С начала Реставрации Сент-Джеймс Парк открыли для широкой публики, поэтому не только благородные господа, но и все другие жители сво бодно гуляли по его широким аллеям и останавливались поглазеть, как король играет в пэлл-мэлл, гоняя шары по зеленой траве. Карл в этой игре был так же азартен, как и в других видах атлетического спорта.

В тот прекрасный солнечный день Эмбер отправилась на прогулку в компании трех молодых франтов: Джека Конвея, Тома Трайвета и сэра Хамфри Перепаунд, которые пришли пригласить ее на ужин. Еще не было четырех часов, когда они вышли из ее дома, и поэтому у них оставалось время погулять перед ужином. У входа в парк они вышли из наемной кареты и пошли к Бердкейдж Уолку, названному так потому, что на деревьях висело множество клеток с экзотическими певчими птицами из Перу, Ост-Индии и Китая.

Все трое были в семьях младшими сыновьями, жившими далеко не по средствам, и оттого постоянно оставались в должниках. Ближе к полудню им удавалось выбраться из дома через черный ход или через окно, дабы избежать встречи с кредиторами. Сначала они заходили в ближайший ресторан пообедать, потом — в театр, куда проникали, сказав, что посмотрят только один акт, часть вечера проводили в таверне, где играли в карты, а остальное время — в публичном доме. К полуночи они возвращались домой шумные, пьяные и нахальные. Ни одному из них еще не исполнилось и двадцати, и они знали, что по закону они никогда не унаследуют состояния родителей, а король, вероятно, даже не узнал бы их в лицо. Но Эмбер сидела дома одна, поэтому, когда они зашли к ней, она решила, что лучше пусть ее увидят в их компании, чем вообще в одиночестве. Ведь если женщина сидит дома одна, разве сможет на нее обратить внимание какой-нибудь богатый и знатный мужчина? Каждый день был днем ожидания, но надежды постепенно стали иссякать.

Молодые люди непрестанно болтали, сплетничали обо всех встречных, здоровались с лордами и дамами, но как только те проходили, насмешничали в их адрес. Эмбер слушала вполуха, ее больше интересовали наряды и прически дам, которые она мысленно примеряла на себя. Она улыбалась знакомым мужчинам, и ей доставляло удовольствие видеть, как при этом искажались лица их спутниц.

— А вот и миледи Бартли, как всегда, со своей дочкой на буксире. Господи, она выставляет дочку, где только можно, но пока никто не ухватил наживку, — прокомментировал сэр Хамфри.

— И никакой рыбки они никогда не поймают, насколько я могу судить. Не так давно они здорово взялись за меня. Клянусь честью, мамаша жаждет обрести зятька гораздо больше, чем дочка — мужа.

— Я вам скажу: гулящая вдовушка — вот самая любвеобильная подруга в постели. Мамаша и придумала, чтобы я женился на ее дочке, а свою мужскую силу тратил на нее. Так она однажды все это мне и выложила, а теперь, что бы вы думали! Проходит мимо, будто и не знает меня вовсе! Чтоб я провалился, до чего же несносными становятся эти стареющие благородные сводницы.

— А это что за существо? Будто прямо сейчас растает, как анчоус в кларете. Черт подери, какая красотка…

— У нее огромное состояние в Йоркшире. Говорят, она неделю не показывалась в городе после того, как ее застали в постели с пажом. Деревенскую девицу не так-то просто обучить искусству прикрыть тело, вот усладить его — раз-два и готово! — болтая таким образом, сэр Хамфри вынул из внутреннего кармана флакон с духами и прикоснулся пробкой к бровям, запястьям и волосам.

— А я полагаю, джентльмены, — заявил Джек Конвей, лениво обмахиваясь веером Эмбер, — что всякая женщина — исчадие ада, не говоря, конечно, о лучших представительницах слабого пола… — И он церемонно поклонился Эмбер.

— Боже мой, ну, конечно же, я тоже так считаю! Я. заговорил об этой потаскушке, чтобы дать возможность сэру Хамфри позлословить. Клянусь, никто так, как Хамфри, не умеет одним махом изничтожить репутацию.

