— Вот. — Она достает из шляпки собранные ею жалкие гроши. — Возьмите это и не торгуйте собой сегодня ночью.

Я признательно улыбаюсь и убегаю, согретая ее благотворительным жестом. Убеждена, что люди, пережившие невзгоды и лишения, с большей охотой делятся тем немногим, что у них есть, чем те, кто живет в достатке.

Увертываясь от мушкетеров в ярких красных камзолах и шляпах с перьями, я не спускаю глаз с человека в черном. Какое странное место для слежки за убийцей среди мирского и гротескового: здесь Сократ с кубком болиголова, обезглавленная Мария Антуанетта под руку с палачом в черной маске, несущим ее голову, держащиеся за руки Элоиза и Абеляр, на шее которого на веревке болтаются два шара. Моя воспитанность не позволяет предаваться размышлениям о символизме этих шаров.

Какой-то пьяный, одетый как елизаветинский аристократ, лезет ко мне обниматься, и я бью его по рукам. Женщина не крепкого телосложения, но выросшая в небольшом городишке в компании шести братьев, я научилась давать отпор приставалам.

— Шлюха. — Произношение выдает англичанина.

Я быстро отхожу в сторону от болвана, скрывая веером довольную улыбку. В моем родном городе за такое обращение с женщиной его бы отделали за милую душу. Но в эту ночь в Париже оскорбление не задевает меня, потому как я испытываю удовлетворение, что мой маскарад удался.

Справа от меня раздаются крики, и бутылка шампанского летит в запряженную четверкой лошадей повозку, въезжающую на площадь. Стоящие на ней мужчины и женщины кричат:

— Мы требуем хлеба! Мы требуем свободы! Смерть тем, кто отказывает в этом народу!

У них красные шарфы радикалов. Судя по бранным выкрикам, раздающимся в ответ из толпы, это анархисты, которые подстрекают к насилию ради лучшей жизни.

Эти призывы всколыхнули воспоминания. Годы моей юности были отмечены забастовками, увольнениями рабочих и расправами над ними. Мне не хочется думать о том, что ждет семьи, когда закрываются заводы и рабочие оказываются на улице. Потеря работы чревата одним последствием: отчаянием. Голод — нередкое явление.

В эти трудные времена растут ряды анархистов. Их цель — дезорганизовать управление страной посредством террористических актов и убийства государственных деятелей. Они считают, что, если будет нарушено нормальное функционирование органов власти, народ станет управлять в утопическом обществе.

Хотя мои симпатии на стороне рабочих, я не одобряю насилие. И я вижу, что эти анархисты намеренно взывают к не той толпе. Те, кто сейчас веселится, — не выгнанные с заводов рабочие, страдающие от того, что голодают их дети, а буржуа, которые каждый день едят мясо и пьют за столом вино. Радикалы объявились здесь не для просвещения народа, а для того, чтобы сеять смуту.

Отступив назад, чтобы пропустить человека на ходулях, я налетаю на толстого индийского махараджу и роняю веер.

Когда я наклоняюсь, чтобы поднять его, что-то упирается мне в спину.

2

От неожиданности я застываю на месте. Посторонний предмет отнят, и я распрямляюсь под чей-то хохот.

Прикрыв лицо веером, я оборачиваюсь.

Человек с английским акцентом, назвавший меня шлюхой, ухмыляется. В руке у него трость, которой он ткнул меня в спину. Три его приятеля, все одетые в елизаветинские костюмы, находят эту выходку забавной. С большими животами вся четверка похожа на карикатуры шекспировских актеров.

Во мне кипит злость, и я трясусь как Везувий перед извержением. Будь у меня нож, всадила бы его обидчику в сердце.

— Она должна ублажить всех нас, — говорит один из друзей моего обидчика.

Ублажить всех их! Эта свинья предлагает переспать с ними.

Камзол моего обидчика достает лишь до талии его обтягивающих рейтуз. В нижней части живота бугрится его причинное место. Уставившись на это возвышение, я стараюсь сдержать ярость.

