Я едва поспеваю за ним.

— Детей здесь нет, — говорю. — Их, наверное, перевезли в безопасное место.

Хиро резко оборачивается, в его глазах — гнев, руки и плечи подняты:

— Где оно? — кричит он. — Где здесь безопасное место?

Я молчу.

— Оглянись! Посмотри на город! — он по-прежнему кричит. — Все кончено. Не о ком теперь заботиться. Некого любить. Все они умерли. Ничего не осталось, кроме… кроме… боли… и страданий. Это… это ад. Ад на земле. — Слюна брызжет из его обгоревшего рта.

— Кэйко больше нет, — произносит он тише, его глаза блестят. — Она мертва. И моя мама тоже. И твоя. Мы должны принять это — остались только мы с тобой.

Я сжимаю в руке чудом уцелевшую книгу и вспоминаю, как папа уходил на войну: внешне он казался спокойным, но в его взгляде я увидел смирение с неизбежным. Такое же точно смирение теперь в глазах Хиро.



Я вспоминаю улыбку мамы, когда она собиралась на работу этим утром в магазин Синтэти, и вглядываюсь, ищу его: он должен быть неподалеку. Но на его месте ничего нет, и сердце подсказывает мне, что она не спаслась.

Я иду к бетонной стене — земля около нее более-менее чистая. Мне бы хоть немного отдохнуть, но спина болит так сильно, что я даже не могу опереться о стену, и к тому же боюсь, что если сяду, подняться у меня уже не будет сил.

На бетоне под ногами — что-то очень странное: темная тень в форме человека с вытянутыми руками. Забыв о боли в спине, я оглядываюсь и чуть дальше вижу другую фигуру: руки-тени поднимаются к голове. И справа, и слева — всюду что-то такое. Темные силуэты.

— Что это? — спрашивает Хиро.

Он напряженно замер и смотрит на меня.

— Похоже на тени людей, — выдыхаю я. — Как будто их души вжались в землю.

Меня качает. Я отхожу в сторону. Вспоминаю Кэйко: как она улыбалась, когда мы в последний раз собирали ее в детский сад — их мама уже была на работе; как она с гордостью заявила, что Хиро — ее старший брат, а я — лучший друг старшего брата; я вспоминаю ее смех, когда она повернулась к нам и сказала, что мы идем слишком медленно и слишком много болтаем.

Как же так, Кэйко, думаю я.

Слишком тяжело — и ногам, и душе. Как дальше? Куда?

Я падаю на груду битых кирпичей.

Огонь полыхает совсем рядом, но мне все равно.

Я почти не сомневаюсь, что эти взрывы убили мою маму. От папы слишком долго никаких вестей — скорее всего, он погиб на войне. Мама Хиро тоже не выжила.

А Кэйко? Неужели и ее больше нет?

Я смотрю на друга. Пламя позади него захватывает город, в котором мы жили с рождения и который теперь стерт с лица земли. Воспоминания о нашем детстве улетают в небо вместе с облаками пыли и дыма.

Это и правда картина ада.

Внезапная усталость валит меня с ног.

Но я не хочу закрывать глаза! Не хочу! Туман в мозгу рассеивается, я смахиваю пыль с ресниц и вижу, что кто-то, скрытый за грудой бетона, смотрит на меня.

— Кэйко? — бормочу я и ползу по искромсанной земле.

Я все ближе — и за обломками проступают очертания человека. Мы с Хиро разгребаем кучу битого бетона. Чтобы расчистить завал у ног, нужна такая сила, на какую, я думал, мы не способны.

Видит ли эта спасенная женщина наше разочарование, когда мы понимаем, что она не та, кого мы ищем?

Боль и смерть, которые я встретил, не притупили чувства сострадания, но отняли у меня способность скрывать разочарование.

Я вздыхаю так тяжело, что даже качаюсь, как дерево на ветру.

— Где дети? — спрашивает Хиро, но женщина молчит и плачет, и в этот миг с неба падает вода.

— Это, наверное, пожарные, — говорю я ей. — Сейчас нам помогут!

Но капли — черные, огромные, жгут мою опаленную кожу, а женщина вздрагивает от боли.

— Снова бензин? — спрашивает Хиро. — Думаешь, они поливают нас бензином, чтобы окончательно сжечь?

Я потираю мокрые пальцы, но маслянистого следа от черного дождя нет, и тогда я запрокидываю голову, закрываю глаза и открываю рот — почувствовать воду на сухом, опухшем языке.

Капли стекают по коже, попадают в горло.

— Это дождь, — говорю. — Но какой-то странный. Первый раз такой.

Женщина через силу открывает рот, и я слышу, как скрипит ее челюсть; распухший язык лежит на нижней губе, собирая капли дождя, которые, кажется, понемногу возвращают в нее жизнь. Я и сам хочу пить, подставляю ладони под дождь и слизываю с них черную воду.

И мне неважно, почему этот дождь черный; он из воды — это главное.

И вот мы уже все мокрые насквозь. Озноб бежит по телу; у Хиро дрожат руки, женщина тоже трясется от холода.

