Устав держать трубу, Аннабелла была вынуждена ее опустить. Передохнув, она опять вернулась к своему занятию и на этот раз увидела, как девочка помладше сует себе в рот клубнику. Она не тратила времени на отрывание стебельков, а просто срывала ягоды с куста и тут же их съедала. Мальчик клал ягоды себе в фуражку, а потом ссыпал их в фартук старшей девочки. Эта картина вернула Аннабелле недавнее хорошее настроение: ей опять захотелось соскочить с подоконника, пуститься вприпрыжку, пересечь парк и достичь пруда и клубничного поля у кромки фруктового сада.

Сколько уйдет времени, чтобы добежать до них? Минут пять, а то и меньше, если она не станет огибать свалку. Однако ей не разрешалось гулять по свалке; даже Уотфорд не позволяла ей заходить дальше дорожки, на которой они играли в прятки. Но так можно вдвое сократить путь; поздоровавшись с детьми, она очень быстро вернется назад.

Не останавливаясь больше, чтобы не тратить время на напрасные раздумья, она выбежала из галереи и достигла лестницы. Там она задержалась, чтобы посмотреть, нет ли кого-нибудь поблизости, и бросилась к задней лестнице. Она узнала о существовании этой лестницы в одну из материнских отлучек, так как Уотфорд в отсутствие госпожи пользовалась ей как кратчайшим путем на кухню.

Прежде чем открыть дверь, выходившую в боковой дворик, Аннабелла помедлила. Потом, слегка приоткрыв дверь, она просунула голову в щель и удостоверилась, что за ней никто не следит. Голоса, доносившиеся из конюшни, ее не спугнули. Дальше она понеслась, как на крыльях: сначала по дорожке, потом налево, в сторону свалки.

Свалка оказалась участком, испещренным ямами и буграми. Ей сразу стало ясно, почему ее сюда не пускают. Зажав нос и втянув голову в плечи, она пустилась бежать еще быстрее. Путь ей преградил ручей, по руслу которого отводилась из прудов лишняя вода и который только двадцать лет назад, когда был вырыт колодец, перестал служить главным источником воды для усадьбы. За ручьем она взобралась на холмик и, остановившись на вершине, посмотрела вниз. Дети уже закончили сбор ягод и теперь, сидя под изгородью, уписывали их что было мочи.

Ей не хотелось их пугать, поэтому она достигла сада, не заходя за изгородь. Только потом, воспользовавшись той же дырой, в которую проникли в сад они, она показалась им на глаза, еще издали начав широко улыбаться.

Члены троицы по-разному отреагировали на неожиданность. Мальчишка нырнул головой вперед в густую изгородь, надеясь спрятаться, младшая девчонка заголосила, старшая в страхе застыла, неспособная сдвинуться с места или заговорить — так ее напугало появление девочки одного с ней возраста, в шелковом платьице со множеством ленточек.

— Вам нравится клубника?

От звука ее голоса и смысла ее слов мальчик перестал барахтаться в кустах, малышка прекратила рев, а девочка постарше пришла в себя.

— Хотите, я помогу вам собирать ягоды?

— Ты кто?

Она привыкла к говору северян, но невнятную речь девочки все равно оказалось трудно разобрать. Мальчик задал более понятный вопрос:

— Откуда ты?

— Ты спрашиваешь, здесь ли я живу? Да. — Она наклонила головку в учтивом поклоне. — Меня зовут Аннабелла Легрендж.

Мальчик и девочки переглянулись; потом, пристально глядя на Аннабеллу, мальчик гнусаво осведомился:

— Говоришь, нам можно немного собрать?

— Да, конечно, сколько хотите! Они — то есть слуги — и так объедаются клубникой. Уотфорд говорит, что ею кормят свиней. — Она приветливо улыбнулась. До чего приятно было беседовать со сверстниками!

Три пары глаз остались прикованными к ней, поэтому она добавила:

— Я бы вам помогла, но мне пора назад. Я делаю уроки. — Она предпочла такое объяснение признанию, что Уотфорд может ее хватиться.

Они так и не обрели дар речи, и она спросила:

— Откуда вы?

Мальчик и девочки опять переглянулись, и мальчик ответил:

— Из деревни Розиера.

