Глава 3

Эдгар

Экипаж, в котором мы с матушкой едем домой, то и дело подскакивает на ухабах и рытвинах — по этой дороге вот уже много лет в Ричмонд приезжают торговцы на больших повозках, запряженных четверкой, а то и шестеркой лошадей, которые ее порядком разбивают. Слой снега толщиной в несколько дюймов только усугубляет наше положение — на нем экипаж вихляет и раскачивается еще сильнее. Несмотря на все усилия нашего опытного и искусного кучера, Дэбни, мы с матушкой хватаемся за латунные поручни, прибитые у потолка, чтобы не вылететь на дорогу.

— Этим утром я узнал, — начинаю я сквозь стиснутые зубы, пытаясь преодолеть сильную тряску, — что мои поэтические наклонности чреваты для меня не только тем, что отец не отпустит меня в университет, но и запретом жениться и даже невозможностью попасть в рай.

— Тебе ведь прекрасно известно мнение епископа о мирских увеселениях, Эдгар, — замечает матушка и достает из ридикюля вышитый носовой платок. — С подобными проповедями он выступает чуть ли не с основания Монументальной Церкви [Название конкретной церкви в Ричмонде (столице американского штата Виргиния), о которой и идет речь в книге. Построена в 1812–1814 гг., чтобы увековечить память 72 человек, погибших в пожаре, на месте Ричмондского театра. — Примеч. ред. // Плейотропия не противоречит концепции: «один ген — один белок — один признак». Просто один белок, образующийся в результате считывания информации с гена, может принимать участие в нескольких процессах, происходящих в организме. // А как можно объяснить вот такой «парадокс» — мы с вами имеем около двадцати тысяч генов, но при этом в нашем организме синтезируется более ста тысяч белков. Двадцать тысяч генов и сто тысяч белков! По пять белков на один ген! По пять разных белков с одного и того же кода? Это возможно вследствие альтернативного сплайсинга. Сплайсинг представляет собой процесс вырезания определенных фрагментов из молекулы РНК в ходе процесса ее созревания (да, есть и такой процесс). В результате на матрице РНК синтезируется другой белок, не такой, для синтеза которого матрица изначально предназначалась.]. Мне жаль, что упоминание о труппе «Плэйсид-энд-Грин» так тебя расстроило. Мы оба знаем, что твоя почившая матушка была добрым и чистым человеком.

— Но я считаю, что поэзия преисполнена красоты и благочестия, — продолжаю я и крепче сжимаю поручень. — Господь наделил меня умом, жаждущим творить!

— Знаю, мой милый, — отвечает матушка, раскладывая платок на коленях. — Не думаю, что епископ говорил именно о твоих наклонностях. Ты ведь пишешь о звездах небесных и о чистой любви. А в первой строке твоей поэмы «Тамерлан» даже есть обращение к святому отцу, так?

Смотрю в окно экипажа, на пьяницу, который, пошатываясь, выходит из таверны «Лебедь».

— Да, — отвечаю я. — Там и впрямь упоминается святой отец, но вряд ли епископу Муру понравился бы «Тамерлан».

Матушка заходится кашлем, таким резким и громким, что я подскакиваю. Лицо у нее краснеет, из горла слышится жуткий хрип, словно она силится вдохнуть разом весь воздух, что был в экипаже. Матушка подается вперед и закрывает рот носовым платком. Плечи у нее так и ходят вверх-вниз.

— Матушка? — Я кладу руку ей на спину и чувствую, как она дрожит. — Может, поедем к доктору?

Еще один хриплый вдох — и она распрямляется, уперев одну руку в сиденье, а второй схватившись за латунный поручень.

— Нет, милый. — На глазах у нее выступают слезы и медленно катятся по щекам. — Всё хорошо. — Она утирает щеки платком. Губы пугающе потемнели.

С опаской смотрю на платок, боясь увидеть кровь — верный признак туберкулеза, той самой болезни, что убила мою мать.

Но на ткани ни пятнышка. Слава богу!

Я беру матушку под руку, и меня охватывает леденящий страх от мысли о том, что она умрет, пока я буду в университете. Она гладит мое запястье. С губ по-прежнему срываются тихие хрипы, от которых у меня на глаза наворачиваются слезы.

Мы с матушкой входим в наш гигантский кирпичный дом.

В поместье, если точнее.

Этот огромный замок, названный предыдущими хозяевами «Молдавией» и расположенный на вершине холма, отец приобрел прошлым летом, получив до непристойного большое наследство от своего дяди Уильяма, которого однажды утром, за чаем с оладьями, хватил удар, от которого он уже не оправился. Вскоре после покупки «Молдавии» мы перебрались в нее из нашего небольшого дома в Ричмонде.

— Иди пожелай папе доброго утра, — просит матушка, когда мы входим в просторный холл, и ее хрипловатый от кашля голос гулким эхом отдается от стен.

От этих слов в горле у меня что-то сжимается, и я снова принимаюсь ослаблять платок на шее. Узел сполз вниз, под кадык, и у меня резко перехватило дыхание.

— Эдгар, ты что делаешь? — Матушка отдергивает мои руки от платка, словно я — неуклюжий маленький ребенок, совершенно беспомощный, и поправляет его сама. Продолжительная болезнь и двадцать с лишним лет брака с отпетым негодяем наградили ее темными кругами под карими глазами и глубокими морщинами на лбу, но, несмотря ни на что, она по-прежнему хороша собой. Рот и нос у нее маленькие, аккуратные, не то что у ее супруга, который в сравнении с ней похож на злобного великана.