Вдруг между нами встает какая-то женщина и хватает за руку моего противника.

— Милорд, возьмите меня, милорд! — Настоящая проститутка, одна из тех, что давно распростились с невинностью. Она произносит слова по-английски — минимумом этого языка владеет большая часть уличных женщин. Милордом здесь называют любого мужчину с другого берега Ла-Манша.

Мой противник грубо отталкивает ее и подходит ближе ко мне.

— Ты получишь десять франков за нас четверых.

Его друзья разражаются смехом.

Я стою как вкопанная, в полной растерянности. Мне доводилось бывать в разных переделках, я отбивалась от пьяных и опрокидывала столы на сутенеров, но никто не поднимал на меня руку.

Пьяно раскачиваясь из стороны в сторону, как корабль в море, он так близко подходит ко мне, что я чувствую перегар от виски. На мгновение я вижу перед своими глазами жестокого человека, за кого, овдовев, вышла моя мать, за этого вечно пьяного мерзавца, который бил ее и удовлетворял похоть в присутствии нас, детей.

— Ты слышишь? Десять франков за нас четверых.

Его приятели корчатся от смеха.

Черт ткнул меня в бок, и я вплотную подхожу к «милорду», все еще держа перед лицом веер. С дрожью в голосе спрашиваю:

— Вы хотите чего-нибудь погорячее, мсье?

— Да-да! — Он издает стон и причмокивает.

Я брызгаю кислотой из спринцовки ему на выступ ниже толстого живота.

Широко раскрытыми глазами он смотрит на мокрое пятно между ног.

— Сука! — Он бросается на меня, но я отступаю в сторону, и он отлетает от Аттилы, предводителя гуннов. Я увертываюсь и бросаюсь бежать сквозь толпу, слыша его вопли — кислота таки промочила ткань брюк до интимных частей тела. Горничная в гостинице заверила меня, что кислота не вызывает ожогов, но в данный момент я надеюсь, что поджарила ему яичницу.

Да черт с ним. Боюсь, я потеряла человека в черном.

Потом я замечаю его в толпе. Он останавливается, смотрит на трех проституток у стены кабаре и жестом подзывает ту, которая стоит посередине. Когда она быстрым шагом идет к нему, сразу видно, что она настоящая представительница древнейшей профессии — ее выдает вульгарность, присущая жрице любви. Бедняжка и не подозревает, что плата ей будет включать и ее жизнь.

Не зная, что делать дальше, я наблюдаю за тем, как они уходят. Будь у меня доказательства, которые приняло бы правосудие, я позвала бы полицию, чтобы его арестовали.

Дорогу мне преграждает Клеопатра со змеей вокруг шеи. За египтянкой идут нубийские рабы, подозрительно похожие на французских чистильщиков сапог. Подпрыгивая, чтобы не потерять из виду объект наблюдения, и сожалея, что я ростом не метр восемьдесят, а всего чуть за полтора, пробираюсь сквозь толпу.

Те двое идут по направлению к «Мулен Руж». Мужчина оглядывается и смотрит в мою сторону, а я чувствую, что мурашки опять бегают по всему телу.

Нырнув в группу людей, окруживших двух девиц, отплясывающих канкан под аккомпанемент уличных музыкантов, я не спускаю глаз с человека в черном и проститутки, когда они остановились, чтобы посмотреть на акробатов.

Танцовщицы высоко вскидывают ноги под восторженные крики мужчин, демонстрируя кружева на нижних юбках. Мне сразу становится ясно, что девицы не только показывают голые ноги — под нижними юбками у них ничего нет.

Вот такая она — реальность! Женщины демонстрируют свои интимные места, в то время как мужчине дозволено видеть немного кружев повыше лодыжки. А мужчины? Меня всегда изумляет, как взрослые мужи превращаются в юнцов, когда видят немного обнаженного тела не у жен, а у других женщин.

