— Или это сделаете вы, — добавил лэрд со злобной усмешкой, — или я сам.

Хеймиш-младший потянулся за кнутом, на лице его читалось и смущение, и опаска, и предвкушение.

— Нет! — Лиам шагнул вперед и почти вырвал кнут из руки отца, прежде чем до него дотянулся Хеймиш. — Это сделаю я!

Шесть ударов кнутом… Шесть нескончаемых пронзительных воплей… Шесть вечностей в аду…

Когда все закончилось, щеки Торна были мокрые от слез. Оплакивал он не только девушку, но и брата Лиама. Своего героя. Спасителя. Оплакивал его падение — то, как Лиам, лучший из них троих, вершил насилие над беззащитной женщиной, и в лице его — в тусклом свете свечей — было все больше тьмы, все больше ярости, все больше сходства с отцом.

Торн знал, что никогда этого не забудет.

В глубине души он понимал: у брата не было выбора. Если не он — то отец. Быть может, для того Лиам и взял это на себя — хотел уберечь братьев от столь ужасной обязанности.

И еще Торн знал: лицо этой женщины, искаженное болью и ужасом, будет преследовать его в ночных кошмарах до конца его дней.

Эта ночь изменила все.

И кнутом дело не закончилось. О нет, с кнута все только началось!

Целый час, повинуясь приказам лэрда, трое его сыновей делали с избитой окровавленной женщиной то, о чем постыдно думать и невозможно рассказать. Но и это был еще не конец.

Да-да, когда лэрд наконец-то отвязал женщину и выставил за дверь — это был еще не конец. Для Торна ужас только начинался.

Мрачная гордость и удовлетворение светились в глазах лэрда Маккензи, когда он смотрел, как Лиам провожал женщину до дверей. Шла она с трудом, но, к чести ее, отталкивала руку Лиама, желавшего ее поддержать, и проклинала их всех, требуя возместить ущерб.

— Редкая девушка, — заметил Хеймиш-старший. — Так и не сломалась… — Он обратил холодный взгляд на Торна.

А тот уже не плакал, слезы закончились у него где-то в середине всего этого. Он ненавидел себя, чувствовал себя покрытым грязью с ног до головы — и знал, что никогда не отмоется.

Торн опустил взгляд на свои руки — и ощутил острое желание их отрезать. Боясь совершить какую-нибудь несказанную глупость, он скрестил руки на груди, обхватив себя за плечи. Увы, мышц под ладонями почти не чувствовалось. Как хотел он сейчас быть таким же мускулистым, как Лиам, или хотя бы плотным и мясистым — как Хеймиш!

Но он — всего лишь мальчишка. И ничто из того, что пережил он за этот час, не сделало его мужчиной. Так что ему нечего было рассказать Каллуму. А если попробует — Каллум выслушает его рассказ с омерзением или, того хуже, с жалостью.

— Нет на свете ничего позорнее и презреннее слабости! — отчеканил лэрд, впившись Торну в лицо своими змеиными глазами. — Ты весь в свою мать! Что ж, по крайней мере, двое моих старших — настоящие мужчины! — И он хлопнул Хеймиша по плечу.

— Отец, эта шлюха, возможно, заговорит, — заметил Хеймиш-младший. — И у нас возникнут неприятности.

— Не беспокойся. Есть много способов заставить ее молчать.

От этих слов, — а еще более от тона, каким они были сказаны, — Торн содрогнулся. Ему хотелось разорвать себя на части, содрать собственное жалкое мясо с ни на что не годных костей. Хотелось бежать из этой комнаты и никогда не возвращаться. Хотелось сорвать с сапога отца острую шпору, воткнуть ее в черный отцовский змеиный глаз и положить конец мучениям матери и своим.

Но знал: даже если и решится на такое — с отцом ему не совладать.

«Пока не совладать!» — мысленно добавил он, чувствуя, как вскипает в сердце ненависть.

— В Гэйрлохе сегодня вечеринка, а кровь у меня все еще кипит, — зевнув, заметил лэрд. — Пожалуй, поеду туда поразвлечься.

— Отец, можно и мне с вами? — спросил Хеймиш.

— Что ж, едем вместе. Там будет одна бабенка, к которой я уже давно присматриваюсь, и сегодня она точно не скажет «нет»!

И Торн остался один. Обнаженный — если не считать килта и одного шерстяного чулка.

Он не знал, сколько простоял так, во тьме, едва разгоняемой тусклыми огоньками свечей. Колеблющиеся тени на стенах болезненно напоминали об ужасах, свидетельницей которым стала сегодня эта спальня. Сбитые простыни, пятна крови… О боже! Он отвернулся, не в силах смотреть.

Наконец к нему вернулась способность двигаться, и ноги понесли его по коридорам в то единственное место в мрачном замке, где он находил утешение, — в покои матери. Скрип двери пробудил ее от дремоты. Торн едва помнил, как бросился на пол у ее ложа и рассказал ей все. Помнил, как смутно, словно сквозь сон, спрашивал себя: ощутит ли она исходящий от него запах женщины… и позора? Не решит ли она, что он стал таким же, как отец? Будет ли и дальше его любить?

