Кэтлин Глазго

Вдребезги

Моей маме, М.E.

и моей сестре, Уизи

Глава 1

Я никогда не смогу победить, мое тело слишком слабо.

Белли. «Стар»

Я была белой, как детеныш гренландского тюленя. Из-за плотных повязок предплечья напоминали тяжелые дубинки. Бедра также туго перебинтовали — белая марля выглядывала из-под шорт, которые медсестра Ава вытащила из коробки забытых вещей за постом медсестер.

Подобно сироте, я попала сюда без одежды. Сирота, завернутая в простыню и брошенная на лужайке больницы Ридженс посреди холодной снежно-ледяной крупы, в крови, пропитавшей ткань с цветочным узором.

Меня обнаружил охранник, окутанный облаком ментоловых сигарет и безвкусного кофе из автомата.

— Боже правый, девочка, что с тобой произошло? — спросил он.

Моя мать не пришла, чтобы забрать меня.

Тем не менее я помню звезды той ночью. Они рассыпались солью на небе, словно кто-то опрокинул солонку на очень темную скатерть.

Их нечаянная красота много значила для меня. Казалось, что это последнее, что я увижу перед тем, как умереть на холодной мокрой траве.

Девушки пытались меня разговорить. Они хотели знать о моей жизни:

— Так в чем дело, солнышко? Какая у тебя история, тюлень?

Каждый день я слушала их рассказы на занятиях в группе, за обедом, на творческих занятиях, за завтраком, за ужином, снова и снова. Слова, мрачные воспоминания выплескивались из них, не останавливаясь. Истории пожирали их заживо, выворачивали наизнанку. Они не могли замолчать.

Я же заглушала все свои слова. Мое сердце переполнялось ими.

Я жила в одной комнате с Луизой. Она была старше меня, ее волосы золотисто-рыжим бурлящим океаном ниспадали на спину. Ей не удавалось даже собрать их в пучок, в хвост резинками или заплести в косички — такие они были густые. От нее пахло лучше, чем от других девушек, которых я когда-либо знала; от ее волос веяло клубникой. Я могла бы вечно вдыхать этот аромат.

В мой первый вечер в больнице, когда Луиза переодевалась ко сну, она подняла блузку, и за мгновение до того, как ее непослушные волосы защитным капюшоном упали на спину, я увидела их… все… и глубоко вздохнула.

— Не пугайся, малышка, — сказала она.

Я не была напугана. Просто никогда не видела девушку с такой кожей, как у меня.

Мы были заняты каждую минуту. Вставали в шесть утра. В шесть сорок пять уже пили чуть теплый кофе или сок, разбавленный водой. Нам отводили полчаса, чтобы наскоблить сливочного сыра на бейгеле, по вкусу напоминавшего картон, или запихнуть в себя яйцо с бледным желтком, или проглотить овсянку с комками. В семь пятнадцать мы могли принять душ. В ванных комнатах двери отсутствовали, и я не знаю, из чего там были сделаны зеркала, но это не стекло, и когда чистишь зубы или расчесываешь волосы, то очертания лица неясные и потерянные. Если кто-то хотел побрить ноги, то при этом должна была присутствовать медсестра или санитарка. Это никому не нравилось, и ноги у нас были волосатые, как у парней. В восемь тридцать начинались занятия в группе. Вот здесь-то все принимались выплескивать истории и лить слезы, кто-то кричал или охал. Я, наоборот, просто сидела, а одна ужасная девушка из старших, Блю, с плохими зубами, каждый день повторяла:

— Ты будешь сегодня говорить, Молчаливая Сью? Я очень хочу послушать Молчаливую Сью, а ты, Каспер?

Каспер просила ее прекратить. Она предлагала нам сделать вдох, развести руки далеко-далеко в стороны и, подобно игре на аккордеоне, соединять их ближе, ближе, ближе, а потом разводить дальше, дальше, дальше; не правда ли, стало лучше просто от того, что мы делаем вдох? После занятий в группе — прием лекарств, потом отдых, обед, творчество и затем индивидуальное занятие — ты сидишь перед доктором и еще немного плачешь, затем в пять ужин, а значит, больше остывшей еды и больше Блю:

— Ты любишь макароны с сыром, Молчаливая Сью? Когда тебе снимут эти повязки, Сью?

Потом развлечения, после них время для телефонных звонков и опять слезы. И вот девять вечера — еще лекарства и время ложиться спать. Девушки жаловались и шипели по поводу расписания, еды, занятий в группе, лекарств — всего, но мне было все равно. Главное, что есть еда, постель, тепло и крыша над головой, и я в безопасности.

Меня зовут не Сью.

