Глава 4

Маханаим

15 нисана 3771 года

Вдалеке прогремел гром, усиливающийся ветер, дующий с темной горы, принес запах приближающейся грозы. Капли дождя начали падать на шерстяную накидку Йосефа, сверкая драгоценными камнями на золотых нитках, которыми была украшена ткань.

Они направили лошадей по крутому склону в сторону перевала. Свет звезд отражался от листьев олив, и на скалистые склоны упали неясные тени.

Йосеф поглядел в темноту и понял, что все время пытается услышать голоса солдат, звон сбруи и мечей, вынимаемых из ножен, или свист копий, рассекающих остриями воздух. Этого осталось ждать недолго, если их преступление раскрыто и на их поиски отправлены римские центурии. Неизвестно, сколько у них времени. Он обратился к своему слуге, едущему на лошади впереди.

— Тит, ты же самаритянин. Сколько нам еще до вершины горы?

Тит, двадцатипятилетний мужчина с серыми глазами и вьющимися каштановыми волосами, повернулся к нему. На его лице застыло каменное выражение храбреца, ожидающего казни.

— Мы доберемся до пика в пятом-шестом часу ночи, […в пятом-шестом часу ночи… — Отсчет времени нового дня традиционно начинался с 7 часов вечера. Следовательно, в этот момент происходила и смена даты. Пятнадцатое нисана начиналось в 7 часов вечера 14 нисана, и это именовалось первым часом ночи. В 8 вечера наступал второй час ночи и так далее. Первый час дня наступал в 7 часов утра пятнадцатого нисана. Необходимо понимать эту систему исчисления времени, чтобы не ошибиться с событиями, сопровождавшими распятие. Если считать, что Иисус воскрес в воскресенье, то по иудейской системе отсчета времени он воскрес не в «день третий», а через два дня.] хозяин.

— Хорошо. Буду рад, когда мы завершим наше дело. Ты знаешь место, которое мы ищем?

— Да, хозяин. Я здесь вырос и хорошо знаю его.

Йосеф на мгновение задумался.

— А помнишь ли ты, что мы должны сделать, если нас постигнет неудача? — чуть тише спросил он.

— Помню, хозяин, но молюсь, чтобы от нас этого не потребовалось.

— Я тоже молюсь, Тит.

Третий их спутник, с вытянутым и длинноносым, как у птицы-стервятника, лицом и бегающими карими глазами, молчал. На нем было длинное белое одеяние. Звали его Матья, но он попросил Йосефа не произносить его имени прилюдно, на случай если их поймают. Он был в двух шагах позади и вел в поводу вьючную лошадь. Бедное животное с трудом поднималось по тропе, опустив голову к земле так, будто завернутая в холстину ноша на его спине была совершенно неподъемной.

— Ты думаешь, они уже отправились за нами в погоню? — спросил Тит.

Йосеф тронул повод, чтобы лошадь обошла камень.

— Вероятно, нет. Закон запрещает людям народа нашего покидать свои дома еще два дня. Только тогда они узнают обо всем и оповестят префекта. Молюсь, чтобы Петроний нашел хорошее оправдание.

Петроний, центурион с дурной репутацией, все равно окажется в трудном положении, объясняя свой промах.

— Он скажет им, что уснул, — послышался сзади голос молодого Матьи.

Йосеф вздрогнул. Два последних дня были ужасны. Шепот и тайны вымотали его. Он вдохнул и медленно выдохнул.

— Надеюсь, нет, — сказал он. — Иначе ему никто не поверит. Его могут казнить из-за нас.

— Не станут, — ответил Матья. — Двое, стоявшие с ним в карауле, подтвердят его слова. Мы дали им такие взятки, что каждому хватит на небольшое царство.

Тит недобро посмотрел на юношу.

— А я-то думал, что Омывающиеся на рассвете отринули земное богатство, — сказал он. — Откуда же вы взяли такую сумму?

