Кэролин Джесс-Кук

Дневник ангела-хранителя

...

Посвящается Мелоди

Ангелы — духи, но они ангелы не потому, что они духи.

Они становятся ангелами, когда их посылают на землю.

Святой Августин

Небесное перо

После смерти я стала ангелом-хранителем.

Нандита обрушила на меня эту весть в загробной жизни, даже не подумав сначала немного поболтать или посплетничать, чтобы растопить лед между нами. Вот ведь зубные врачи, перед тем как выдернуть зуб, часто спрашивают: какие у вас планы на Рождество? Ну ладно, могу сказать, что ничего подобного в этот раз не было. Все было очень просто.

— Марго умерла, дитя мое. Марго умерла.

— Ничего подобного, — возразила я. — Я не умерла.

— Марго умерла, — снова повторила Нандита. Продолжая твердить это, она взяла меня за руки. — Я знаю, как это трудно. Я оставила пятерых детей в Пакистане, причем без отца. Все будет в порядке.

Я попыталась выбраться оттуда. Осмотрелась по сторонам и увидела, что мы находимся в долине, окруженной кипарисами. В паре метров от того места, где мы стояли, было маленькое озеро. По берегу росли камыши, их бархатные головки напоминали микрофоны, ожидающие, когда можно будет разнести по радио мой ответ.

Что ж, ответа не последовало. Я заметила вдали, среди полей, линию серой дороги. И начала идти.

— Постой, — сказала Нандита. — Я кое с кем хочу тебя познакомить.

— С кем? — спросила я. — С Богом?

Это вершина абсурда, и мы водружаем на ней флаг.

— Мне бы хотелось познакомить тебя с Рут, — сказала Нандита и, взяв меня за руку, повела в сторону озера.

— Где? — Я наклонилась, высматривая кого-то меж деревьев вдалеке.

— Там, — ответила она, указывая на мое отражение.

А потом толкнула меня в озеро.

Некоторых ангелов-хранителей посылают обратно, чтобы они присматривали за своими братьями и сестрами, за своими детьми, за людьми, которых любят. Я вернулась к Марго. Я вернулась к самой себе. Я — свой собственный ангел-хранитель, монах-писец биографии сожалений, спотыкающийся на своих воспоминаниях, его уносит торнадо истории, которую я не в силах изменить.

Я не должна говорить «не в силах изменить». Ангелы-хранители, как всем известно, спасают нас от смерти бессчетное число раз. Это долг каждого ангела-хранителя — защищать от любого слова, деяния и умозаключения, не соответствующего свободе воли. Мы — те, кто заботится, чтобы не было случайностей. Но изменения — наше дело. Мы изменяем вещи каждую секунду каждой минуты каждого дня.

Всякий день я вижу, что происходит за сценой, вижу, какие мне предстоят перипетии, вижу людей, которых мне придется полюбить, и мне хочется взять небесное перо и все это изменить. Мне хочется написать для себя самой сценарий. Хочется написать той женщине, женщине, которой я была, и поведать все, что я знаю. И сказать ей:

— Марго, расскажи мне, как ты умерла.

1. Я становлюсь Рут

Я не помню, как ударилась о воду. Не помню, как выползла с другой стороны озера. Но то, что произошло во время краткого крещения в духовном мире, было погружением в знание. Я не могу объяснить, как это случилось, но, когда я поняла, что нахожусь в плохо освещенном коридоре и с меня на треснутые плитки пола течет вода, осознание того, кто я и в чем заключается моя цель, пролилось сквозь меня так же ясно, как солнечный свет проливается сквозь ветви деревьев.

Рут.

Меня зовут Рут.

Марго мертва.

Я снова находилась на Земле. Белфаст, Северная Ирландия. Я знала это место по годам своего взросления и поняла, что нахожусь именно там, по несравненным звукам оркестра Оранжевого ордена, [Оранжевый орден — протестантское братство, базирующееся в основном в Северной Ирландии и Шотландии. (Здесь и далее прим. перев., кроме особо оговоренных.)] репетирующего в ночи. Я догадывалась, что сейчас июль, [В июле в Северной Ирландии проводятся традиционные торжественные мероприятия, главными событиями которых являются «оранжевые марши» Оранжевого ордена.] но понятия не имела, который нынче год.