Человек в черном и проститутка входят в «Мулен Руж», а я бросаюсь через середину круга, вылетаю с противоположной стороны и бегу к кабаре, недоумевая, что им там делать. Зачем ему понадобилось вести ее в самое многолюдное заведение на Монмартре? Оно открылось всего несколько недель назад, а о танцевальном представлении с канканом, поставленном Шарлем Зидлером, в Париже только и говорят. Не очень-то подходящее место для убийства проститутки.

Прежде чем войти в «Мулен Руж», я выбрасываю свою резиновую спринцовку. Она пуста, и мне лучше избавиться от нее, на тот случай если полиция начнет хватать уличных девок и выяснять, кто облил кислотой туриста.

Когда я вхожу в большой танцевальный зал, на меня обрушиваются звуки музыки, крики и жар человеческих тел. Боже мой, зал размером с железнодорожный вокзал — длиной метров шестьдесят и шириной в половину этого. В центре танцевальная площадка, по сторонам два этажа углублений для столиков.

Справа неистово и грает оркестр, наполняя обширный зал зажигательной музыкой. Тор [Тор — в германо-скандинавской мифологии бог грома и молнии, в чье волшебное снаряжение входил молот (боевой топор-молния). — Примеч. пер.] своим молотом не мог бы произвести больше грохота, чем оркестр, исполняющий мелодию Жака Оффенбаха с неистовством воинственного танца индейцев-дакота. Тромбоны, медные барабаны, тарелки — какой бедлам!

На танцевальной площадке две женщины и длинный худой мужчина танцуют канкан, высоко вскидывая ноги и падая на шпагат вопреки законам гравитации и анатомии.

Свисающий плакат извещает, что музыкальный зал снят учащимися художественной школы из Латинского квартала для бала по случаю осеннего урожая. Урожая чего — я не знаю, но молодые парижские художники-декаденты не нуждаются в особом поводе, чтобы выпить и повеселиться. С длинными жидкими волосами, в дурацких шляпах, с почти метровыми курительными трубками эта богемная молодежь придает своеобразный колорит городу. За чашкой кофе в кафе на бульварах молодые люди ведут беседы о жизни, любви и свободе, замышляют революции. К ним, как к домашним питомцам, относятся терпимо, пока их революционные планы не уходят дальше их стола в кафе.

Человек в черном идет к противоположному концу зала, проститутка следует за ним. Мне все еще непонятно, зачем он явился в это огромное кабаре. Не собирается же он убивать женщину под музыку канкана. И его красный шарф не дает мне покоя. Неужели преследую не того человека? Он что — радикал из кафе, намеревающийся поразвлечься с потаскушкой? Мне не удалось хорошо разглядеть лицо человека, пытавшегося убить меня в Нью-Йорке.

Я иду за парой, а в это время двери справа вдруг распахиваются и под восторженные возгласы в зале появляется умопомрачительная процессия. Впереди шествует Монтесума, а за ним ацтекские воины — дюжина крепких молодых людей в ярких головных уборах из зеленых, красных и желтых перьев. Воины несут на плечах большие деревянные носилки, на которых полуобнаженные пышногрудые девицы лежат на спине и на поднятых вверх ногах держат круглую крышку от стола. На ней стоит девушка с великолепной фигурой, — кроме бирюзового цвета ленты вокруг головы, на ней ничего нет.

Раздавшиеся крики грозят сорвать крышу. Я догадываюсь, что голую девушку выбрали королевой натурщиц для этого карнавала. Она должна получить награду только за то, что сохраняет равновесие.

Уверена, что для этих начинающих художников, у которых изображение обнаженной натуры составляет часть их обучения, плоть не тождественна греху, но мне как-то неудобно находиться в гуще сотен пьяных будущих маэстро, громко восторгающихся голой девицей.

Какой-то юнец пытается обнять меня, и я отталкиваю его руки.

Убийца и его жертвенная овечка приближаются к двери черного хода, и я спешу за ними, не представляя, что буду делать или говорить, когда остановлю их. Бежать в переполненном танцевальном зале невозможно, и они скрываются за дверью до того, как я успеваю их догнать.