Омывающимися на рассвете именовали орден ессеев за их обычай каждое утро совершать омовение. Само же название ордена пошло от слова «ессен», которым называли утраченный священный предмет — нагрудник, носимый в древности первосвященниками. Ессен был украшен двенадцатью драгоценными камнями, в четыре ряда по три, на которых были выгравированы имена двенадцати колен Израиля. Сам Господь Бог возвещал через него победу в битве: его сила заставляла камни ярко сиять, освещая воинам путь в ночи. Согласно преданию, два столетия назад ессен окончательно перестал сиять. Очевидно, Бог покинул этот священный предмет, и он исчез. А может быть, разочаровавшиеся люди выбросили его в пустыне. До Йосефа доходили слухи, что Омывающиеся на рассвете спрятали его глубоко в пещере рядом с Кумраном и его охраняют гигантские твари с ядовитыми жалами и крыльями.

— У нас есть способы находить необходимые денежные средства, — ответил Матья.

— Прости за дерзость, хозяин, но я не понимаю, зачем ты слушаешь этих людей, — сказал Тит, пренебрежительно махнув рукой. — Они худшие из грешников. Я бы им не позволил сандалии мне завязывать, не говоря уже…

— Замолчи! — прервал его Матья.

Грубые слова Тита, очевидно, возмутили его.

— Не забывай, что я уже был здесь, когда Иешуа начинал учиться в Кумране, вместе с Йохананом Крестителем. Я был здесь, когда его арестовали! Я стал его последним апостолом, избранным! Мои братья встретят Марьям завтра утром, отдадут ей священный предмет и скажут, что мы выполнили ее план. Наши люди пошли на большой риск и, следовательно, имеют некоторые права. Как минимум на вежливость с твоей стороны.

Тит слегка расслабился и отвел взгляд.

Приняв это в качестве извинения, Матья продолжил более спокойным тоном:

— Есть много людей, разделяющих наши взгляды, но не являющихся членами нашего сообщества. Даже вполне богатых, но боюсь, что на этот раз мы попросили у них слишком много. Думаю, некоторым из них пришлось опустошить свои дома, чтобы дать то, что мы попросили. Если об этом проговорится кто-нибудь из их слуг, пойдут слухи и всем нам конец.

Тит глянул на Йосефа, будто в ожидании ответной фразы.

— У тебя тоже есть определенные права, Тит, — наконец сказал Йосеф. — В особенности право на дерзость. Давай говори дальше, что у тебя на уме.

Тит верно служил Йосефу уже более десяти лет. Именно на долю Тита и Марьям выпали самые трудные поручения. Они смирились с тем, что стали нечистыми с религиозной точки зрения, прикоснувшись к покойнику, и выполнили все, не жалуясь. За счет этого Йосеф смог соблюсти чистоту в канун святых дней, дабы не разрушить свою карьеру в религии и политике. Вряд ли они понимали, что Йосеф уже отказался и от первой, и от второй. Сегодня ночью он навсегда сбежит из Палестины, прежде чем римляне смогут раскрыть его роль во всей этой истории.

Здесь оставалось все, что он любил и чего желал. Дни и ночи его мучила боль предстоящей потери, от которой его голова едва не раскалывалась на части. Сейчас осталось лишь чувство одиночества, такое, что скручивало внутренности.

Тит откинул с лица свои каштановые кудри.

— Этот человек был преступником, хозяин, — сказал он. — Тебе не следовало позволять Омывающимся на рассвете уговорить себя на столь безумное деяние. Тело должно быть отдано родственникам, как принято.

— Его родственникам, — с отвращением повторил Матья.

Тит повернулся, сидя в седле, и угрожающе глянул на него.

— Его родственники не хотели забирать тело, Тит, — принялся терпеливо объяснять Йосеф. — Они отреклись от него много лет назад. Считали его безумцем. У него больше никого не было. Если бы я не стал умолять римлян о его праве на достойное погребение, его тело оставили бы на растерзание шакалам и грифам. […на растерзание шакалам и грифам. — Таковы были законы Рима.] Я бы не вынес этого.

— Тем не менее я не понимаю, зачем ты подвергаешь себя такому риску. Если они узнают…

— Приходят последние времена, последние часы, — прервал его юноша в белом. — Царство Божие на пороге. Мы обязаны брать на себя весь риск.