Шаги за спиной.

Я обернулась. Нандита переливалась в темноте, блеск ее платья не был запятнан болезненно-ярким светом уличного фонаря снаружи. Она подалась ко мне, ее темное лицо было полно участия.

— Есть четыре правила, — сказала она, поднимая четыре пальца с кольцами. — Первое правило: ты — свидетельница всего, что она делает, всего, что она чувствует, всего, что она переживает.

— Ты имеешь в виду, всего, что переживаю я? — спросила я.

Нандита тут же помахала рукой, как будто отмахивалась от ерунды, которую я несла, перебив ее.

— Это не похоже на просмотр фильма, — поправила она. — Жизнь, которую ты помнишь, — только маленький кусочек мозаики. Теперь ты должна увидеть всю картину целиком. И некоторые кусочки должна приладить на место. Но тебе следует быть очень осторожной. А теперь позволь мне продолжить насчет правил.

Я кивнула, извиняясь.

— Второе правило заключается в том, — сделала вдох Нандита, — что ты ее защищаешь. Есть много сил, которые попытаются вмешаться в решения, принимаемые ею. Защищай ее от этих сил, это жизненно важно.

— Подожди-ка, — поднимая руку, сказала я. — Что именно ты подразумеваешь под «вмешаться»? Я ведь уже приняла все решения. Именно таким образом я и закончила здесь…

— Ты не слушала?

— Слушала, но…

— Ничего нельзя исправить, даже когда ты возвращаешься во времени. Сейчас ты не в силах этого понять, но…

Нандита поколебалась, раздумывая, достаточно ли я умна, чтобы уяснить то, что она говорит. Или достаточно ли я сильна, чтобы справиться с этим.

— Продолжай, — сказала я.

— Даже это, прямо сейчас: ты и я — это уже случилось. Но ты не в прошлом — не в том, каким оно тебе запомнилось. Времени больше не существует. Ты присутствуешь здесь, и твое представление о будущем все еще замутнено. Поэтому ты будешь переживать много-много новых вещей, и ты должна очень бережно учитывать последствия.

У меня заболела голова.

— Хорошо, — сказала я. — Каково третье правило?

Нан показала на нечто водянистое, текущее из-за моей спины. Мои крылья, можно так сказать.

— Третье правило заключается в том, что ты ведешь записи — журнал, если тебе будет угодно, обо всем, что происходит.

— Ты хочешь, чтобы я записывала все, что происходит?

— Нет, твоя задача будет куда проще. Если ты станешь выполнять два первых правила, тебе не придется ничего делать. Твои крылья сделают все за тебя.

Я боялась спрашивать, каково четвертое правило.

— И наконец, — вновь улыбаясь, сказала она, — люби Марго. Люби Марго.

Она поцеловала кончики своих пальцев, прижала их к моему лбу, потом закрыла глаза и пробормотала молитву — я догадалась, что она говорит на хинди. Я переступила с ноги на ногу и неуклюже склонила голову. Наконец Нан закончила молиться. Когда она открыла глаза, черноту ее зрачков заменил белый свет.

— Я снова тебя навещу, — сказала она. — Помни, ты теперь ангел. Тебе не следует бояться.

Белый свет в глазах Нан распространялся по ее лицу, губам, вниз по шее и рукам до тех пор, пока она не исчезла в ослепительной вспышке света.

Я огляделась. Справа от меня в конце коридора раздался низкий стон.

Многоквартирный дом. Стены из голого кирпича, кое-где на стенах намалеваны надписи. Узкая передняя дверь, распахнутая на улицу, рядом с ней — панель интеркома, покрытая липкой пленкой «Гинеса». Пьяный свернулся на дне лестничного колодца.