Не зная, что делать дальше, я смотрю на закрытую дверь, будто она даст мне ответ. Какая опасность подстерегает меня за ней? Что, если он ждет там с ножом в руке?

Нечего и думать, что я привлеку чье-либо внимание в этом музыкальном зале. Мужчины совершенно обезумели от восторга, приветствуя свою новую королеву. Свисток не услыхать в двух шагах за спиной. Что я скажу полицейским, если мне удастся привлечь их внимание? Объяснять на ломаном французском, что я, репортер криминального отдела американской газеты, будучи пациенткой в доме для душевнобольных в Нью-Йорке, случайно встретила маньяка и последовала за ним в Париж?

Я хватаю бутылку шампанского с какого-то стола, за которым сидели мужчины. Сейчас они стоя выкрикивают тосты за голую королеву и ее свиту — я могла бы отрезать им бороды, и они ничего не заметили бы.

Приоткрываю дверь и заглядываю во внутренний дворик со столами и фигурой слона таких огромных размеров, что на нем мог бы поместиться небольшой оркестр. Во внутреннем дворике темно, холодно и безлюдно. За ним начинается переулок, окутанный туманом и темнотой.

Не могу избавиться от ощущения, что я преследую того самого человека, а женщине грозит смертельная опасность. Собравшись с духом, открываю дверь, подпираю ее бутылкой и быстро пересекаю внутренний дворик.

Останавливаюсь и всматриваюсь в глубину переулка, стараясь понять, вижу ли я там двух человек или это плод моего воображения, как вдруг слышу какое-то движение за спиной. Оборачиваюсь и вижу, что официант держит в руках мою бутылку шампанского и закрывает дверь.

Бегу назад и дергаю за ручку. Заперто! Стучу — никто не открывает.

Передо мной наполненная туманом щель переулка. Я поправляю шаль, но, честно говоря, кровь в жилах стынет не от холодного ночного воздуха.

Слишком много совпадений.

Как это мне не пришло в голову? Человеку, которого я ищу, так просто взять и появиться. Только по своей глупости я не учла это. Конечно, он узнал, что я в Париже и охочусь за ним.

И не случайно я оказалась одна в темном месте.

Охотник стал добычей.

Сюда неблизкий путь из Кокран-Фоллз, думаю я, входя в безлюдную ночь. Это мой родной город. Кокран-Фоллз, штат Пенсильвания, население 504 человека. Небольшое поселение назвали именем отца, после того как он построил мельницу на протекающей поблизости реке, превратив сонный город в растущую общину.

Элизабет Кокран — мое настоящее имя, но в семье меня называют Пинк, [По-английски «розовый» и «гвоздика». — Примеч. пер.] потому что в детстве мама любила одевать меня в розовую одежду. Отец умер, когда мне было шесть лет, оставив семью в трудном материальном положении. Из-за этого я не смогла окончить среднюю школу и пошла работать на завод, где получала вдвое меньше, чем мужчины, выполнявшие те же самые операции, что и я.

Все началось, когда я стала защищать работающих женщин. В одной газете напечатали статью, в которой критиковали женщин, зарабатывающих себе на хлеб.

Потом я оказалась в сумасшедшем доме в Нью-Йорке.

* * *

...

Я всегда была убеждена, что нет ничего невозможного.

Нужно только приложить усилия в правильном направлении.

Если захотеть, можно добиться чего угодно.

Нелли Блай

3

Нелли, 1885 год

15 января 1885 года в газете «Питсбург диспетч», в колонке «Спокойные заметки», я прочитала статью под заголовком «На что годятся девушки?». Автор, Эразм Уилсон, имел наглость заявить:

...

«Мужчина — наивысшее творение Бога, и он призван господствовать над всеми. Женщина имеет такое же отношение к мужчине, как Ева к Адаму — она подруга, партнерша, помощница и жена.

Когда она выходит за пределы своей сферы, когда она занимает место мужчины и делает его своим дополнением, это уже ненормальность. Женщина-мужик, то есть женщина, которая игнорирует свое предназначение, отрицает свой статус и узурпирует место мужчины, — чудовище, ненормальное существо, kisus naturae [Игра природы (лат.).]».