Тит словно не слышал его слов.

— Хозяин, это именно то, чего больше всего боятся римляне, — продолжил он. — Если они узнают, что ты сделал…

— Они узнают об этом, Тит, будь уверен, — устало ответил Йосеф. — А насчет того, почему… Я верил ему.

Тит несколько мгновений молчал, нахмурившись.

— Вот уж чего бы не подумал, — пробормотал он себе под нос.

Йосеф печально улыбнулся. Он даже сам себе удивлялся. За последний год его стремление к Царству Божьему стало подобным физической боли, пытке, которую нельзя было заглушить ни одним мирским удовольствием.

— Ты имеешь в виду то, что я член высшего Совета семидесяти одного? […высшего Совета семидесяти одного? — Высший совет, Синедрион, состоял из семидесяти членов. Семьдесят первым во веки веков считался Моисей.] Думаю, даже великий учитель Никодим верил ему, просто никогда не говорил об этом вслух.

С каждым дуновением ветра до них доносились ароматы мирра и алоэ, исходящие от Жемчужины, обернутой в холстину, перекинутую через спину вьючной лошади. Они были столь сильны, что, казалось, окутывали его целиком и проникали внутрь, словно Дух Святой. Никодим прислал самые дорогие благовония. Это было деяние если и не апостольское, то человека верующего. Марьям одна, втайне, умастила Жемчужину благовониями и обернула в холст.

Они поднимались все выше, но казалось, гора Гевал, на севере от них, поднимается вместе с ними. Йосеф посмотрел на долину, раскинувшуюся между горами Гевал и Гаризим. В домах горели огоньки масляных ламп, и долина напоминала огромный ларец с рассыпанными по нему драгоценными камнями. Несколько огоньков светились даже среди перевернутых камней развалин древнего города Шекем.

Они миновали поворот тропы, и оливковые деревья исчезли, уступив место кедровой роще. Воздух стал суше и холоднее.

Йосеф поплотнее обернул вокруг плеч потрепанный плащ. В свете звезд поблескивали золотые нити, вплетенные в тонкую льняную ткань, крашенную дорогим индиго. Этот плащ — символ богатства и положения в обществе и в высшем совете. Теперь, когда все уже сказано и сделано, ему следовало бы отдать его другому, любому, кто его заслуживает. Чтобы по этому плащу нельзя было узнать его самого. Он посмотрел на палец, на котором еще сегодня утром было большое золотое кольцо с семейной печатью, вырезанной в виде цветка граната. Оно принадлежало когда-то его прадеду. Всю свою жизнь Йосеф ставил им печати на воске, скрепляя ими письма и документы. Он нежно любил его. Теперь же оно было надето на палец мертвеца. Маленький подарок, не больше горчичного зерна в жерновах мироздания, но это было лучшее, что он мог предложить.

Потерев воспаленные глаза, он поднял взгляд на скалистый пик горы Гаризим. Темнело, и он все больше становился похож на огромный черный зуб, вонзающийся в темно-синее чрево неба. У западного склона скопились тучи, под ними виднелись полосы дождя. В третьем часу ночи они окажутся под ливнем.

— А ты веришь, Тит? — тихо спросил Йосеф. — Веришь тому, что Марьям сказала про эту гору?

Тит окинул взглядом тучи, оценивая силу грозы, и остановил взгляд на вершине горы.

— Эту гору наши люди всегда называли «таббур хаарез», «пуп земли», — ответил он. — Место, где земля встречается с небом. Говорили, что здесь, на самой высокой вершине, Моше зарыл Ковчег Завета.