Я постояла мгновение, рассматривая окружающее. Первый импульс: выйти на улицу и убраться подальше от этого места. Но потом мной овладело побуждение пойти на услышанный звук, на кряхтение в конце коридора. Когда я говорю «побуждение», то не имею в виду любопытство или подозрение. Я имею в виду нечто среднее между интуицией, побуждающей мать проверить малыша, который слишком долго ведет себя на удивление тихо — и выясняется, что он вот-вот засунет кошку в сушилку, — и затаенным внутренним чутьем, сигнализирующим тебе, что ты не заперла дверь дома. Или что тебя собираются уволить, или что ты беременна.

Вам знакомо такое чувство?

Поэтому я поймала себя на том, что тихо иду по коридору, прохожу мимо пьяного и поднимаюсь по лестнице на площадку. По коридору, где пять дверей — по две с обеих сторон, одна в конце. Все двери выкрашены в черное. Звук — глубокий, животный рык — теперь раздался ближе. Я сделала еще один шаг вперед.

Выкрик. Имя. Хнычущий голос женщины. Я поравнялась с дверью и помедлила.

В следующий миг я очутилась в квартире.

Гостиная. Все лампы погашены, полуночная тьма. Я смогла разглядеть диван и маленький квадрат старого телевизора.

Окно было открыто, занавеска хлопала по подоконнику, а потом по столу, сомневаясь, хочет она быть в комнате или снаружи.

Долгий, мучительный вой.

«Почему никто его не слышит? — подумала я. — Почему соседи не барабанят в дверь?»

Потом я поняла. Это же восточный Белфаст, где в такое время проходят марши. Сейчас все на улицах, наяривают «Саш». [«Саш» («The sash») — оранжевый кушак, которым подпоясываются участники «оранжевых маршей». Видимо, имеется в виду песня «Кушак, который мой отец носил» Бернда Беджа.]

Снаружи начались беспорядки. С нескольких сторон надрывались полицейские сирены. Разбивались бутылки. Крики, топот по мостовой.

Я пробралась через гостиную туда, откуда доносились женские вопли.

Спальня, освещенная мерцающей лампой на прикроватном столике. Ободранные сиреневые обои, следы плесени и влаги, как сажа, пятнами покрывающие дальнюю стену. Кровать в беспорядке. Юная светловолосая женщина в длинной голубой футболке, одна, стоит на коленях рядом с кроватью, словно молится. Она и дышит тяжело. Руки тонкие, как флагштоки, жестоко испещренные синяками, она как будто ввязалась в драку. Внезапно женщина привстает с колен, глаза плотно закрыты, лицо запрокинуто к потолку, зубы стиснуты. Я вижу, что она на последнем сроке беременности. Вокруг ее лодыжек и колен образовалась лужа красной жидкости.

«Да вы шутите, — подумала я. — Что мне полагается делать? Принять ребенка? Поднять тревогу? Я мертва. Я ничего не могу сделать, только наблюдать, как бедная девочка колотит кровать кулаками».

На мгновение схватки ее отпустили. Она осела вперед и прислонилась лбом к кровати. Потом закатила глаза. Я опустилась на колени рядом с ней и очень нерешительно положила руку ей на плечо. Никакой реакции. Она тяжело дышала, следующая схватка нарастала до тех пор, пока женщина не выгнулась назад и не начала вопить. Она вопила целую минуту, а потом вопль облегченно утих, и она снова стала задыхаться.

Я провела рукой по ее предплечью и ощутила несколько маленьких отверстий. Присмотрелась внимательней. Вокруг ее локтя было несколько пурпурных кружков, меньше пенни. Следы уколов.

Снова схватки. Она встала на колени и начала глубоко дышать. Футболка задралась до бедер. На тонких белых бедрах обнаружились новые следы уколов. Я быстро осмотрела комнату. На кухонном столе — блюдца и чайные ложки. Из-под кровати выглядывают два шприца. Она или любящий чай диабетик, или наркоманка.

Лужа вокруг колен женщины стала больше. Теперь ее веки трепетали, стоны становились тише, вместо того чтобы делаться громче. Я поняла, что она теряет сознание. Ее голова перекатилась набок, маленький влажный рот открылся.

— Эй! — громко сказала я. Нет ответа. — Эй! — Ничего.

