18

Я устало поднимаюсь по холодной темной лестнице на чердак Дейвида Бейли, который, как и весь Монмартр, создан для горных козлов. Я делаю остановку перед последним восхождением и усилием воли заставляю тело двигаться дальше.

Мансарда, как и следовало ожидать, небольшая, но, к моей радости, чистая. Терпеть не могу неряшливые, грязные места. В комнате простой деревянный стол с двумя стульями и округлой кухонной плитой с медным чайником на ней. Три деревянные полки над плитой заставлены тарелками и чашками. Там же разместились чугунок, сковородка и посеребренное ведерко с серебряными столовыми приборами. В центре стола огромный керамический кувшин.

Справа у стены кушетка, похоже, служащая диваном. В стене напротив углубление, где стоит кованая железная кровать, тумбочка, платяной шкаф и деревянный картотечный шкаф.

Рядом с ним «стульчак», сделанный в виде стопки больших книг, то, что французы называют «chaise perc?e», или «стул с отверстием». Внутри стоит оловянный горшок. Но даже с устройством такой оригинальной конструкции не менее противно нести горшок шесть лестничных пролетов, чтобы опорожнить его на первом этаже. Бейли предусмотрительно подставил корзинку с ароматической смесью. Должно быть, он тоже не выносит дурные запахи.

Проходят часы, а сон не берет меня. Не помогает даже считать слонов. Я плюхаюсь на диван и начинаю писать, что имею в итоге, — привычка, унаследованная от мамы. Во-первых, доктор Блюм знает, что я здесь. Он также знает, как я выгляжу. С другой стороны, меня разыскивает полиция. Я не знаю Парижа. Фактически я не знаю, как выглядит доктор Блюм, и не могу гоняться за каждым субъектом, от которого у меня волосы встают дыбом. Мне нужна помощь.

Для меня это будет нечто новое — иметь партнера.

Даже Пулитцер отказался от мысли дать мне в партнеры репортера. Ничего не поделаешь — придется стиснуть зубы и взять себе кого-то в помощники.

Сразу возникает вопрос: кого?

Одно имя стало крутиться в голове.

19

Перун

Иветта не удивилась, когда услышала стук в дверь далеко за полночь. Перун приходил к ней в любое время. Но сегодня, хотя он хорошо платил, даже очень хорошо, она устала. Ей не хотелось ублажать его. Поэтому она сидела на кровати и не отвечала на стук. Она надеялась, что если не будет отвечать, то он уйдет, подумав, что она работает на улице.

Но он продолжал стучать все сильнее, все громче. Она чувствовала, как с каждым ударом в нем нарастает гнев, и знала, что придется открывать. Если он узнает, что она там… Всякое рассказывали, что он делал, когда был зол. Она открыла дверь.

— Почему так долго? — Он вошел и начал раздеваться.

— Перун, я не могу сегодня. Мне нездоровится. — Как только она произнесла эти слова, то пожалела об этом. Она увидела, как напряглись мускулы у него на спине, и поспешила исправить оплошность. — Я хочу, правда, хочу, но плохо себя чувствую.

Он повернулся и посмотрел на нее:

— Иветта, подойди ко мне.

От его голоса холодок пробежал у нее по спине.

Она медленно приблизилась к нему и вздрогнула, когда он ладонями взял ее за щеки.

— Мне не кажется, что ты больна.

— Мне действительно нездоровится. — Иветта понимала, что ее ответ звучит неубедительно, и как она себя чувствовала, ровным счетом ничего не значило. Он хотел ее и всегда получал что хотел, так или иначе. — Но для тебя… — Она начала расстегивать его брюки.

— Иветта. — Перун взял ее за руки. — У меня пропало настроение.

Его голос испугал ее, нужно было что-то делать, и она приникла к его губам долгим и крепким поцелуем. Он отпустил ее руки, и она расстегнула брюки, продолжая целовать его, взяла в ладонь его твердую плоть. Он пихнул ее на кровать и прижал за плечи, так что она не могла подняться.

Иветта знала, что ей нужно делать.

— Перун…

Он продолжал одеваться и не ответил ей. Она сидела на кровати и перебирала в руках простыню.

— Симона сказала тебе, куда собиралась после встречи с тобой?

Ее вопрос остановил его, когда он шел к двери. Не оборачиваясь, он спросил:

— Зачем тебе надо знать?

— Потому что мы должны были встретиться в кафе, но она так и не пришла. На нее это не похоже.

— Чего беспокоиться. Небось подхватила мужика. — Он сделал шаг к двери, потом остановился. По-прежнему не поворачиваясь, сказал: — Подойди. У меня кое-что есть для тебя.

Иветта с готовностью подошла к нему, подумав, что он вспомнил, что не заплатил ей.

Он опустил руку в карман и достал скальпель.