— А-а, деревня мистера Розиера! Я через нее проезжала. Мой папа знаком с мистером Розиером.

— Мы тоже. — Ответ последовал мгновенно и был настолько горек, что голос мальчика прозвучал по-взрослому. Аннабелла сразу рассталась со своей беззаботностью и спросила:

— Вы голодны?

Теперь ей ответила девочка:

— Да, мисс, все время. Из-за забастовки нас морят голодом. Сейчас у хозяина работают ирландцы.

Аннабелла не поняла этого ответа. Ей было ясно одно: на нее смотрели три пары голодных глаз. Она никогда прежде не видела подобных лиц; даже когда выезжала с матерью в карете и видела бедняков, те выглядели не так, как эти дети. Она тихо ответила:

— Вы бы зашли в дом и попросили у кухарки поесть. Уверена, она бы вас накормила.

Голос мальчика, по-прежнему горестный, звучал теперь неуверенно:

— К той черной двери лучше не подходить без пенни в кулаке.

— Пенни?

— Да, за еду надо платить. А у нас нет ни гроша. Она шагнула к ним, и они дружно отпрянули к изгороди.

Она сказала:

— Вы говорите, что должны заплатить кухарке пенни, чтобы она вас накормила?

— Да, даже отбросами.

— Я обедаю в три часа, — задумчиво проговорила Аннабелла. — Потом у меня отдых. Может, вы подойдете в половине пятого? Я вынесу вам остатки своего обеда. — Не получив ответа, она продолжила: — Если я опоздаю, а вы не сможете больше ждать, то я оставлю еду… — Она оглянулась и указала на то место в живой изгороди, куда недавно пытался забиться мальчишка. — Вот здесь. Я заверну ее в салфетку. А теперь мне пора. — Она помялась и оглядела всех троих. — До свидания.

Дети ничего не сказали ей в ответ. Она отвернулась, пролезла в дыру, забралась на холмик, спустилась с другой стороны, оставила позади ручей и свалку и вернулась в дом тем же путем, каким его покинула. Все это расстояние она преодолела не бегом, а шагом, хотя ее могли заметить. По дороге не встретила ни души и, только открыв дверь галереи, увидела Уотфорд.

Та стояла, закрыв лицо руками, повернувшись к дубовой двери. Появление Аннабеллы напугало ее так же, как только что троих детей; она схватила девочку за плечи, словно собираясь встряхнуть, но вместо этого еле слышно пробормотала:

— Куда вы подевались?

Мать учила дочь, что врать нехорошо. Если правду сказать невозможно, лучше промолчать. Но сейчас не подходило ни то, ни другое. Настал момент прибегнуть к… как это называется?.. к дипломатии.

— Я ходила в туалет, — ответила она, — а потом захотела взять другую книжку. — Она догадалась, что лучше назвать сразу два места. — Простите, что я вас напугала.

— Вы сами ходили в туалет? Вы не испачкались? — Уотфорд развернула ее, словно желая найти у нее на подоле свидетельства неопрятности.

— Конечно, нет, Уотфорд!

Уловив в ответе подопечной негодующие нотки, Уотфорд улыбнулась, перевела дух и сказала:

— Какое там, ведь вы славная девочка! Ну и перепугалась я! Не могла вас найти, и все тут! Я бросилась в класс, в детскую, но вас нигде не оказалось.

— Я… Я пошла по длинному коридору. Мне нравится рассматривать там картины. — Дипломатия оказалась совсем нетрудным делом; главное заключалось в том, чтобы проявлять… как это?.. изобретательность. Она спросила: — Как вы думаете, Уотфорд, можно мне еще меренгу? Или две?

— Господи, мисс, сколько угодно! Сейчас принесу. Кухарка очень обрадуется, что они вам понравились.

— Передайте кухарке, что понравились, даже очень. Знаете, Уотфорд, если вам попадется яблоко или еще какой-нибудь фрукт, то захватите и его. До обеда еще так долго!

— Что вы, мисс! — Уотфорд наклонилась и заглянула ей в личико. — Я принесу вам все, что вы попросите. Хотите целый поднос?

— О, да, Уотфорд! Большое вам спасибо!