Я встала и начала расхаживать по комнате. Время от времени женщина дергалась вперед или из стороны в сторону. Она стояла на коленях, повернув ко мне бледное лицо, ее тонкие руки безвольно свисали вдоль тела, запястья терлись о грязный, кишащий блохами ковер.

Когда-то у меня был друг, имевший процветающий частный бизнес по реабилитации наркоманов. Он проводил долгие часы на нашем диване за детальными перечислениями знаменитостей, которых спас буквально на краю смерти, протянув в ад длинную руку с адреналиновым шприцем и вытащив их с колен Сатаны. Конечно, я не могла точно припомнить, в чем именно заключалась эта процедура. Я сомневалась также, что мой друг когда-нибудь спасал рожающих наркоманок. И он определенно не спасал никого, будучи мертвым.

Внезапно женщина соскользнула на бок, стиснув руки так, будто они были скованы наручниками. Теперь я видела, как из нее сочится кровь. Я быстро нагнулась и раздвинула ее колени. Без сомнения — между ногами виднелось покрытое темными волосиками темя. Впервые я почувствовала, как с моей спины течет водяной поток, холодный и наделенный чувствительностью. У меня словно появились две лишние руки или ноги, которые не пропускали ничего в этой комнате — ни запаха пота, пепла и крови, ни осязаемой печали, ни биения сердца женщины, делавшегося все медленнее и медленнее, ни бешеного сердцебиения ее ребенка…

Я крепко потянула ноги женщины к себе, поставив ее ступни на пол. Стащила с кровати подушку, потом сдернула с матраса самую чистую из простыней и постелила под ее бедра. Присела между ее ног и взялась за ее ягодицы, пытаясь не слишком зацикливаться на этом. В любое другое время я убежала бы за милю от подобных вещей. Я быстро дышала, у меня кружилась голова, и тем не менее я была крайне сосредоточена и исполнена странной решимости спасти эту маленькую жизнь.

Я видела брови ребенка и его переносицу. Потянувшись, я нажала на лоно женщины. Новая порция воды намочила подушку под ее ягодицами. А потом быстро, как рыбка, ребенок целиком выскользнул из нее, так стремительно, что мне пришлось его ловить. Влажная темная головка, сморщенное личико, крошечное голубое тельце, покрытое бледной первородной смазкой. Девочка. Я завернула ее в простыню и продолжала одной рукой держать толстый голубой шнур, сознавая, что через несколько минут мне придется потянуть снова и направить из тела плаценту.

Ребенок хныкал у меня на руках, маленький ротик сморщился, напоминая клювик, — открытый, ищущий. Через минуту я приложу ее к материнской груди. Но сначала мне нужно было позаботиться о деле. О деле, заключавшемся в том, чтобы удержать жалкую душу ее матери в истерзанном теле.

Пуповина провисла в моих руках. Я быстро потянула и почувствовала большой мешочек на другом конце. Это напоминало рыбалку. Еще одно усилие, быстрый поворот. Медленно и твердо я вытащила всю штуку, пока она не плюхнулась густой кровавой массой на подушку. Прошло почти двадцать лет с тех пор, как я занималась такими вещами. Что там делает повитуха? Перерезает пуповину рядом с пупком. Я огляделась в поисках чего-нибудь острого и заметила на кухонном столе складной нож. Пойдет.

Но погоди-ка! Требуется кое-что еще. Повитуха исследует плаценту. Я вспомнила, как она показывала нам, что плацента извлечена идеально, что никаких частей не осталось внутри, — в тот момент Тоби отправился к ближайшему тазику и расстался со своим ланчем.

Плацента женщины не была темно-красной, похожей на мозги субстанцией, которая мне запомнилась. Она была маленькой и тонкой, как жертва дорожного наезда. И из женщины все еще сочилось много крови. Дыхание ее было поверхностным, пульс слабым. Мне следовало пойти и найти кого-нибудь еще.

Я встала и пристроила ребенка на кровати, но, посмотрев вниз, увидела, что девочка посинела. Стала синей, как вена. Ее маленький ротик больше не искал. Ее красивое кукольное личико застыло, будто у спящей. Водопады, струившиеся по моей спине, словно длинные крылья, теперь ощущались как плач, будто каждая капля срывалась откуда-то из глубины меня. Они говорили мне, что девочка умирает.