20

Нелли

Я никогда не бываю в хорошем расположении духа когда просыпаюсь утром, особенно если сон нарушен. Сегодня утром я в очень дурном настроении.

Я приняла решение, кто будет моим партнером. С того момента спать было абсолютно бесполезно, потому что мне не нравилось это решение. Но другого выхода у меня нет. Единственный кандидат, пришедший в конце концов мне на ум, — человек, которому я не доверяю.

Его имя известно во всем цивилизованном мире, хотя, как я слышала, из-за какой-то телесной или душевной болезни он избегает общественного внимания. Даже не зная, кто я, он оказался втянутым в сплетенную мной запутанную паутину, и сейчас мне нужно обратить ее себе на пользу.

Интерес к нему возник у меня, когда зарубежный корреспондент Джоунс рассказал об одном странном случае. Взрослый племянник этого знаменитого француза стал свидетелем, как какой-то мужчина на улице с ножом напал на женщину. Этот человек убежал и не был пойман, но племянника преследовала навязчивая мысль, что злоумышленником был его знаменитый дядюшка. Он пытался застрелить его, но, к счастью, только ранил.

Этот племянник — Гастон Верн, а дядюшка — Жюль Верн, всемирно известный писатель. [Гастон выстрелил в Жюля Верна, когда тот выходил из дома, но промахнулся. Пуля срикошетила и попала писателю в ногу, причинив серьезное ранение. Всю оставшуюся жизнь он хромал. Гастон в то время находился на дипломатической службе. По мнению полиции, причиной покушения было умственное расстройство. После этого более чем странного случая Гастона поместили в учреждение закрытого типа. — Примеч. ред.] Как многие люди, я зачитывалась его замечательными произведениями «20 000 лье под водой» и «Вокруг света за 80 дней».

Когда я рассматривала фотографию Жюля Верна после прибытия в Париж, мне вдруг пришло в голову, что стоит художнику немного подправить ее, и сходство с убийцей будет почти полным: такое же канотье, такие же круглые очки, косматые волосы и борода. Конечно, этот фокус можно проделать с фотографией большинства бородатых мужчин, но у меня при себе был портрет Жюля Верна, когда я нашла уличного художника и попросила поработать над ним. Мне напечатали копии готового портрета, чтобы я могла раздать их проституткам.

Наводя справки о передвижении господина Верна, я не смогла найти сведений о месте его нахождения в течение четырех месяцев, когда он вполне мог играть роль доктора Блюма в доме для умалишенных, — но также не смогла ликвидировать его.

В данный момент мне нужно не изобличать Верна как неуловимого доктора Блюма, а заполучить его в качестве союзника. И я выбрала его по двум причинам: он выдающийся человек, в буквальном смысле слова, символ своей страны, и у меня есть аргумент заставить его помочь мне.

Я думаю не о шантаже, а об изысканной форме убеждения в ситуации, когда цель оправдывает средства. Это, конечно, не лучший способ начать партнерство, но и война против зла не для робких.

Утреннее небо не способствовало улучшению моего настроения — оно серое и тяжелое. Ноя подавляю желание забраться обратно в постель и накрыться с головой, потому что мне нужно переплыть реки, взять штурмом крепости, сдвинуть горы и прежде всего принять ванну и надеть чистую одежду. С моей стороны было бы весьма непочтительно предстать перед одним из наиболее известных людей Франции в наряде проститутки, в котором я ползала в свежевырытой могиле.

Какая удача найти в шкафу накидку! Она скроет мое платье, когда я буду ходить по магазинам. Бейли, наверное, всего на пять сантиметров выше меня — его накидка не достает до пола, когда я надеваю ее.

Выходя из дома, я не встречаю мадам Малон — доброе предзнаменование. Может быть, сегодня повезет.

Пассаж — это небольшая оживленная улица с многочисленными магазинчиками. Пожилой мужчина в доме на противоположной стороне, высунувшись из окна, выбивает коврик и кричит вниз:

— Bonjour, Laitier! [Добрый день, молочник! (фр.)]

Молочник методично расставляет молочные бутылки у каждой двери и, не поднимая головы, кричит в ответ:

— Bonjour, Louis! [Добрый день, Луи! (фр.)]

Должно быть, это ежедневный ритуал.

Девушка толкает перед собой нагруженную хлебом ручную тележку по булыжной мостовой, женщина постарше открывает цветочный ларек. Консьержки выносят во двор мусорные контейнеры, и толпы старьевщиков, как крысы, сбегаются к ним.

Это своеобразная публика. В одиночку и семьями каждый из них преследует конкретную цель. Один не берет ничего, кроме костей, стекла и посуды, другой из золы выбирает угли; кто-то собирает только бумагу и тряпье, кому-то еще нужны ботинки и шляпы и так далее. Переходя как загипнотизированные от контейнера к контейнеру, они не мешают друг другу.