Джек Конвей начал расчесывать волосы большим резным гребнем из слоновой кости, а Том Трайвет извлек из кармана флажолет [Флажолет — старинный музыкальный духовой инструмент наподобие флейты] и начал наигрывать на нем. Было очевидно, что он чаще играл в компании, чем учился. Сэр Хамфри воспользовался шумом и шепнул Эмбер на ухо:

— Мадам, дорогая, я ваш раб. Как вы думаете, что я сделал с ленточкой, которую вы оторвали от платья и дали мне?

— Не знаю. А что вы сделали? Проглотили ее?

— Нет, мадам. Хотя, если вы подарите мне еще одну, я так и поступлю. Я завязал ее поразительно красивым бантиком и очень хотел бы показать его вам. Эффект потрясающий, позвольте мне удалиться…

— Хм… — рассеянно пробормотала Эмбер. Ибо в этот момент сквозь толпу шествовал его светлость герцог Букингемский. Все вокруг приветствовали его, кланялись и снимали шляпы, а следом за герцогом шли несколько пажей. Окружающие проследили взглядом герцога, по толпе пробежал шепот, дамы затараторили друг с другом, прикрываясь веерами, честолюбивые мамаши и восторженные дочери вытянули шеи — все надеялись быть хоть на мгновение замеченными великим герцогом.

«Ах, черт! — подумала Эмбер в отчаянии. — Ну почему я не надела новое золотое с черным платье! Ведь он никогда не видел меня в нем!»

Герцог уже приближался к ним. Зеленые перья его плюмажа колыхались при каждом кивке головы, солнечные блики отражались на бриллиантовых пуговицах костюма, красивое нагловатое лицо и великолепная фигура — все это делало других мужчин жалкими и незначительными рядом с ним. Эмбер видела и раньше герцога в театре — в партере и в гримерной, как-то раз ее представляли ему, кроме того, ей приходилось слышать бесконечные сплетни о его; амурных и политических подвигах, но он никогда не обращал на нее особого внимания. Теперь же, когда он подошел к ней близко, она заметила, что герцог быстро оглядел ее всю, и ее сердце радостно подскочило в груди: она увидела, что он задержал на ней взгляд. Герцог стоял теперь не больше, чем в четырех ярдах от Эмбер.

— Мадам Сент-Клер?

Герцог остановился и церемонно поклонился ей. Эмбер быстро пришла в себя и присела в низком реверансе. Она ощущала, что другие мужчины и женщины не спускают с них глаз, вертят головой, а три спутника Эмбер глупо заикаются, пытаясь вести себя непринужденно. Герцог улыбался в светлые усы, внимательно разглядывая женщину словно измеряя ее фигуру линейкой.

— Ваш покорный слуга, мадам.

— Ваша слуга, сэр, — пробормотала Эмбер, чуть ли не задыхаясь от волнения. Она мучительно старалась придумать, что бы ей сказать, как привлечь его внимание чем-то интересным и необычным, но ничего подходящего не приходило в голову.

Герцог, напротив, вел беседу со светской непринужденностью

— .Если не ошибаюсь, вы та самая леди, из-за которой лорд Карлтон дрался на дуэли месяц назал или около того?

— Да, ваша светлость, это я и есть.

— Я всегда восхищался вкусом лорда Карлтона мадам, и, надо отдать ему должное, вы действительно восхитительная женщина.

— Благодарю вас, ваша светлость.

— Бог мой, ваша светлость, — перебил ее сэр Хамфри, осмелев. — Да каждый мужчина в этом городе готов умереть, чтобы стать слугой леди Клянусь честью, за ее здоровье пьют не реже, чем за здоровье короля…

Букингем бросил на него мимолетный взглял будто только сейчас его заметил, и сэр Хамфри мгновенно исчез из поля зрения. Остальные двое уже не решались заговорить.

— Моя карета у северных ворот, мадам. Я остановился, чтобы пройтись по парку по дороге на ужин… Я был бы чрезвычайно польщен, если 6ы вы согласились стать моей гостьей.

— О, благодарю, с удовольствием, ваша светлость! Но как же я могу… — Она замолчала, показав глазами, что пришла сюда с тремя франтами, которые стояли сейчас в стороне, переминаясь с ноги на ногу, в расчете, что их тоже пригласят поужинать в обществе герцога Букингема.

