Папа, стараясь не издавать ни звука, выдвинул стул и поставил его рядом со столом. Он осторожно присел и кивнул мне, чтобы я принесла еще один стул и присоединилась к нему.

— Она отравилась стрихнином, — прошептал папа, когда я села рядом с ним. Он бросил на меня взгляд, удостоверяясь, что я слушаю. — Мы вызвали у нее рвоту, дали ей активированный уголь и седативный препарат. Итак, — папа на секунду замолк, не сводя глаз со спящей собаки, — каковы наши дальнейшие действия?

Он меня проверял.

Я задумалась на мгновение. Отравление стрихнином вызывает у собак мучительные судороги, которые без своевременной медицинской помощи становятся смертельными. Папа сделал все, что мог, пытаясь помочь отравленной собаке. Теперь нам нужно было…

— Теперь мы наблюдаем, — сказала я. — Ждем, не появятся ли судороги.

— Хорошо, — одобрил он. — А если начнется припадок?

Я на минуту задумалась.

— Увеличим дозу седативного средства? — предположила я.

— Очень хорошо, — похвалил папа. — А зачем тут темно и мы шепчемся?

— Потому что… — начала я, надеясь, что ответ найдется сам.

Когда этого не произошло, отец закончил мысль за меня.

— Потому что яркий свет и громкие звуки могут спровоцировать приступ.

— С ней… — начала я.

— Мы приехали вовремя, — ответил папа, и казалось, что в его голосе слышится облегчение.

Потом мы сидели, прислушиваясь к дыханию собаки, наблюдая, как поднимается и опускается ее грудь.

Уф.

Уф.

Уф.

— Мир не должен тебе никаких объяснений. В отличие от меня. Когда ты будешь готова, я все тебе расскажу.

— Может быть, для этого нужно просто побольше практики.

Мы находились в кабинете дальше по коридору от большого зала. Я лежала на узкой кушетке, чувствуя, как ко мне возвращаются сознание, силы и равновесие. Парень по имени Себастьян, на вид мой ровесник, стоял у окна, засунув руки в карманы, и смотрел на сад. Я предположила, что он помогал нести меня в кабинет, но постеснялась спросить. Саймона нигде не было видно.

— Я могла бы согласиться, — произнесла я, — если бы знала, что вообще имеется в виду.

— Тебе получше?

— Немного. Где Саймон?

— Думаю, разговаривает с начальством моей школы. Надеюсь, он подтвердит то, что сказал им я.

— Саймон тебе…

— Дядя, — закончил он. — Я учусь в школе-пансионе, но когда услышал, что Киплинг болен, то… не мог не приехать.

Себастьян вскинулся, словно только что вспомнил что-то, затем быстро пересек комнату, подошел к столу, на котором стоял кувшин, налил воды в стакан и протянул его мне. На этот раз я пила медленно и, закончив, поняла, что могу сесть.

Мои нервы все еще звенели от удивления, смятения и боли. То, что я чувствовала, уже прошло, но в костях осталось гулкое эхо этих ощущений. Прислушавшись к себе, я поняла, что дышу осторожно, ожидая, что в любой момент меня охватит знакомый жар.

Себастьян сел напротив меня. Он был высок, и выбранное кресло оказалось ему мало. У него были ужасно длинные ноги, поэтому колени задирались чересчур высоко, мешая спокойно положить руки. В общем и целом Себастьян напоминал вялый веснушчатый крендель с неряшливой рыжеватой стрижкой, как будто собрался в первый класс. Он, должно быть, всегда был слегка неловок, но это лишь добавляло ему очарования. Себастьян как будто весь состоял из локтей и коленей, но лицо его было таким выразительным и живым, что забирало все внимание на себя, словно луч прожектора. Таким я увидела Себастьяна в первый раз.

— Что именно там произошло? — спросил он. — Если ты не против ответить.

— Точно не знаю что… — ответила я.

Глупо было рассказывать о своих ощущениях.

Я почувствовала Киплинга.