Там, где заканчиваются ступени и начинается более широкая улица, появляется больше магазинчиков и уличных торговцев. Мужчина жарит каштаны на углях в металлической бочке, женщина продает хрустящий жареный картофель. У девушки с ручной тележкой я покупаю крепкий кофе с молоком, любимый утренний напиток парижан, который и мне пришелся по вкусу. У продавщицы кофе я узнаю, где предоставляют банные услуги и где продается одежда.

— Хотите принять ванну, мадемуазель? Замечательно. Я сделаю ванну к пяти часам, — говорит услужливый банщик.

— Но я хочу принять ванну сейчас, утром. У меня днем назначена очень важная встреча.

— Невозможно, мадемуазель. Нужно время, чтобы приготовить ванну, но это будет роскошная ванна.

— Нет ничего невозможного. — И я добавляю ему два франка, чтобы доказать это.

В фирменном магазине я покупаю муслиновые панталоны, женскую сорочку и корсет. Верхнюю одежду я решаю купить в магазине подержанных товаров, потому что шить на заказ это очень долго. Будь у меня больше времени, я бы нашла магазины новых готовых изделий в таком большом городе как Париж, но мне нужно все делать быстро.

Мода, естественно, в переводе не нуждается. Французская высокая мода господствует как в Европе, так и в Америке, и женщина следит за тенденциями, исходящими из Парижа. Лично я безумно рада, что ужасный турнюр выходит из моды, а корсет на основе из китового уса, необходимый — хотя анатомически маловероятный — для того, чтобы иметь узкую талию, я ни за что не надену. Мне совершенно безразлично, если моя талия не будет 48 сантиметров в окружности. По крайней мере я смогу дышать.

Меня удивляет, что подержанные товары очень хорошего качества.

— Дешевая одежда быстро изнашивается и не годится для перепродажи, — объясняет владелец магазина.

Без доли фатовства я покупаю темно-синий костюм из плотного шевиота, состоящий из жакета с отложным воротником и рукавами с буфами и длинной юбки. И жакет, и юбка оторочены черной шелковой саржей.

Про запас я покупаю расклешенную темно-серую твидовую юбку с двумя узкими полосками черной тесьмы на подоле. В ней удобно ходить, потому что она не волочится по земле. Юбку дополняют строгий черный шерстяной жакет с длинными лацканами и рукавами с буфами, собранными на плече, белая блуза и простой черный шелковый галстук. Черная кружевная шляпа на проволочном каркасе с красивым букетом цветов из шелка и плиссированной лентой служит дополнением к моему наряду и идеально соответствует моей цели — у нее есть вуаль, которой я могу закрывать лицо в случае необходимости. Слава Богу, мне не нужно покупать обувь. Мои черные высокие на шнурках ботинки на низких каблуках вполне в приличном состоянии.

Я забираю покупки и поднимаюсь вверх на холм, паевой чердак.

— Мадемуазель, ваша ванна.

Я только что закончила раскладывать свои покупки, как у дверей появляется пара ног с цинковой ванной. Загадка, как он дотащил ее наверх по узким ступенькам. Еще один человек за ним несет бак с водой и банные принадлежности.

Ванну ставят рядом с округлой плитой и со всех сторон закрывают белой тканью. Таинственным образом появляются всевозможные полотенца и большая банная простыня — в нее я завернусь после омовения. Затем начинается процесс наполнения ванны: две бадьи, два человека и бесчисленные хождения вниз к ручной тележке, на которой стоит чан с нагретой водой. Когда он наполовину пустеет, под ванну устанавливается выдвижной ящик с горячими углями.

Три франка, что составляет примерно 60 центов, я считаю едва ли приемлемой платой, принимая во внимание, сколько раз они ходили вверх-вниз по лестничным пролетам, и даю им щедрые чаевые. Мы договариваемся, что они все заберут через два часа.

Я не умею быстро принимать ванну. Я люблю нежиться в горячей воде. Для меня это почти райское наслаждение. Я никогда не понимала людей — а их немало, — считающих, что мыться регулярно вредно. Многие европейцы в полном смысле принимают ванну несколько раз в году, ограничиваясь обтираниями губкой, а дети часто не испытывают удовольствия мыться в ванне, пока не достигнут подросткового возраста.

В «Фигаро» я читала статью об одной актрисе, которая хвастала, что принимала ванну два раза в году, чтобы не причинять вреда коже. В подарок на день рождения от театрального критика она получила кусок мыла с пожеланием, чтобы она пользовалась им всю жизнь.

Банщики возвращаются слишком скоро, и я начинаю готовиться к покорению знаменитости.

21

Кафе «Прокоп» тускло освещено всего несколькими масляными лампами, словно хозяин не хочет, чтобы мир проложил сюда дорожку. Я останавливаюсь в проходе, впитывая атмосферу и сильный запах черного кофе.