Спустя несколько минут Уотфорд втолковывала кухарке, воздев для убедительности руки:

— Что я вам говорила?! Конечно, у нее разгулялся аппетит. Не мудрено, если ее пичкают одной Библией. Она совсем не как семилетний ребенок: ей скорее дашь лет десять, а то и двенадцать. Не ребенок, а какой-то профессор! «Как вы думаете, Уотфорд, можно мне еще меренгу?» Хоть две, ответила я, то-то кухарка обрадуется! Я же вам говорила, когда мы остаемся с ней вдвоем, она делается совсем другой. Я это всегда твержу. — Она оперлась о стол. — Положите-ка ей ветчины, языка, камамберу. Пускай покушает вволю. — Внезапно, упав на табурет, она простонала: — Боже! Уж поверьте, мне едва не сделалось плохо. Еще немного, и я бы отправилась на тот свет. Я решила, что Она вышла в дверь и очутилась на той стороне!

В час дня Уотфорд повела ее на прогулку в сад. После дождя выглянуло солнце, от земли валил пар, от запаха роз кружилась голова. Уотфорд винила тяжелый влажный воздух в безразличии Аннабеллы, не пожелавшей играть в мяч или в прятки, а отдавшей предпочтение беседе на странные темы: люди, живущие вокруг усадьбы, деревня мистера Розиера… Раньше ее никогда не интересовала деревня Розиера — во всяком случае, на памяти Уотфорд. Наверное, они беседовали об этом с матерью, так как Розиер был другом хозяина. Как она рассказывала потом Аде Роулингз, она подпрыгнула на скамейке, когда ребенок спросил: «Вы знаете, что чувствует голодный человек?»

Ответ Уотфорд был искренним: «Нет, мисс, не знаю».

Слава Богу, голодать ей не приходилось. Отчасти она была обязана этим тому, что ее двоюродная бабка, миссис Пейдж, на протяжении восемнадцати последних лет служила в усадьбе экономкой. Она не любила двоюродную бабку, но была благодарна ей за это место и тем более за постоянную сытость. Ведь она родилась и выросла в деревне Джарроу с ее переменчивой судьбой: угольные и соляные копи иссякали, поэтому людям приходилось осваивать новые профессии, например, учиться строить корабли из железа, хотя никто из них о таком прежде и не помышлял; работа то появлялась, то исчезала, а вместе с ней и еда, только еще быстрее. О да, она и ее семейство должны были низко поклониться тете Еве, благодаря которой она могла теперь честно ответить мисс Аннабелле, что никогда в жизни не испытывала голода. Но каков вопросик! Потом, в разговоре с Адой, она удивлялась: спросить такое в жаркий, душный день!..

В три часа дня Уотфорд и Каргилл, третий лакей, принесли в детскую гостиную обед и расставили блюда на круглом столике из красного дерева. Сняв крышку с первого из них, Уотфорд принюхалась и сказала:

— Камбала в сметане, очень вкусно!

— Что еще, Уотфорд?

— Что еще, мисс? — Уотфорд обрадовалась внезапному интересу маленькой госпожи к съестному. — Я знала, что у вас разыгрался аппетит, поэтому принесла телятины, ветчины, холодную куриную грудку и три овощных блюда. Угодила я вам?

— Очень мило. Благодарю, Уотфорд.

— А вот десерт. — Она указала на стеклянную миску. — Пудинг-мороженое. Справитесь?

— Спасибо, Уотфорд, очень любезно с кашей стороны.

— На здоровье, мисс. Я рада, что вам хочется кушать.

— Уотфорд!

— Да, мисс?

— Я могу поесть сама. Вы тоже можете идти обедать.

— Вы справитесь? Вы уверены?

— О, разумеется. Вполне.

— Что ж, мисс, раз вы так считаете… Вы не ошибаетесь?

— Нет, не ошибаюсь, Уотфорд. Ступайте обедать.