В этот момент вошел Саймон.

— А, вы очнулись, — сказал он. — И уже познакомились с моим непутевым племянником.

Он бросил на Себастьяна укоризненный взгляд.

— И я бы поступил так же еще раз, — вызывающе сказал он, вставая. — Ради Киплинга.

— В этом я не сомневаюсь, — согласился Саймон. — Но в следующий раз тебе понадобится оправдание получше. Больные бабушки вызывают слишком много вопросов. Нам нужно стараться не привлекать внимания такого рода.

— Что ты им сказал? — поинтересовался Себастьян.

— Что ты нагло соврал, — ответил Саймон. — Что ты дрянной мальчишка, который уже завтра вернется в школу, и вся семья, включая твою совершенно здоровую бабушку, в ужасе от твоего поведения.

— Завтра? — с тревогой переспросил Себастьян.

— Скажи спасибо, что я не отправляю тебя назад сегодня вечером.

Он повернулся ко мне, и суровость на его лице сменилась надеждой и мольбой.

— Теперь расскажите мне о Киплинге.

Я сделала глубокий вдох, наслаждаясь отсутствием боли в легких. Этим папа и занимался? Это и была его работа?

— Он страдает, — произнесла я.

Лицо Саймона вытянулось. Я задумалась, как справился бы со всей этой болью мой отец. Я представила, как он подходит к Киплингу с иглой в руке, шепчет ему, чтобы тот не волновался; говорит, что еще немного нужно потерпеть, но потом агония и немощь отступят, исчезнут навсегда.

А потом…

Нет, это неправильно.

— Ему нужны обезболивающие, — сказала я. — А еще питательные вещества. Если он не может есть, поставьте капельницу. Сделайте рентген, МРТ, возьмите анализы крови и образцы кала. Потом нужно будет лечить все обнаруженные заболевания.

Слова казались пустыми: они извивались так, словно в моем желудке были угри и мне необходимо было выплюнуть их как можно скорее, не позволив себя укусить. Я ни разу не посмотрела на Саймона и Себастьяна, пока не закончила говорить и на ковре не оказались все скользкие слоги до последнего. Когда я наконец взглянула на них, то почти ждала увидеть на их лицах отвращение.

Увидев вместо этого облегчение, я тоже успокоилась.

— Значит, это излечимо, — вымолвил Саймон. — Получается, ему все-таки можно помочь.

— Возможно, ему станет лучше, — подтвердила я.

Снова угри.

— Вы сможете помочь? — спросил Саймон. — Сделать… то, что порекомендовали?

— Я все еще хожу в школу, — напомнила я.

Секунду Саймон хранил молчание.

— Разумеется, — сказал он. — В таком случае мне придется найти другого врача.

Саймон удовлетворенно кивнул.

— Пожалуй, мне стоит заняться делами.

Мужчина повернулся и вышел из комнаты.

Себастьян, оставшись стоять, смотрел на меня еще мгновение, а потом вышел вслед за дядей. Я услышала, как они вполголоса переговариваются в холле. С большим трудом я поднялась и подкралась к открытой двери, стараясь разобрать разговор.

— Позволь мне остаться еще хотя бы на одну ночь, — просил Себастьян. — Я хочу побыть с ним.

— Ему нужен отдых, — возразил Саймон. — Когда Киплингу станет лучше, ты сможешь проводить с ним столько времени, сколько захочешь. Может, мы даже соберемся всей семьей, чтобы отпраздновать его выздоровление.

— Но…

— Никаких «но», — прервал его Саймон. — Ты и так вызвал достаточно подозрений. Больная бабушка… Серьезно?

Я выглянула в холл. Себастьян опустил голову: казалось, он собирался уйти, но что-то его остановило.

— А если она ошибается? — спросил он. — Вдруг ему не станет лучше?

Угри, угри, угри.

— Не думай об этом, — сказал Саймон слишком поспешно. — Киплинг сильный. Он поправится. А мы пока должны продолжать жить своей жизнью — это единственный способ уберечь его.