— Советую говорить потише, — прошептал Матья, который вел навьюченную лошадь. — Об этом опасно говорить где угодно. Что, если об этом узнает префект Понтий Пилат? […префект Понтий Пилат? — Хотя в Новом Завете Понтия Пилата называют прокуратором, это исторически неверно. Однако эта неточность позволяет определить даты написания документов. Из многочисленных археологических исследований и найденных документов мы знаем, что в правление императоров Августа и Тиберия губернаторы провинций именовались префектами. В записях, касающихся Понтия Пилата, это звучит точно так же, его именуют префектом Иудеи. И лишь в правление императора Клавдия, которое началось в 41 г. от P. X., губернаторов стали именовать прокураторами.] Он пошлет войска, чтобы прочесать гору, найти святилище, уничтожить его и убить всех, кто пришел поклониться ему! […уничтожить его и убить всех, кто пришел поклониться ему! — Что он и сделал в 36 г. от P. X. Когда пророк из самаритян заявил, что откроет святилище народу своему, Пилат отправил войска, которые перехватили толпу верующих и перебили их. Об этом пишет Иосиф Флавий в своей книге «Иудейские древности» (XVIII, 85–89). Также нам известно, что в 70 г. от P. X. на вершине горы Гаризим были окружены и убиты римскими солдатами свыше 11 600 самаритян, совершавших там моления. Традиция проведения ежегодных религиозных праздников на горе Гаризим до наших дней сохранилась у самаритянской общины, живущей и поныне в окрестностях Наблуса.]

В ответ на эту тираду Тит лишь стиснул зубы. Он же всего лишь ответил на вопрос Йосефа!

— Опасно это или нет, но Марьям верит обычаям самаритян, — сказал Йосеф. — Я тоже.

Перед его мысленным взором предстало ее прекрасное лицо в обрамлении ореола пышных черных волос, залитое слезами.

«Йосеф, пожалуйста, умоляю, — сказала она тогда. — Спасителя надо самого спасти».

Это было нелегким делом как для Йосефа, так и для любого другого. Ничто в священных книгах даже не намекало на то, что мессию может постичь такой удел. Он умер позорной, исключительно бесчестной смертью, по сути показав всему миру, что он не Избранный, а, напротив, проклятый Богом человек. […проклятый Богом человек. — В Первом послании Коринфянам(1,18) Павел подмечает, что неверующие считают «полнейшей глупостью» то, что распятого человека объявляют сыном Бога. Спустя столетие отец церкви Юстин Великомученик тоже сказал, что объявлять распятого человека божественным совершенно оскорбительно в глазах неверующих. «Они говорят, что безумие наше уже в том, что мы ставим распятого человека на второе место после вечного и неизменного Бога-Творца», — писал он в Первой апологии (13, 4). Также интересно то, что в первоначальном Символе веры, утвержденном на Никейском соборе в 325 г., не упоминается ни о смерти Иисуса, ни о его распятии. Вероятно, по тем же самым соображениям.]

Сердце Йосефа начала сжимать странная боль, как от раны кинжалом, которая все никак не перестает кровоточить. Он наклонился вперед и погладил гриву лошади. Лошадь по кличке Молния потрясла головой, будто прикосновение дрожащей руки Йосефа ей не понравилось.

— Все в порядке, Молния. У нас все хорошо, — сказал ей Йосеф, похлопав ее по шее. — Не бойся.

«Интересно, — подумал он, — не хочу ли я всего лишь убедить в этом самого себя».

Тит махнул рукой в сторону утесов, тянущихся вдоль дороги впереди них.

— Когда мы обогнем этот скальный выступ, нам надо уходить с дороги в лес, — сказал он. — Там есть звериная тропа между кедров. Идти труднее, но намного быстрее.

— Очень хорошо, — ответил Йосеф.

Миновав скалы, они свернули в лес и еще часа два ехали по неосвещенной, петляющей между деревьями тропе. К этому времени дождь усилился настолько, что мир вокруг них превратился в черную мешковину. Лошади начали поскальзываться на грязи и шли медленнее. Йосеф уже давно натянул плащ на голову, но это не могло спасти его от ливня. Вода стекала по лицу, он едва видел вокруг себя, особенно после прорезавших мрак вспышек молний.

Где-то в шестом часу ночи, когда они уже приблизились к вершине горы, до их слуха донесся странный звук, похожий на отдаленный гром, но чем-то отличающийся от настоящего. Йосеф выпрямился в седле и прислушался, пытаясь различить его сквозь шум ветра и потоков воды, стекающих по ветвям сосен.

— Что такое? — тихо спросил Тит. — Почему ты остановился, хозяин?

