной стороны. Казалось, еще немного — и все полетят за борт. «Тонем, тонем, — подумал я, — слишком низко идем, не подняться, Господи Исусе, пожалуйста!» Подветренный борт касался поверхности волн, шторм достигал затянутого тучами, разбухшего неба.

Я бежал, все бежали. Понятия не имею, что я делал. Вдруг увидел, как Мартин Ханна тянет канат, подумал, что ему нужна помощь, и принялся тянуть вместе с ним.

Наконец нам удалось поднять борт и развернуть судно. Оно помчалось по волнам, обогнав шторм.

— Молодец, Джаф, — похвалил Мартин Ханна, еле переводя дух.

Я едва знал его: высокий спокойный парень, склонный к полноте, с задумчивой улыбкой. Порой мне чудилось в нем что-то угрожающее.

— Ты тоже молодец, — отозвался я.

И вдруг крик: «Кит! Кит!»

Что за нелепость! Даже в такой ситуации капитан Проктор умудрился залезть на квартердек и орал что есть мочи:

— Свистать всех вниз! Поднять грот! Габриэль! Руль под ветер — поставить брамсели — расчистить шлюпки…

Пришлось вытаскивать запасную шлюпку с кормы. Начался дождь, волны стояли высоко. Но в такие моменты думать некогда, просто исполняешь приказы. Вскоре загремели снасти, шлюпка с плеском ударилась о воду, замелькали длинные весла. Мы зарывались носом в воду и снова выныривали. Уши болели, кожу саднило от соли, брызги слепили глаза. Ветер задувал слезы обратно. В тот день ни одного кита мы так и не поймали, только потеряли еще одну лодку. Вот и итог: два вельбота в минусе и тучи в небе — точно драконы. А настоящего дракона прижало к палубе, и он смотрел на все это безумие глазами, исполненными тайного знания, выпуская из пасти тягучую нить зеленоватой слизи, пока вокруг бушевал ад.

Я привалился к Джону Копперу.

— Господи, — во взгляде у него сквозило отчаяние, — боже ты мой. Вот бы вернуться в наш славный Гулль.

Умей я сочинять, написал бы песню: «Я хотел бы вернуться…» Многие матросские песни именно так и начинаются. «Я хотел бы вернуться на Рэтклиффский путь, Рэтклиффский путь за морями…» Не знаю, как бы я выразил все это… Что именно я сказал бы в своей самой задушевной песне? Про Рэтклифф-хайвей немало хороших песен сложено, но они все не мои. В те дни, когда бешеный ветер завывал, заливая нас взбесившимися потоками воды, и нам приходилось привязывать себя на ночь к койкам, я пытался сочинить эту песню, но получались только небольшие отрывки:

Я хотел бы вернуться на Рэтклиффский путь,
На Рэтклиффский путь та-та,
Где пляшет девушка та-та-та-та,
Где та-та-та девушка в башмачках
Ждет меня или не ждет.

Последняя строчка мне нравилась: «Ждет меня или не ждет».

Время шло. Мы все ослепли, оглохли и онемели. Буря измотала нас вконец. Непрерывная качка. Мы привязывали себя к койкам веревками сразу в двух местах — в ногах и на уровне пояса. Из трюма поднимался запах стоячей воды. Переборки скрипели. Воздух в кубрике был спертый и вонючий. Из-за сильной качки волны перекатывались через среднюю часть «Лизандра». По палубе носило ведра, щепки и прочие предметы. Опасно. Для лова вода стояла слишком высоко. Наконец, самым неожиданным образом, наступило ясное солнечное утро, обещая спокойное плавание. Нас ждал долгий день, расцвеченный радугами, и нежная ночь с мягким стуком дождя по палубе. Затем — три бесконечных безоблачных дня, ярких невыносимо, — и мы оказались в японских водах, но не встретили ни одного кита. Неделя, две — ни одного фонтана; вахты молчали, хотя мы встречали другие корабли, беседовали с матросами — и у них добычи было предостаточно. Пришлось идти дальше, на юго-восток, в Тихий океан, в сторону экватора и нейтральных вод.

Спустя несколько дней опустилась тьма.