— Мы могли бы сделать для него больше, если бы нам не приходилось держать все в тайне, — возразил Себастьян, в его голосе звучала безысходность.

— Ты расстроен, — произнес Саймон. — Киплинг много значит для всех нас. Мы проследим, чтобы у него было все необходимое.

Себастьян еще мгновение свирепо смотрел на дядю, а потом пошел обратно в комнату, где они оставили меня. Я прокралась обратно к кушетке и легла. Когда Себастьян вошел, в его глазах все еще горела ярость, но он сделал глубокий вдох, успокоился и сел в кресло.

— Киплинг не домашнее животное, — сказал Себастьян. — Он нам не принадлежит и мог бы уйти в любое время, но выбрал нас. Киплинг доверял нам на протяжении сотен лет. С ним все будет в порядке?

Мне не хотелось еще одной порции угрей, поэтому я просто беспомощно кивнула, надеясь, что смогу убедить его.

— А как дела у тебя? — спросил Себастьян через мгновение. — Ты в порядке?

Когда я посмотрела в его голубые глаза и не увидела там ничего, кроме сочувствия, что-то во мне сломалось.

Я не плакала, когда умер папа, ни на похоронах, ни после. Слезы так и не пришли. Но здесь и сейчас, в этом незнакомом месте, рыдания появились ниоткуда. Их было невозможно остановить, и я могла только сидеть и плакать, как маленькая и глупая девочка, совсем запутавшаяся в себе. Я даже не знала, о чем именно плакала: об отце, о странном и прекрасном звере в соседней комнате, о несправедливости всего происходящего, отдающейся бесконечным эхом из вереницы вопросов: «Почему, почему, почему».

— Бывало и лучше, — всхлипнула я, вытирая глаза и понемногу успокаиваясь.

Себастьян по-прежнему смотрел на меня, и, к моему удивлению, он, казалось, не испытывал отвращения к моим рыданиям.

— Не хочешь выйти немного подышать? — спросил он.

По всей территории поместья были проложены прогулочные дорожки. Себастьян повел меня через розовый сад и поле, предназначенное для какой-то неизвестной мне игры на газоне. Пока мы шли, он сыпал фактами из истории поместья: вот это крыло достроили в 1836 году, этот фонтан был подарком короля Георга, а эти витражи делали во Фландрии с использованием химикатов, которые сводили людей с ума.

— Откуда ты все знаешь? — спросила я.

— Моя семья очень серьезно относится к своей истории, — объяснил он. — Я думаю, отчасти потому, что один из ее членов видел все своими глазами.

— Я слышала, что ты сказал, — призналась я. — В холле.

Себастьян, казалось, смутился.

— Я не имел в виду…

— Все в порядке, — успокоила его я. — Я и правда не знаю, как со всем этим справляться. Вам нужно обратиться к кому-то еще.

— Он не согласится, — ответил Себастьян. — Саймон верит… во что-то. Когда дело касается Киплинга, он считает, что все нужно делать определенным образом, иначе договор будет нарушен.

— Какой договор?

Себастьян рассмеялся.

— По мнению некоторых членов семьи, именно Киплинг дал нам все, что у нас есть. Они считают, что он выбрал нас, потому что мы оказались этого достойны, поэтому нам нужно жить так, как и раньше, иначе он уйдет и заберет с собой всю нашу удачу.

— Но ты так не думаешь.

— Для меня, — сказал Себастьян, — Киплинг — это член семьи. Мы даем ему еду и пристанище, потому что он один из нас. Ничто иное не имеет значения.

В конце спортивного поля была старая каменная стена, похожая на те, которые я видела, когда мы подъезжали. По другую сторону начинался пологий зеленый склон, а за ним — густой лес c невысокими деревьями. Мы спустились по склону и вышли к журчащему ручью. В неглубокой заводи мелькали, то выплывая на свет, то прячась в тени, крошечные рыбки.

Конец ознакомительного фрагмента