— Оттащим ее туда, — пытаюсь я перекричать черный дождь, глядя на уцелевший угол стены и часть крыши — хоть какое-то укрытие.

Не понимаю, почему она не стонет от боли: ее левая нога болтается как мертвая рыба на леске. Мы опускаем ее у стены, и сами от усталости валимся рядом. И тут я думаю: а в чем смысл этого всего?

Мы прошли мимо десятков раненых — таких же, как она, и никому не помогли.



И вот мы сидим здесь втроем: замерзшие, промокшие, без сил. Становится все холоднее, и шансов, что нас спасут, почти никаких.

Мы молчим.

Резкие вздохи женщины напоминают мне, что нужно вдыхать и выдыхать. Я слышу, как Хиро кашляет, и радуюсь, что он еще жив.

Тени на бетоне не исчезают под дождем, а я, выпадая из реальности в забытье или наоборот — уже и не разберу — вижу, как души вздымаются и движутся ко мне, вытянув руки, прося помощи.

— Дети, — шепчет женщина. — В парке. Те, кто выжил.

Эти слова поднимаются в небо и парят, как облака в безветренный день.

Я медленно открываю глаза и наклоняюсь к ней.

Хиро тоже смотрит на женщину.

— В парке? — повторяю я. — Те, кто выжил?

— Кэйко Мацуя, — спрашивает Хиро с дрожью в голосе. — Она там? В парке? Кэйко Мацуя в парке? — он кричит так громко, что женщина закрывает глаза и молчит.

— Так в парке? Кэйко Мацуя?..

Она морщится от боли.

— Пожалуйста, — Хиро понизил голос. — Кэйко моя сестра. Пожалуйста…

Женщина закрывает глаза и тихо произносит:

— Прости меня. Не знаю.

— Мы вернемся за вами, — говорю я, пытаясь встать на ноги, и сам не верю своим словам.

Мы карабкаемся по руинам детского сада, и я надеюсь, что врач придет ей на помощь. Что скорая или кто-то еще доставит ее в больницу.

Представляю себе больницу с чистыми палатами и застеленными койками, медсестры промывают раны, врачи прописывают лекарства, родные и друзья нежно гладят своих больных по рукам и подносят к их улыбающимся губам ложки с теплой едой.

Машины скорой помощи воют и летят по дорогам, увозят раненых в больницу — там им зашьют раны, наложат гипсы, вылечат ожоги.

В моем воображении — не только машины скорой помощи, добрые врачи и счастливый конец, о котором я так мечтаю, но и герои из отцовской книги: они замерли в ожидании, — когда же я наконец продолжу чтение.

Я прижимаю книгу к груди. Обещание, данное тому, кто, возможно, уже умер, кажется самым важным обещанием из всех.



Вокруг то и дело вспыхивают огни, горят здания, но мы тащимся в парк Асано, шаг за шагом справляясь с мучительной болью, надеясь найти Кэйко.

Жива ли она?

Проходим мимо трамвая: корпус изогнут, внутри полыхает сине-красное пламя.

Кэйко тоже проходила здесь?

Она тоже видела этого горящего зверя?

Теперь огонь ревет за нашими спинами. Я поворачиваюсь и вижу, как пламя взмывает в воздух, танцует на ветру, приближается. Жар обжигает кожу, от дыма невозможно дышать.

Пламя преследует нас. Подталкивает вперед.

Ветер раздувает огонь, снося крыши с домов, вздымая обломки горящих балок — они то гаснут, то снова воспламеняются, как феникс в своем предсмертном полете.

Разрушенные деревянные дома трещат в огне.

Я хочу поговорить с Хиро, но не могу. Мне страшно.



Наконец мы в парке. Здесь много, так много людей!

Деревья и кусты еще не объяты пламенем, но я все равно чувствую запах дыма, и жар обжигает кожу.

— Кажется, тут безопасно, — говорю я Хиро.

— Пока что, — отвечает он.

Огонь бежит следом за нами, но Хиро не оглядывается: он смотрит на раненых, лежащих рядами — то на одного, то на другого, как будто составляет списки в голове.

Из его ран все еще течет кровь, взгляд никак не может сфокусироваться, а руки вытянуты в стороны, точно у пластиковой куклы.

— Болят? — спрашиваю я.

— Очень… ужасно… не могу опустить их…

— Тебе бы сесть отдохнуть, — предлагаю я.

— Кэйко… Сначала Кэйко. — Его слов почти не разобрать.

Я чувствую боль друга и забываю о своей. Когда ожоги на лице саднят так, что кажется, вот-вот упаду в обморок, когда кожа на спине покрывается волдырями от яростных солнечных лучей, я смотрю на Хиро: он все еще идет, все еще в сознании. Все еще ищет сестру.

Живой, живой. Держись, Хиро. Живи.

Его решимость спасает меня от того, чтобы просто сесть с умирающими и стать одним из них.

— Как думаешь… Кэйко… Кэйко… она здесь? — спрашивает он. — Думаешь, она жива?

— Конечно! — тут же отвечаю я.

Вижу, вижу его глаза. Он знает, что я вру.