Джен С. — мулатка. Короткие, тонкие, как ветки, шрамы тянулись вниз и вверх по рукам и ногам. Она носила яркие спортивные шорты и ростом была выше всех нас, кроме доктора Дули. Джен вела воображаемый баскетбольный мяч взад и вперед по коридору с бежевыми стенами и забрасывала его в невидимое кольцо. Фрэнси — подушка для иголок в человеческом обличье: она протыкала свою кожу швейными иголками, спицами, булавками — словом, всем, что могла найти. У нее был злобный взгляд, и она плевала на пол. Саша — толстушка, наполненная водой: она плакала на занятиях в группе, за столом, в своей комнате. Ее не высушить уже никогда. Саша вскрывала себе вены: ее руки изрешечены еле заметными красными линиями, глубоко она не резала. Айсис обжигала себя, ее руки усеяны бугорками округлой формы, покрытыми струпьями. На занятиях в группе что-то говорили про веревку, двоюродных братьев и подвал, но я себя изолировала от этого и включила громче свою внутреннюю музыку. Блю со своей болью напоминала пеструю птицу, тут всего понемногу: плохой папаша, зубы, испорченные метамфетамином, сигаретные ожоги, порезы от лезвий. Линда/Кейти/Каддлз носила бабушкины халаты. Ее тапки воняли. Ее было так много, что не уследить — ее шрамы все внутренние, и монстры тоже. Я не понимала, почему Линда с нами. За ужином она размазывала картофельное пюре по лицу. Иногда ее рвало без причины. Даже когда она совсем не двигалась, я понимала, что внутри у нее происходит много нехорошего.

На улице я была знакома с такими, как она. Я держалась от нее подальше.

Порой мне трудно дышалось в этом проклятом месте; как будто в груди был насыпан песок. Я не понимала, что происходит, — слишком долго жила в холоде, на улице. Не осознавала, что есть чистые простыни, пахнущее свежестью одеяло, еда, расставленная передо мной в столовой, волшебная и теплая. Я начинала паниковать, тряслась, задыхалась, забивалась в угол комнаты, и Луиза подходила ко мне очень близко. Ее дыхание пахло мятным чаем, она обхватывала мои щеки ладонями — даже от этого прикосновения я вздрагивала.

— Здесь все свои, малышка, — говорила она.

В комнате было чересчур тихо, поэтому ночью я гуляла по коридорам. У меня болели легкие. Я медленно ходила.

Вокруг слишком бесшумно. Я подолгу водила пальцем по стенам. Я знала, что мне планируют давать снотворное, как только раны заживут, и отменить прием антибиотиков, но не хотела этого. Мне нужно было бодрствовать и осознавать происходящее.

Он мог быть где угодно. Он мог быть здесь.

Луиза выглядела как королева. На этот раз она здесь насовсем.

— Да ради бога, я тут самая первая проклятая пациентка, они только открылись, когда я сюда поступила, — говорила она мне.

Она все время что-то писала в черно-белой толстой тетради, и никогда не ходила на занятия в группе. Большинство из нас носили легинсы и футболки, мешковатую одежду, но не Луиза — она наряжалась каждый день: черные колготки, лаковые балетки, гламурные платья из секонд-хенда в стиле сороковых годов, прически, каждый раз новые и неожиданные. У нее имелись целые чемоданы, набитые шарфами, прозрачными ночными рубашками, тональными кремами, кроваво-красными помадами. Луиза напоминала гостя, который не планирует уезжать.

Она сообщила мне, что поет в группе. И тихо добавила:

— Но я сильно нервничаю. Эта проблема мне сильно мешает.

У Луизы на животе ожоги, похожие на круги, заключенные друг в друга. На внутренней стороне рук — следы от порезов в форме корней. Ее ноги в аккуратных ровных узорах от ран и ожогов. Спина покрыта татуировками.

Каждое занятие Каспер начинала одинаково. Упражнение «аккордеон», дыхание, растяжка шеи, наклоны вперед с касанием носков. Каспер — хрупкая и нежная. Она носила эльфийские сабо на невысоких каблуках. У остальных докторов была обувь, пронзительно бряцавшая и издававшая много шума, даже на ковровом покрытии. Каспер бледная, с большущими округлыми и самыми голубыми глазами. Она очень добрая.

Окинув нас взглядом, она мило улыбалась и произносила:

— Ваша задача здесь — вы сами. Мы тут все работаем над тем, чтобы стать лучше, не так ли?

Что означает: все мы в настоящий момент — дерьмо.

Но мы это уже поняли.

На самом деле ее зовут не Каспер. Так ее называют из-за этих огромных голубых глаз и еще потому, что она мягкая. Иногда по утрам она появлялась рядом с кроватями, словно привидение, чтобы заполнить медицинские карточки. Ее теплые пальцы спускались вглубь от края повязки всего на дюйм или около того, чтобы измерить мой пульс. Когда она смотрела на меня сверху вниз, у нее появлялся прелестный второй подбородок. Словно привидение, она неожиданно возникала в коридоре сзади меня, и когда я удивленно оборачивалась, она спрашивала с улыбкой:

— Как дела?