Герцог поклонился им. Поклон был одновременно и знаком вежливости, и выражением снисходительности, показывал воспитанность герцога, приуменьшая при этом воспитание молодых людей.

— Вы, джентльмены, весь день наслаждались обществом этой леди, и вы, конечно, достаточно умны и благородны, чтобы не лишать других этого удовольствия. С вашего разрешения, джентльмены…

Он предложил Эмбер свою руку, та, не умея скрыть восхищения и гордости, сделала реверанс оставшимся франтам и прошествовала вперед. На Эмбер никогда еще не смотрело столько глаз, ей не приходилось чувствовать себя столь значительной, как сейчас, ибо где бы ни появился герцог, он привлекал столько же внимания, сколько сам король, а может, и больше. По дороге к северным воротам они миновали Мэлл, где Карл играл в шары перед галереей, заполненной дамами и придворными вельможами, а также нищими и уличными торговцами. Король, который только что сделал удар по маленькому деревянному шару и загнал его в подвешенную на шесте лузу на противоположной стороне поля, увидел их и помахал рукой. Букингем поклонился.

— Если бы король уделял столько же времени делам, сколько теннису, — негромко сказал герцог, — то страна не оказалась бы в столь плачевном состоянии, как сейчас.

— Как сейчас? А в чем дело? Мне кажется, в стране все в порядке.

— Ах, эти женщины, они ничего не понимают в государственных делах, да им и не нужно. Но поверьте мне, Англия пребывает в самом ужасном положении. Стюарты никогда не умели управлять государством. А вот и моя карета…

Они обогнули парк и остановились у Лонга, весьма модного заведения на Хэймаркет — узкой загородной дороге, окаймленной изгородями, за которыми простирались зеленые поля. Хозяин заведения проводил их наверх, в отдельный кабинет, и немедленно подал ужин, а внизу, во дворе, флейтисты герцога начали играть. Местные жители пришли из соседних домов, стали петь и танцевать под эту музыку. Время от времени раздавались веселые приветствия герцогу — он пользовался большой популярностью в Лондоне, ибо был известен как ярый враг католической церкви.

Ужин оказался великолепным, прекрасно приготовленным, его подавали два тихих невозмутимых официанта. Но Эмбер не получила большого удовольствия от угощения, она слишком нервничала: что думает о ней герцог, что он станет делать после ужина и как ей при этом себя вести. Герцог — слишком великий человек и чрезвычайно богатый. Если бы только она сумела ему понравиться, она обеспечила бы себе будущее.

Но герцог не казался мужчиной, которому легко угодить.

Тридцати шести лет от роду он прошел в жизни многое, и у него не осталось ни иллюзий, ни веры во что-либо. Грешил, подвергал свои чувства многочисленным испытаниям, пока они не притупились и не умерли, и теперь ему приходилось подстегивать их всеми мыслимыми способами. Эмбер многое слышала о нем, и поэтому чувствовала себя сейчас растерянной. Она не боялась того, что он мог бы сделать, но понимала, что неспособна заинтересовать собой этого скучающего, опустошенного развратника.

Теперь, когда убрали со стола, и Эмбер осталась наедине с Букингемом, он просто вынул из кармана колоду карт и начал их рассеянно тасовать. Карты пролетали сквозь его пальцы с поразительной быстротой и точностью, что выдавало в нем опытного игрока.

— Вам не по себе, мадам. Возьмите же себя в руки. Терпеть не могу, когда женщина нервничает, — мне всегда кажется, что она ждет, что ее изнасилуют, а я, честно говоря, не в настроении заниматься столь утомительным спортом.

— Уверена, что нет такой женщины на земле, которую вы не покорили бы и более простым способом, ваша светлость. — Несмотря на страх и взволнованность, Эмбер не могла произнести эти слова без некоторой язвительности.

Но герцог, если и заметил ее сарказм, то не подал виду. Он взял себе две карты, одну сверху колоды, другую — внизу, удовлетворенно рассмотрел их и начал тасовать снова.