Уотфорд уставилась на свою подопечную, пытаясь заглянуть в ее зеленые глазки, прикрытые длинными темными ресницами, и размышляя. Милое дитя, она вполне может вырасти хорошенькой, хотя сейчас трудно загадывать. Что, если религиозность, которой ее потчуют, не привьется и дочь пойдет в отца и вырастет сущим дьяволом? Ведь он — дьявол, как на это ни смотреть. Госпожа отлучилась всего несколько часов тому назад, а он уже распоряжается, чтобы подали плотный обед. Что такое «плотный обед», хорошо известно: на две, а то и на три персоны. Нет, на сей раз только на две. К половине четвертого он заказал ванну. Конечно, он принимает ванну в любое время суток, но обедать в пять — это ли не забавно, если супруга может возвратиться сразу после шести! Впрочем, она возвращается по западной аллее, а его посетители всегда прибывают по восточной, да и доезжают только до половины, а остальной путь преодолевают пешком. Хозяин проявлял осторожность и, будучи джентльменом, не бахвалился своим распутным времяпрепровождением. Если госпожа знала о происходящем, то скорее благодаря своей догадливости. В доме бытовали странные порядки: в одном флигеле истово веровали, в другом не менее истово блудили. Впрочем, Уотфорд не намеревалась ворчать по этому поводу. Получая десять фунтов в год плюс доплату на чай, сахар и пиво, она каталась как сыр в масле и уповала на то, что так будет и впредь.

— У меня что-то не так с лицом? Наверное, прыщик?

— Нет-нет, мисс, просто я вами любуюсь. Завтра вам исполнится семь лет. Как вы растете!

— Да, Уотфорд, расту. Скоро мне понадобится гувернантка.

— Что?! — Это был не вопрос, а скорее крик. — Кто вам это сказал? Кто сказал, что у вас скоро будет гувернантка?

— Отец сказал, что так было бы лучше, но мама не согласилась.

— Вот оно что! Хорошо, обедайте, приятного аппетита.

Она повернулась и вылетела вон. Гувернантка! Это изменит ситуацию, и не к лучшему. Хорошо хоть, что госпожа выступает против гувернантки и желает сама продолжать учить дочь. Это дает надежду, что опасность минует. Слово хозяина — закон в доме, это касается всего, кроме воспитания дочери. Забавно, если учесть всю подноготную, о которой она была отлично осведомлена. Уотфорд, как и вся прислуга, считала, что хозяину следует проявлять милосердие к обездоленным. Ведь он сам был скорее обездоленным, во всяком случае, по части денег. Харрис твердил, что с такими запросами, как у хозяина, надо самостоятельно чеканить золотую монету. Иногда ей казалось, что дворецкий недолюбливает хозяина. Этому не приходилось удивляться, ведь он много лет был слугой отца госпожи, начав с теперешней должности Каргилла — третьего лакея. С другой стороны, Харрис тоже отлично знал, в чем состоит его интерес, и проявлял осторожность на каждом шагу.

После обеда Аннабелла, как правило, ложилась отдохнуть на своем диванчике. На сей раз она, воспользовавшись ситуацией, попросила у Уотфорд разрешения сходить в галерею за книжками, на что та ответила добродушным согласием. На глазах у девочки Фейл и Каргилл ставили огромные чаны с кипятком у дубовой двери, откуда их забирал Константин, чтобы утащить в таинственные глубины Старой усадьбы.

После шестого путешествия с чанами Фейл спросил у Константина:

— Ну, как, хватит?

— Хватит, — кивнул негр.

Когда слуги в зеленых ливреях и шелковых чулках возвратились в Дом, Константин подхватил два из оставшихся четырех чанов и, толкнув дверь задом, миновал ее, после чего хотел лягнуть ее каблуком — он всегда захлопывал дверь таким способом. Аннабелла ждала, что дверь, как всегда, беззвучно затворится, но этого не произошло. Соскочив с подоконника, девочка пробежала по галерее и оказалась у открытой двери. Она никогда прежде не видела ее открытой даже на треть, как сейчас. Дрожа от собственной дерзости, она просунула головку в щель. Перед ней раскинулся сказочный дворец. С потолка свисали бесчисленные хрустальные люстры — не четыре штуки, как в холле Дома, а восемь, нет, двенадцать, нет… Она сбилась со счета. Стена справа была очень красочной: ее до самого потолка покрывали огромные портреты в золоченых рамах. Ковер здесь был ярко-красный, а не выцветший, как в галерее.