Когда рассказ был закончен, мать прижала его к себе и долго сидела так в темноте, и на лоб Торна капали ее горячие слезы.

— Прости, — прошептала она наконец. — Прости за то, что этот человек стал твоим отцом. Если бы я только знала!.. Я бежала бы на другой конец света — только бы избежать этого брака! Но пойми, мне было всего шестнадцать. Он вел дела с моим отцом, а я… я была слишком наивна, не понимала, что он за человек. Если бы можно было повернуть время вспять и все изменить, я бы выбрала тебе совсем другого отца!

Теперь Торн вдвойне ощущал свою вину — еще и из-за того, что явился к матери и расстроил, сложив свои грехи у ее ног. Но куда еще ему было идти?

— Отец хочет превратить нас в таких же, как он сам, — прошептал Торн. Тьма окружала его со всех сторон — и таким же беспросветным, как мрак в этой спальне, было его отчаяние. — Что же мне делать?

Руки матери — маленькие, слабые, всегда готовые задрожать — обхватили его лицо и с неожиданной силой повернули к себе. Он ощущал на лице ее теплое дыхание, и казалось, что, несмотря на непроглядную тьму, мать каким-то образом его видела.

— Не будь его сыном, не будь Маккензи, — проговорила она шепотом, но с такой страстью, какой он никогда еще не слышал от своей матери. — Хеймиш — его сын. Лиам — его сын и наследник. Но ты, сердце мое, — ты мой. Прости, что не могу защитить тебя от него, но помни об этом, всегда помни! Ты — граф Торн. Хозяин замка Инверторн. Мой прекрасный, умный, добрый мальчик. Обещай мне, что всегда останешься добрым! Что никогда не прикоснешься к женщине иначе, чем с лаской и любовью. Никогда не станешь упиваться жестокостью. Что пойдешь по жизни своим путем — прочь от этого замка, и клана, и всего трижды проклятого наследия твоего отца!

— Клянусь, — ответил Торн и тут же ощутил, как эта клятва затвердевает в груди и холодным камнем ложится на сердце. — Я не его сын. Я — не Маккензи.

Мать снова прижала его к себе и омыла его грехи слезами. Быть может, плакать в объятиях матери не по-мужски, но сегодня Торн не хотел быть мужчиной. Сегодняшняя ночь стала утешением для них обоих — утешением за все ночи, когда Торн пытался защитить мать от отца, но тот отбрасывал его, словно котенка. И теперь они с матерью стали равными — соединенными одной ношей, одной болью. И одним именем.

Да, ему необязательно быть сыном Хеймиша Маккензи.

В прежние времена имя и наследство у кельтов передавалось по материнской линии. И сейчас ему не нужно имя Маккензи, чтобы найти свое место в жизни. Он станет прародителем собственного рода. Хозяином собственной земли. Властителем своего собственного наследия.

И он женится на той, которую полюбит. И будет беречь и защищать своих детей. С ним они будут в безопасности. Никогда не узнают ни страха, ни ненависти, ни сокрушающего душу стыда.

Они будут гордиться своим именем. Его именем…

Должно быть, Торн задремал в объятиях матери, из сна же его вырвал грохот, подобный грому.

— Прячься! — вскричала мать сквозь рыдания. — Он ломает дверь!

— Элинор! — Одна из дубовых досок двери затрещала под мощным сапогом лэрда. — Смеешь запираться от меня в моем собственном доме?! Напомнить тебе, чем это кончилось в прошлый раз?

О боги, он напился! Это было слышно по голосу.

— Прячься, скорее! — взмолилась мать, инстинктивно прикрывая сына своим телом.

— Нет! — заявил Торн.

Ростом он не превышал свою миниатюрную мать, однако поклялся, что больше не станет прятаться. Он будет защищать мать как мужчина, если понадобится — ценою собственной жизни.

Первое, что он увидел, когда лэрд вышиб наконец дверь и ворвался в комнату, был кнут.

Торн знал: даже если доживет до ста лет — никогда не забыть ему, как выглядел отец этой ночью.

Он не был разъярен — о нет! Не был в гневе. Все эти слова к нему не подходили. Казалось, он даже не запыхался, ломая дверь. А черные глаза его горели жестоким торжеством. Он походил на варвара, грабившего захваченную деревню, — варвара, пьяного от грабежа и насилия, упивавшегося кровью и собственной жестокостью.

— Чтоб вас обоих!.. — взревел отец и нетвердым шагом направился к ним. Тусклый свет из распахнутой двери освещал его мощную фигуру. — Знаешь, что я думаю? — проговорил он, схватив Торна за плечо так крепко, что тот, кажется, услышал хруст костей. — Слишком уж ты мелкий и смазливый, чтобы быть моим сыном! Будь ты девчонкой, я бы еще поверил. Но ведь мои сыновья, как на подбор, бравые парни, крупные и чернявые, как я. Один ты какой-то лягушонок! Натянуть на тебя платье — так все решат, что ты баба!