— Женщины, — твердо произнес он, — склонны совершать две ошибки в любви. Во-первых, они слишком легко сдаются, а во-вторых, они никогда не верят, что, когда мужчина заявляет, что сыт по горло, он действительно так думает, — рассуждая таким образом, он продолжал разглядывать карты, а на его лице появилось задумчивое, тоскливое выражение, выдававшее внутреннюю горечь и недовольство собой. — Я длительное время считал, что жизнь на этой земле шла бы гораздо более гладко, если бы женщины не требовали любви там, где есть лишь желание. Куртизанка всегда настаивает, чтобы вы влюбились в нее, чтобы таким образом оправдать удовлетворение собственных аппетитов. А по сути дела, мадам, любовь есть лишь красивое слово, как, например, честь, которым люди пользуются, чтобы скрыть, что именно они имеют в виду. Но теперь мир повзрослел и поумнел, ему не нужны больше эти детские игрушки, слава Богу, нам не требуется больше обманывать самих себя.

Он взглянул на Эмбер и отбросил карты в сторону.

— Как я понимаю, вы предлагаете себя на свободную продажу. И сколько же вы просите?

Эмбер поглядела на герцога прищурившись. Он разглагольствовал с одной .лишь целью потешить себя, развлечься, и было совершенно очевидно, что не считал необходимым в чем-либо убедить ее. Эмбер рассердилась. Ей приходилось слышать подобные рассуждения от франтов, завсегдатаев гримерной в течение полутора лет, но герцог был первым мужчиной, который полностью верил в то, что говорил. Она хотела бы встать, ударить его по лицу и выйти из комнаты — но ведь это был Джордж. Вильерс, герцог Букингемский, богатейший человек Англии. А ее мораль диктовалась скорее целесообразностью момента, чем абстрактным понятием чести.

— А сколько вы ставите на меня?

— Пятьдесят фунтов.

Эмбер недовольно фыркнула:

— Вы, кажется, говорили, что не в настроении изнасиловать! Двести пятьдесят!

Долгую минуту он молча глядел на нее, потом встал и подошел к двери. Эмбер повернулась к нему, ожидая чего угодно, но тот лишь поговорил с лакеем.

— Я дам вам двести пятьдесят фунтов, мадам, — сказал он. — Но вы не должны обольщаться, что стоите этих денег. Я могу дать вам эту сумму без всякого ущерба для себя. Для меня двести пятьдесят фунтов то же, что для вас шиллинг, брошенный нищему. А теперь, когда все сказано и сделано, не сомневаюсь: вас этот вечер удивит больше, чем меня.

И Эмбер действительно удивилась: она впервые столкнулась с развращенностью. А после поклялась себе, что не пойдет больше на это, если даже будет умирать от голода на улице.

Пораженная, она испытывала к герцогу глубокое отвращение, от которого даже тысячью фунтами невозможно было бы избавиться. Несколько дней после этого Эмбер не могла ни о чем думать, как только о мести герцогу. В конце концов все, что она могла сделать, это внести его в список врагов, с которыми посчитается в будущем, когда у нее достанет власти погубить их всех.

Театр открыл сезон в июле, и Эмбер узнала, что среди ее поклонников теперь самые значительные и богатые люди страны. Это сделал для нее Букингем.

Лорд Бакхерст и его толстый черноглазый приятель сэр Чарльз Сэдли; крупный, красивый Дик Талбот, отчаянный Гарри Киллигру, Генри Сидней, которого многие считали самым красивым в Англии; полковник Джеймс Гамильтон — человек, который одевался лучше всех в Уайтхолле, — все эти поклонники отличались молодостью, от Сиднея двадцати двух лет, до Талбота в его тридцать три; все вращались в самых высоких кругах королевского двора, были в дружеских отношениях с королем и могли бы оказывать значительное влияние, если бы не тратили столь много времени на развлечения.

Почти каждый вечер она проводила на ужинах с одним или несколькими из них, иногда в свите молодых мужчин и женщин — продавщиц апельсинов, актрис и профессиональных куртизанок, а часто — в интимном кружке из двух-трех человек. Гости пили за ее здоровье, процеживали вино через подол ее платья и тут же мыли ей косточки. Эмбер посещала медвежьи схватки, петушиные бои и провела три или четыре дня в Банстед Даунз с Бакхерстом и Сэдли на лошадиных бегах — любовь англичан к этому виду соревнований вернулась в период Реставрации с утроенной силой.