Семь дней в полной темноте заставили нас вспомнить о казнях египетских. И все это время солнце не появлялось у нас над головами ни на миг; день напролет над нами нависало низкое, тяжелое, пасмурное небо, мрачные черные тучи, из-за которых время от времени доносились протяжные раскаты далекого грома. Море волновалось. Дождя не было, жара стояла невыносимая. Тоскливые дни сменялись густыми, непроглядными ночами. Мы шли вперед, навстречу хорошей погоде, солнцу, новым временам. Капитан и его помощники расхаживали туда-сюда, мы травили байки и чинили старую одежду, латали паруса, мыли палубу и все шло не так, как надо. В мягком голосе океана слышалась угроза. Куда ни глянь — глухая мгла и ни намека на горизонт. При каждой удобной возможности Скип ложился на палубу поближе к дракону, смотрел на него, разговаривал с ним и слушал его. Именно слушал — так говорил он сам.

Скип был настоящий безумец. Как мне сейчас кажется, его надо было пинками гнать на бак каждый раз, когда он засыпал у драконьей клетки. Слишком мягкие порядки царили у нас на корабле, в этом все дело. Членам команды нельзя разрешать спать на палубе, где им вздумается. Какой капитан это позволит? Наш — позволял. Проктор горевал по Самсону, вспоминая, как щенком вез его в кармане через Бискайский залив, и почти не выходил из каюты. Рейни время от времени пинал Скипа, но без особого энтузиазма. И ничто не могло рассеять мглу. Был случай, когда капитан выскочил на палубу в ночной рубашке, разбуженный криками Рейни. «Поскорей бы уж эта проклятая тварь исчезла с моего корабля», — в сердцах произнес он, и Дэн Раймер, с лицом серым, как небо над нашими головами, сообщил, что вводит новое правило и теперь никому, кроме него и меня, не позволено подходить к дракону — как это было раньше. Глаза у него при этом стали чужими и холодными. Я уже и не помнил, когда это правило, установленное изначально, перестало соблюдаться. Верно сказал Скип: время изменилось. Оно перестало идти как положено. Словно в голове у меня произошло землетрясение, и я перестал понимать, в чем можно быть уверенным, а в чем — нет. Все голоса звучали приглушенно и будто бы издалека.

Скипу больше не позволяли навещать дракона, но это ничего не изменило: парень все равно продолжал с ним разговаривать. Нам он объяснял, что никакими словами нельзя описать, каким образом они беседуют, но порой эти беседы затягивались на всю ночь. Скип не умолкал ни на минуту, все время бубнил ровным, уверенным голосом. Он говорил, что штурвал крутится то в одну, то в другую сторону потому, что дракон сошел с ума, и причиной этому клетка. Находиться в закрытом пространстве для зверя невыносимо — как и для той несчастной рыбины, которая жила в бабушкином стеклянном шаре, — вот он и обезумел. «Потому и китов нет, — заявил Скип, рисуя в своем альбоме клетки и решетки. — Чуют, что он у нас на корабле, вот и не подходят близко».

Все мы успели наслушаться россказней Скипа. С тех пор как мы вышли из Гренландского дока, он наговорил кучу подобной ереси. Какой смысл прислушиваться к нему теперь? Однако он умудрился запудрить мозги Феликсу и Биллу — нарочно или нет, я не знаю.

— Получается, — рассуждал Феликс, — будто бы корабль что-то знает. Он вроде как живой и понимает, когда на борт поднимается нечто дурное. Убийца, к примеру.

— Или демон, или…

— Да, демон. — Скип приготовился рисовать демона.

— Тогда и паруса, как щеки, надуваются.

— И корабль кричит.

Так мы и плыли в этом мороке семь темных дней и ночей. Нам начинало казаться, что он никогда не кончится. Все морские суеверия рождаются из того огромного, в миллионы миль, пространства, которое отделяет тебя от суши и от дома, напоминая о том, что ты смертен. Темное, утыканное шипами, суеверие властно ступило на палубу своим раздвоенным копытом. А уж если суеверие ступает на пустынную палубу вдали от берега, то, как поется в старинных песнях, жди беды…

Страх обуревал меня постоянно — не только в те часы, когда я спал или дремал на марсовой площадке или просто клевал носом, ощущая, как в голове разливается липкое тепло, но каждое сознательное мгновение. Невероятный, цепенящий, невидимый страх, подобный заточенному острию клинка.

— Глазищи — жуть, — пробормотал Габриэль.

Мы сидели за столом в кубрике, и на лицо ему падал свет фонаря.

У дракона слезла кожа вокруг глаз, и от этого он выглядел еще страшнее.

— На статую похож, — произнес Саймон Фаулер, скручивая бечевку, — будто неживой совсем.

— Мерзость какая, — вставил Джо Харпер.

— Не нравится он мне, — присоединился Ян, — сидит там и смотрит на нас своим нехорошим взглядом.