— Слышишь?

Несколько мгновений все молчали.

— Я слышу только грозу и дождь, — сказал Матья.

Тит продолжал молчать. Йосеф моргнул, сгоняя воду с глаз, и посмотрел в темноту слева от себя, где, как он знал, сидел в седле Тит. Он увидел едва различимый силуэт человека, более темное пятно на фоне окружающей черноты.

— Тит? — тихо позвал он.

Чернильную черноту неба прорезала молния, и он увидел своего слугу в ореоле струй дождя.

— Это не только гроза, — прошептал Тит. — Это…

Он не закончил фразу, наклонив голову, чтобы снова прислушаться.

— Стук копыт лошадей, приближающихся к нам, — дрожащим голосом закончил Йосеф.

— Боже правый! — воскликнул Омывающийся на рассвете. — Кто-то нас предал! Они нас догнали!

— Давай поводья! — приказал ему Йосеф.

Подскакав к вьючной лошади, он вырвал поводья из рук Матьи.

— Быстро! — крикнул он. — Прячьтесь, оба! Я постараюсь уйти к…

Прежде чем он успел закончить, из леса выскочили первые всадники, накатившиеся на них, как пенная волна. Йосеф увидел блеск доспехов и серебряные вспышки на остриях обнаженных мечей.

— Взять вьючную лошадь! Всадников убить! — крикнул на греческом центурион.

Ночь и дождь прорезала серебристая вспышка, и Йосефа выбило из седла. Он сильно ударился о землю. Стрела вонзилась ему в плечо, пригвоздив плащ к телу.

— Тит! — в отчаянии крикнул он. — Скачи и уводи лошадь!

Он бросил поводья вьючной лошади. Тит пнул своего коня пятками, и она рванулась вперед, разрезая копытами грязь рядом с Йосефом. Схватив поводья вьючной лошади, Тит поскакал в темноту.

Йосеф встал на ноги и осторожно пошел вниз по лесистому склону. Следом за ним двинулся и Омывающийся на рассвете. Римляне на мгновение замешкались. Они начали перекрикиваться, спрашивая друг друга, не видел ли кто, куда поскакала вьючная лошадь и где «жрецы». Затем большая часть всадников поскакали вслед за Титом.

Шатаясь и поскальзываясь, Йосеф двигался по покрытому грязью склону горы, стараясь выбрать такую дорогу, по которой не смогут ехать всадники. Позади себя он слышал задыхающиеся рыдания Матьи.

Выкрики римлян эхом отдавались на вершине горы, но из-за грозы он не мог разобрать ни слова.

Наконец он настолько ослабел от потери крови, что понял: идти больше не сможет. Увидев груду бурелома высотой в человеческий рост, тянувшуюся вдоль почти отвесного утеса, он кое-как добрался туда и свалился без сил.

Вскоре там оказался и Матья, проползший под буреломом на животе.

Небо пронзила паутина молний, и с треском ударил гром. В свете молнии Йосеф увидел на склоне солдат, пытающихся успокоить своих перепуганных лошадей.

— Это безумие! — задыхаясь, проговорил Матья. — Неужели ничего нельзя сделать? Будем просто смотреть?

Йосеф бросил взгляд на сидящих в седлах римлян. Их лошади с трудом удерживали равновесие на раскисшем от дождей склоне горы, передвигаясь по нему неторопливой рысью. Центурион орал на всех подряд, требуя найти хоть какие-то следы Йосефа, но в такой темноте и под дождем это было практически невозможно.

Йосеф привалился к поваленному дереву. Плечо будто жгло огнем.

— Мы не свидетели, — измученным голосом произнес он. — Иешуа говорил, что свидетельствовать могут лишь трое — дух, вода и кровь. […дух, вода и кровь. — Первое послание Иоанна, 5, 8.]

Матья снова заплакал.

Сильнейший порыв ветра прокатился по склону горы, и их осыпало опавшими листьями.

— Прекрати рыдать, лучше помоги мне вытащить эту стрелу, — стиснув зубы, сказал Йосеф. — Нам надо выбраться отсюда задолго до окончания грозы.