Несколько раз она ездила на Варфоломеевскую ярмарку [Варфоломеевская ярмарка — главная ярмарка тканей в Лондоне. Проводилась ежегодно 24 августа, в день св. Варфоломея. В последние годы своего существования приобрела увеселительный характер. Закрылась в 1840 г.], посещала кукольные представления, смотрела на канатоходцев, угощалась жареным поросенком и имбирными пряниками, получила целую коллекцию куколок Бартоломью — джентльмены по обычаю покупали и одаривали своих возлюбленных такими хорошенькими куколками.

Однажды Эмбер нанесла визит в Бедлам посмотреть на сумасшедших. Они висели в своих клетках, их волосы слипались от собственных экскрементов, они бросались на посетителей и визжали, а гости насмехались над ними и мучили их. В Брайдуэлле, куда они приехали, чтобы присутствовать на наказании проституток плетьми, Талбот узнал одну женщину, и та начала кричать на него, указывая пальцем и обвиняя, что он причина ее нынешнего позора и несчастья. Но когда вся компания решила заехать в Ньюгейт и навестить знаменитого разбойника Клода де Валя, которого в тот день должны были судить, Эмбер отказалась.

После спектакля она часто ездила в Гайд-парк с четырьмя или пятью молодыми людьми, где иногда видела на одной из придворных дам копию своего платья. Эмбер мало спала, пропускала занятия танцами, пением и игры на гитаре, и вообще настолько мало интересовалась театром, что Киллигру пригрозил, что уволит ее, и так бы и сделал, если бы не вмешались Бакхерст, Сэдли и его собственный сын. Когда Киллигру отчитывал Эмбер за пропуск репетиции или за невыученную роль, она смеялась, пожимала плечами или же устраивала скандал и уходила домой. А франты угрожали бойкотом театру, если мадам Сент-Клер не будет участвовать, поэтому Харта, Лэйси и Кинастона срочно посылали к мадам Эмбер, чтобы уговорить ее вернуться обратно. Популярность сделала ее капризной и упрямой.

Сначала она намеревалась остаться независимой и недоступной, какой была в начале знакомства с Рексом Морганом. Но джентльменов не проведешь! Они откровенно сказали ей, что никогда не стали бы тратить времени на актрису, которая держала бы себя недотрогой, как фрейлина. И Эмбер, поставленная перед выбором: либо изменить своим намерениям, либо потерять популярность, — не колебалась слишком долго. Когда Сэдли и Бакхерст предложили ей сто фунтов, чтобы она провела с ними неделю в Эпсом Уэллз, она согласилась. Но больше ей такой крупной суммы не предлагали.

Каждому любовнику она дарила браслет, изготовленный из ее волос, если же волос не хватало, добавляли искусственные, но Эмбер заверяла, что волосы ее собственные. Ее имя стало появляться в альбомах чуть ли не у половины молодых людей города, многих из которых она даже не знала.

Бакхерст подарил ей расписной веер, на одной стороне которого была изображена пасторальная сценка, а на другой — любовные картины, где Юпитер, в облике лебедя, быка, овна и орла занимался любовью с различными женщинами, причем они все походили на Эмбер. Уже через неделю копии этих картинок вызывали смешки и румянец на щеках дам в гостиной ее величества.

В декабре в гримерной театра, в тавернах и публичных домах стал циркулировать грязный стишок, который был явно о ней, хотя женщина в стихах звалась Хлорис, а мужчина — Филандер. Эмбер это все уже стало надоедать, хотя она знавала немало подобных стихов, рожденных по гораздо меньшему поводу. Но кто написал о ней, она так и не смогла узнать. Эмбер подозревала, что это либо Бакхерст, либо Сэдли: они оба писали стихи, и неплохие, но когда она обвинила их, они скромно улыбнулись, заявив о своей непричастности. А однажды вечером Гарри Киллигру кинул ей монетку в полкроны, когда Эмбер запоздало предложила ему примирение.