Я подняла ребенка и закутала в длинные полы своего платья — белого, в точности как платье Нан, будто на Небесах есть всего один портной, — ее маленькое тельце. Она была ужасно худой. Меньше пяти фунтов. Маленькие ручки, которые она держала у самой груди, стиснув кулачки, начали расслабляться, словно раскрывающиеся лепестки. Я наклонилась и приложила губы к ее ротику, а потом резко выдохнула. Один раз. Два. Маленький животик раздулся, как крошечный матрас. Я прижалась ухом к ее груди и слегка похлопала. Ничего. Я попыталась снова. Один раз. Два. Три. А потом — интуиция. Инстинкт. Руководство.

«Положи ладонь на ее сердце».

Я взяла девочку на руки и положила ладонь на ее грудь. И — удивительно — постепенно я смогла почувствовать ее маленькое сердечко так, словно оно находилось в моей груди. Запинаясь и трепеща в попытке заработать, оно рокотало, как плюющийся двигатель, как лодка, измолоченная суровыми волнами. От моей руки заструился легкий свет. Я снова в удивлении взглянула на свою ладонь. Да, в темно-оранжевом тумане этой отвратительной комнаты белый свет зажат между моей рукой и грудью ребенка.

Я почувствовала, как ее сердце встрепенулось, ему не терпелось очнуться. Я крепко закрыла глаза и подумала обо всех хороших вещах, которые когда-либо сделала за свою жизнь, заставила себя почувствовать скверно из-за каждого плохого поступка, когда-либо совершенного мной. То была своего рода молитва, чтобы стать таким ангелом-хранителем, в каком сейчас нуждался этот ребенок. Я давала себе быструю самооценку — тогда я буду стоить того, чтобы вернуть ее к жизни благодаря неведомой силе, которой обладало мое тело.

Свет стал ярче, пока не заполнил всю комнату. Маленькое сердце споткнулось несколько раз, словно жеребенок, делающий первые шаги на нетвердых ножках. А потом заколотилось в моей груди, застучало твердо и сильно, так громко отдаваясь в моих ушах, что я засмеялась в голос. Посмотрев вниз, я увидела, что крошечная грудь поднимается и опускается, поднимается и опускается, губки снова стали розовыми, сморщиваясь при каждом выдохе, вырывающемся из маленького рта.

Свет угас. Я завернула девочку в простыню и положила на кровать. Мать лежала в луже крови, ее светлые волосы стали розовыми, белые щеки были исполосованы струйками крови. Я пощупала пульс между ее голыми грудями. Ничего. Я закрыла глаза и пожелала, чтобы снова появился свет. Ее грудь была холодной. Ребенок начал хныкать. «Она голодная», — подумала я. Задрала футболку матери и поднесла ребенка к груди. Не открывая глаз, девочка прильнула к соску и сосала, сосала, сосала.

Спустя несколько минут я снова положила ее на кровать. Потом быстро поместила ладонь на грудь матери. Ничего. «Давай же!» — мысленно завопила я. Я прижалась губами к ее губам и выдохнула, но дыхание лишь надуло ее щеки и выскользнуло из пустого рта.

— Оставь ее, — велел кто-то.

Я обернулась. У окна стояла еще одна женщина. Еще одна женщина в белом. В этих местах такой наряд явно обычная вещь.

— Оставь ее, — снова сказала она, на этот раз мягко.

Ангел. Она была похожа на ту, что лежала мертвой на полу, — такие же густые светлые волосы цвета пахты, такие же пухлые красные губы.

«Может, родственница, — подумала я, — пришла, чтобы забрать ее домой».

Подхватив умершую, ангел двинулась к двери, неся обмякшее тело на руках, хотя, когда я снова посмотрела на пол, тело все еще было там.

Ангел взглянула на меня и улыбнулась, потом взглянула на ребенка.

— Ее зовут Марго, — сказала она. — Хорошенько за ней присматривай.

— Но… — начала я.

В этом слове был целый узел вопросов. Когда я подняла глаза, ангел исчезла.