За имевшиеся в ее распоряжении считанные секунды она рассмотрела спину Константина, а потом, в тот самый момент, когда слуга исчез из виду, до нее донесся отцовский смех. Смех был ласковый, счастливый. Отец всегда так смеялся, когда пребывал в хорошем настроении; видимо, с ним был кто-то из друзей, возможно, мистер Розиер. Отец уже знакомил ее с Розиером; если ей доведется увидеть его сегодня, она спросит, почему люди в его деревне голодают. Голодать не должен никто; если Розиер не может накормить своих людей, это сделает ее отец. Ведь сколько еды хранится в подвалах дома: многочисленные туши, свиные окорока, сотни яиц, многие галлоны молока! Она полагала, что причиной такого положения является исключительно отцовская неосведомленность. Как только он узнает, что рядом есть голодные, он их немедленно накормит. Отец так добр!

Она не заметила, как переступила порог; спохватилась лишь тогда, когда неподалеку раздались мягкие шаги Константина. Инстинкт приказал ей: «Прячься!» Аннабелла шмыгнула в ближайшую дверь. Она не затворила ее и увидела в щелку, как Константин забрал из галереи последние два чана. Потом она оглядела комнату, в которой очутилась. Ее ждало разочарование: вся мебель оказалась накрытой покрывалами от пыли. Зато стены и здесь были увешаны картинами; стена напротив огромного камина была ярко освещена солнцем, и люди на портретах показались Аннабелле живыми. Она медленно приблизилась к ним, задрала голову и разинула от удивления рот, что было вопиющим нарушением этикета. На одной из картин были изображены женщины и один мужчина; женщины были совсем не такими, к каким она привыкла, не говоря уже о мужчине: этого волосатого, страшноватого субъекта никак нельзя было назвать джентльменом, однако женщины вокруг него пили и плясали. На них не было одежды.

Никогда прежде она не видела иных частей человеческого тела, кроме лица, рук и ног. Даже собственного тела ей не доводилось видеть, потому что Уотфорд, сняв с нее платьице и верхнюю юбку, надевала ей на глаза повязку и только потом снимала остальное, а утром тоже надевала повязку, прежде чем снять ночную сорочку. Старая Элис показала Уотфорд, как это делается. Девочка уже не помнила, с какого возраста стала одеваться и раздеваться таким образом, но запомнила, как старуха давала урок новой няньке. Столь же сложно было обставлено купание. Часть ее естества протестовала против ослепления, предшествовавшего раздеванию перед омовениями, при пробуждении и отходе ко сну, однако она не осмеливалась возражать вслух, потому что такой бунт казался ей грехом — непонятно против чего. Пока что она не разобралась во всем этом толком. Чувство греха лежало на ней тяжелым грузом и пугало среди ночи, когда она, запуская порой руки под рубашку, проводила вдоль своего живота и трогала место, откуда растут ноги.

Как завороженная, она двинулась вдоль стены, пока не замерла перед картиной, на которой были изображены девочка, стоящая на коленях, и женщина, закатывающая рукава. Обе фигуры были на картине второстепенными, но внимание Аннабеллы оказалось приковано именно к ним, потому что она увидела в девочке себя, а закатывание рукавов расценила как готовящееся наказание за грехи. Девочку ждала порка — за то, наверное, что она, подобно Аннабелле, смотрела на женщину в центре картины. Женщина растянулась на белом ложе; у ее ног была изображена собачонка. На этой женщине тоже не было одежды, однако по ее облику нельзя было заключить, что она боится греха: напротив, она выглядела совершенно счастливой. Аннабелла подошла к картине вплотную и прочла на табличке: «Венера из Урбино». Кто такая Венера? Видимо, так зовут даму без одежды. А Тициан? Она двинулась дальше. Под другими картинами тоже значилось «Тициан», и она смекнула, что так звали человека, изобразившего всех этих дам. Видимо, он был великим грешником, подобно некоторым персонажам Библии.

Выйдя на середину комнаты, она осмотрелась. Здесь было не так просторно, как в гостиной Дома, однако почему-то приятнее, теплее, хотя стены вокруг окон и камина были сложены из грубого камня. Непонятно, почему накидки закрывают мебель, а не картины? Она полагала, что должно быть наоборот, и пребывала в недоумении.