— Я вчера слышала, как вы ссорились, — вдруг говорит она.

Я напряженно смотрю прямо перед собой. Руки вытянуты по швам, плечи напряжены, лопатки сводит. Улавливаю запах папиного табака — в этом доме он в каждой молекуле воздуха.

— Иди пожелай ему доброго утра, Эдди, — повторяет матушка, поправляя бант у меня на шее, чтобы он выглядел попышнее. — Помирись с ним.

Шумно сглатываю.

— Он опять обвинил меня в том, что я «ем хлеб праздности» [Известная цитата из Ветхого Завета (Притч. 31: 27).].

— Он просто подначивает тебя, чтобы ты не зарывал свой талант в землю.

— Тогда почему он при любой возможности угрожает, что не отпустит меня в университет? А ведь отъезд уже совсем скоро. Чертовски…

— Эдгар! Сегодня же воскресенье!

— Безумно скоро.

Матушка обнимает меня за плечи и склоняется ко мне.

— Ему и вообразить сложно, что ты получишь такое образование, которое было совершенно не по карману его родителям. Он дарит тебе возможности, о которых сам мог только мечтать.

— Почему же тогда он грозится отнять у меня всё это? Только поглядите, где мы теперь по его милости живем, — киваю на портреты маслом, поблескивающие на стенах, на бронзовые статуи, на уродливые предметы мебели, привезенные из Европы, на винтовую лестницу красного дерева, ведущую на второй этаж, где ждет гостей восьмиугольная зеркальная бальная зала. Из обеденной залы по просторному холлу разносится тихий звон: это прислуга — два отцовских «раба» (третий — наш кучер Дэбни) — раскладывает серебряные приборы по тарелкам, готовя комнату к воскресному обеду и негромко переговариваясь между собой.

— Как же он может говорить, что не уверен, что у него хватит средств на мое образование, если он практически купается в деньгах? Во всей Виргинии не сыскать человека богаче.

— Он просто хочет, чтобы ты выказал ему благодарность за всё, что он для тебя делает. Прошу, поднимись к нему и пожелай ему доброго утра. Начни день с примирения. — Матушка ласково разглаживает отворот моего фрака. — Ради меня.

— И он еще вечно называет себя «человеком, который всего добился сам». Вот умора!

— Ступай! Сегодня у нас будут гости. А еще тетушка Нэнси вернется из загородной поездки. Не хочу, чтобы в доме витало напряжение. — Она отходит на пару шагов и сцепляет руки на серой пышной юбке, наблюдая, послушаюсь я или нет.

Я делаю, как она велит, но исключительно ради нее, а вовсе не потому, что мне и впрямь хочется выказать отцу благодарность.

Ты постигаешь тайну духа
И от гордыни путь к стыду.
Тоскующее сердце глухо
К наследству славы и суду [Здесь и далее (кроме отдельно оговоренных случаев) строки из поэмы «Тамерлан» цитируются в переводе И. Озеровой.]…

— проносится у меня в голове, пока я поднимаюсь по винтовой лестнице, а ноги утопают в бархате ковра.

Сжав руки в кулаки, замираю в дверях. В этом доме, напоминающем больше всего безвкусную гробницу, я чувствую себя бессмысленной, беспомощной пылинкой. Справа от меня, на мраморном пьедестале, стоит бюст Афины Паллады, которая, как кажется, внимательно следит за происходящим в доме. Два скрещенных средневековых меча украшают собой кирпичный камин, а на стене, над головой у отца, в деревянном футляре висит мушкет времен Войны за независимость и ждет, когда ему вновь посчастливится вступить в бой. Рядом с ним тревожно тикают часы.

— Доброе утро, папа, — говорю я, нарушая мертвую тишину.

Он не меняет положения, только переводит на меня взгляд.

— Как съездили в церковь?

— Епископ Мур снова прочел проповедь о том, что Господь покарал Ричмонд огнем, — сообщаю я, пожимая плечами.

— Как мамин кашель?

— По пути домой начался снегопад, и у нее случился приступ. Но сейчас вроде бы получше.

Отец кивает, что-то неразборчиво проворчав, и возвращается к книге. Мне кажется, будто в комнате еще звучат отголоски нашей вчерашней ссоры. На стенах, как и внизу, висят картины маслом с многовековой историей и поблекшие желтые гобелены, пахнущие пылью и плесенью. Отец — ненасытный любитель искусства, эдакий волк, обгладывающий трупы давно почивших гениев. При этом стоит мне только заговорить о том, что я хочу зарабатывать на жизнь творчеством, как он тут же сообщает, что страшно во мне разочарован.

Собираюсь уходить.

— Куда ты? — уточняет он. Его резкий шотландский акцент мешает понять, говорит ли мягко или, напротив, строго.

— К себе в комнату.

— Опять сочинять?

Внутри у меня всё словно ощетинивается.

— Хочу записать несколько безобидных строчек. Они сами собой пришли мне на ум буквально только что, пока я поднимался по лестнице. — Украдкой оглядываюсь посмотреть, какое впечатление произведут на него мои слова. — Я помню, что вы говорили накануне о моих стихах, но решил переделать вторую строфу «Тамерлана».

Он морщится и закрывает глаза, негромко рыгнув, будто одного только слова «Тамерлан» достаточно, чтобы вызвать у него несварение.

— Ах да, — продолжаю я, вспомнив мамину просьбу о примирении. — Доброго вам утра.