— Корабль знает, — сказал Билл Сток. — Тут уж ничего не попишешь: корабль знает.

Теперь об этом судачили уже не только Скип, Билл Сток и Феликс с Дагганом, но и почти все члены команды.

— Страшная, злобная, мерзкая тварь.

— Надо эту гадость сварить и съесть к чертям собачьим.

А Скип со своей всезнающей улыбкой только повторял:

— Он хочет вернуться домой. Ничего не может с собой поделать. Он жил на своем острове, как заведено, а тут вдруг небо упало на землю, и теперь он лежит и страдает в клетке и сходит с ума, да еще вы съесть его собираетесь. Может, так и стоит сделать. Лучше будет, если он помрет. Милосерднее. Мы с ним поступаем хуже, чем с китами, вот что я скажу.

— На вкус он, наверное, гадость редкая, — заметил Тим. — Я лично не притронусь.

— Может оказаться ядовитым, — предположил Билл Сток. — Бывают же ядовитые жабы, змеи. Вы на язык его посмотрите. Пакость!

Дракон стал для нас символом неудачи. Кое-кто верил, что он действительно принес нам невезение, а кто-то считал, что это лишь дьявольское наваждение. Теперь против нас была не только тьма, но и страх, который смотрел на нас теми самыми черными глазками-бусинами с белой обводкой. Думая сейчас о Скипе, я не могу сказать, насколько точны мои воспоминания. Дело было давно. Помню, он был сильным гребцом; лицо круглое, шапка темных волос, вечная улыбка, щуплый, застенчивый, глаза прищурены, всегда настороже, напряженный. Как мне теперь кажется, остальные члены команды его не очень-то замечали. Но именно он положил начало всеобщему помешательству, он и демоны с раздвоенными копытами, нарисованные в его гнусном альбомчике. Уверен, именно он запалил тлеющий огонек страха, который не погас, даже когда тьма расступилась и мы смогли плыть дальше. На горизонте по-прежнему не было видно ни одного кита, а дни были похожи один на другой как две капли воды. Кое-что я помню отчетливо. Например, как мы сидели в кубрике и Габриэль сообщил нам:

— Сказывают, там, дальше, есть нехорошее место.

— Мелких-то не пугай, — улыбнулся Сэм.

— Про это все знают.

— Не все, — подал голос я.

Габриэль перевел взгляд на меня:

— Не знаешь? Это такое место, где происходят странные вещи. Там, где «Эссекс» пропал и другие корабли. Проклятое место в океане.

Про «Эссекс» и другие корабли известно всем. Есть такая легенда у китобоев. Даже анекдот скорее.

Дэн затянул песню:

Отправившись в плаванье, три моряка
Покинули бристольский порт,
Груз солонины и сухарей
Взяли с собой на борт.

— Был у меня один приятель — так он знавал Оуэна Коффина еще юнгой, — сказал Габриэль. — Плавал с его отцом. Оуэн был славный паренек и хороший матрос, совсем как его отец.

Пропойца Джимми, обжора Джек
И юнга Билли-малыш…

Невезучий Оуэн Коффин вытащил короткую соломинку, и его съели. Был бы находчивым, как Билли, остался бы в живых. Песню подхватили четыре или пять голосов, но нас всех клонило в сон, и дурацкая песня убаюкала нас, как колыбельная.

«Я голоден! — Джиму Джек говорит. —
Ревет в животе прибой!»
А Джимми в ответ: «Остается, друзья,
Отобедать самими собой!» [Песня на стихи У. М. Теккерея «Билли-малыш» (Little Вillее, 1849).]

— Мы сейчас как раз в тех местах проходим, — заметил Габриэль.

Я лежал на койке, и мысли об обреченном «Эссексе» не давали мне заснуть. Бедные матросы — они ведь ни о чем не догадывались. И другие матросы, и корабли — разными путями они все шли к одному и тому же, с тех пор как на воду была спущена первая лодка.

Помню долгую ночь, падающие звезды, меня покачивает, и слова никак не укладываются в строчку: «Где пляшет девушка с голубыми глазами…» Нет, не то…

Я хотел бы вернуться на Рэтклиффский путь,
На Рэтклиффский путь та-та
Где пляшет девушка…

Стоп.

Где та-та-та девушка в башмачках
Ждет меня или не ждет.
Ее башмачки алей, чем кровь, золотом кудри горят
У девушки пляшущей, что — как знать? —
Ждет меня или не ждет.