В этом кафе, основанном немного более двухсот лет назад сицилийским аристократом Франческо Прокопио деи Кольтелли, обитает дух литературных и политических гигантов, вселивших историю в его стены.

Прокопио создал заведение, где писатели, поэты и философы могли трудиться в тишине и спокойной обстановке, потягивая кофе, то есть он создал первое в Париже кафе.

В городе, где такие заведения славятся тем, что в них сверкают огни и стоит шум, «Прокоп» сохраняет благопристойность более степенного и прославленного века. Можно представить себе Бена Франклина, сидевшего при свете колеблющегося пламени свечей, когда он вел переговоры об участии французских солдат и матросов в Войне за независимость в Северной Америке против англичан, а вокруг шныряли шпионы и доносчики. По случаю смерти Франклина кафе было задрапировано черным. Здесь Бонапарт, еще молодой и почти неизвестный, оставил в залог свою треуголку, потому что не мог заплатить за выпивку, так как забыл дома кошелек.

Как-то раз, когда я зашла в кафе, чтобы украдкой понаблюдать за своей жертвой, мне сказали, что столик, за которым сидит знаменитость, со столешницей из темного красноватого мрамора с белыми прожилками в свое время облюбовал Вольтер. Просветитель, борец против тирании, нетерпимости и жестокости за чашкой кофе спорил о жизни, свободе и счастье с Дени Дидро, редактором «Энциклопедии», более столетия назад.

Персонал кафе должен знать, кто их знаменитый гость, хотя он сбрил бороду. Так его труднее узнать, и он кажется моложе своих лет. Должно быть, ему под шестьдесят или за шестьдесят, то есть он в весьма зрелом возрасте. Сейчас он склонился над листом бумаги и что-то пишет, полностью поглощенный своим делом. На углу стола чашка кофе, небольшая бутылка красного вина, толстые куски хлеба и тарелка сыра.

Я часто замечала, что меня привлекают пожилые мужчины. Мама говорит, это потому что я рано потеряла отца, человека уважаемого, которого я очень любила. Как я думаю, мое влечение к ним объясняется тем, что они уже знают, чего хотят в жизни.

Метрдотель улыбается мне профессиональной улыбкой.

— Столик, мадемуазель?

— Пожалуйста, передайте господину Верну, что я хочу поговорить с ним.

Он поднимает брови.

— Простите?

— Жюль Верн, господин за столиком Вольтера. Пожалуйста, скажите ему, что Нелли Браун из Нью-Йорка желает поговорить с ним.

На лице метрдотеля появляется то нетерпимое выражение презрения, которое свойственно лишь официантам в самом большом городе мира.

— Боюсь, что вы…

— Я знаю, кто этот джентльмен. Пожалуйста, передайте ему мою просьбу. — Я нетерпеливо хлопаю перчатками по ладони и смотрю ему прямо в глаза. У меня куча дел и нет времени для лукавства.

Метрдотель уходит с едва заметным, но нарочитым недовольством и наклоняется к Верну. Великий писатель смотрит на меня через комнату. Я встречаюсь с ним глазами и, улыбнувшись, слегка киваю. Метрдотель еще несколько раз наклоняется к Верну и с важным видом направляется ко мне.

С громадным наслаждением он сообщает:

— Господин не желает, чтобы его беспокоили. — Метрдотель ведет меня к двери. — Он советует вам почтить кого-нибудь еще вашим навязчивым вниманием.

— Вы не имеете представления, кто…

— У меня есть указание от господина позвать жандарма и отправить вас в больницу Сальпетриер, если вы не уйдете без шума.

Сальпетриер! Это сумасшедший дом с не лучшей репутацией, чем у острова Блэкуэлл. Чтобы Жюль Верн грозил отправить меня в психушку, словно я какая-нибудь полоумная девка с романтическими намерениями! Это уже слишком.

— Передайте господину Верну: он пожалеет, что отказался поговорить со мной о Гастоне.

Я опрометью выбегаю из кафе, дабы не навлекать на себя полицию.

Можно ли себе представить, что человек, произведениями которого я зачитывалась в детстве, обойдется со мной так бессердечно. Он мне за это заплатит — я обещаю. Придет время, и господин Верн будет ползать на коленях и просить, чтобы я его простила.

Когда я останавливаю фиакр, смех разбирает меня, хотя нет видимой причины для смеха. В каком-то смысле я уже начала мстить. Посмотрим, что он скажет, когда его сходство с безумным убийцей станет достоянием улицы. У него будет сердечный приступ. Я больше не испытываю чувства вины, только надеюсь, что, когда он обнаружит мои козни, нас будет разделять весь Атлантический океан.

С этими мыслями я говорю кучеру, чтобы он отвез меня в больницу Пигаль.