Что за чушь!

Это было нападение на женщин, не грубое приставание в темном переулке, а попрание их достоинства. Уилсон понятия не имел о нелегкой доле женщин, которые либо отказались распрощаться со своей свободой и на законном основании проституировать в браке — секс за комнату и стол и 24-часовой рабочий день, — либо оказались выброшенными на улицу и были вынуждены торговать своим телом ради хлеба насущного. Если бы этот писака раскрыл глаза, то увидел бы, что тысячи женщин трудятся на заводах и в мастерских, выполняя работу не хуже, если не лучше, чем мужчины, и за половинную плату.

Автор высказывал банальные суждения, что женщине не следует утруждать себя работой, что она должна посвятить себя мужу и семье. Он ни словом не обмолвился о том, что у многих женщин нет ни мужа, ни семьи, что они вынуждены питаться только фасолью и хлебом в столовых доя рабочих за жалкие гроши, заработанные на заводе или в магазине.

У меня было много идей и честолюбивых желаний, но из-за таких, как он, я не могла реализовать себя. Поверьте мне, я знаю, о чем говорю, потому что работала, десять с половиной часов вдень, шесть дней в неделю, на питсбургском предприятии, где существовала потогонная система; мы с матерью снимали меблированную комнату в дешевом пансионе и едва сводили концы с концами. Меня сдерживала не бедность, а тривиальные представления в обществе о «слабом поле».

Куда там, слабом. Я работала с полной отдачей, как мужчины вокруг меня, но не имела никакой перспективы, как и любая другая женщина, работавшая вместе со мной, — все тот же рабский труд на протяжении всей жизни.

Кто-то может возразить: мол, мое незавидное положение — результат того, что я не окончила среднюю школу, прервав учебу из-за болезни сердца. [Здесь Нелли не совсем точно излагает факты. Версия о том, что она оставила учебу из-за «проблем с сердцем», появилась после того, как она стала известной журналисткой. По документам школьного архива, Нелли не окончила первый год средней школы из-за материальных трудностей. — Примеч. ред.] Но на заводе работали мужчины, имевшие меньшее образование, а им платили больше и они получали повышение.

Все сводилось к одному: я была женщиной в мужском мире.

Страх придал мне смелости — я знала, что этот Уилсон счел бы меня истеричкой, ворвись я в его контору и начни высказываться, — и я взялась за перо с намерением просветить газету о положении работниц. Но я все-таки представляла, как может среагировать мой работодатель, если узнает о радикальной точке зрения одной из его рабочих пчел, что к ней нужно относиться так же справедливо — или по крайней мере не более несправедливо, — как к мужчинам.

Из-за боязни потерять работу, дававшую мне хлеб, я подписала письмо редактору «Одинокая сирота».

Мягко говоря, я очень удивилась, когда несколько дней спустя прочитала в газете «Питсбург диспетч» в рубрике «Наша почтовая сумка» загадочное обращение:

...

«Если автор письма в редакцию, подписавшаяся „Одинокая сирота“, сообщит свое имя и адрес, что будет расценено как проявление честности, она может рассчитывать на внимание к себе и получение интересующей ее информации».

Поразмыслив немного, я наконец решила, что лучше всего будет взять быка за рога и самой явиться в редакцию.

Я надела черное платье до щиколоток и черный жакет из ткани, имитирующей русский шелк, с круговой каймой и меховую шляпу без полей. Жакет и шляпу я позаимствовала у обитательницы нашего пансиона, которая получила их в «подарок» от владельца магазина за «сверхурочную работу». Хотя наряд мог показаться броским для восемнадцатилетней девушки, я надеялась, что он придаст немного шика и женственности. [Нелли на три года уменьшила свой возраст, желая предстать в образе молодой журналистки. Тогда ей был 21 год. Эта уловка ей удалась: даже энциклопедия «Британника» сообщает, что она родилась в 1867 г., а не в 1864-м. — Примеч. ред.]