— Артур, дай мне, пожалуйста, какую-нибудь работу. У вас там ничего не намечается?

— Да, ты как раз вовремя. Сегодня сможешь?

— Да. — Джиму сразу становится легче, ведь теперь переполняющее его омерзение выразится в действии.

Той же ночью они с Артуром организуют удар по «Эрспейс текнолоджи корпорейшн», одному из поставщиков комплектующих для ядерных реакторов, обеспечивающих энергией старые химические лазеры космического базирования. То же самое рандеву в глубине складской автостоянки, те же самые парни перегружают в машину Артура такие же, как и прежде, ящики. Место сегодняшней операции — Сан-Хуан-Хот-Спрингс; несмотря на все меры безопасности — в их число входят даже самонаводящиеся снаряды с тепловыми головками, установленные по верхней кромке забора, — удар по главному производственному корпусу оказывается успешным. Все изготовленное из композитов оборудование рассыпается в пыль.

Однако наутро усталый, выжатый, как тряпка, Джим с горечью осознает, что ничего, собственно, не изменилось. Он вернулся в свою крохотную, засунутую под трассу квартирку с тем же самым сосущим чувством тревоги, и приглушить это чувство нечем. Музыка? Все свои записи он слушал уже по сто раз. Книги все прочитаны. Наклейки с апельсиновых ящиков — так они вообще смеются ему в лицо. Он выучил наизусть все свои карты, просмотрел все видеокассеты, изучил все программы по мировой истории. Эта квартира — капкан, большой, сложный, с уймой прибамбасов капкан, поставленный не на кого-нибудь другого, а на него лично. Нужно вырываться. Джим осматривает захламленную, покрытую пылью комнату; как же он прежде-то ее терпел? Очень странно.

И тут звонит телефон.

— Ну, как дела? — спрашивает Хана.

— Прекрасно! Слушай, как хорошо, что ты позвонила! Заходи ко мне сегодня, ладно?

— Спасибо, зайду.

К захлестнувшему Джима облегчению примешиваются и другие, не столь легко определимые ингредиенты; вот, скажем, такая же радость вспыхивает в нем, когда звонят Эйб или Таши и просят что-нибудь сделать, организовать. Ощущение того, что вот этот человек считает его своим другом и первым идет на контакт — ведь по большей части инициатива достается на долю самого Джима.

Джим идет в лавку, покупает макароны, все для соуса и салата и бутылку кьянти. Дома он предпринимает отчаянную, безнадежную попытку навести если не полную чистоту, то хотя бы какое-то подобие порядка.

Хана приходит около семи.

— Я так обрадовался, что ты позвонила, — говорит Джим, продолжая энергично помешивать в кастрюле.

— Да, мы давно не виделись.

Хана присела к кухонному столу, смотрит в пол и изъясняется редкими, короткими фразами. Очередной приступ застенчивости? Черные волосы всклокочены — не больше, но и не меньше, чем всегда.

— У меня… у меня вроде как земля из-под ног уходит. — Слова Джима удивляют и Хану, и его самого. — Эта поездка, она только обострила все, что я чувствовал раньше!

И тут Джима прорывает окончательно, он взахлеб рассказывает о Каире, и о Крите, и о Калифорнии. Он непрерывно перескакивает с одного на другое, Хане уже непонятно, о каком именно месте говорит сейчас Джим, но она слушает, не перебивая, — до того момента, когда в голосе его появляется совсем уж отчаянная мука. Тогда она встает и трогает его за руку — поступок настолько для нее необычный, что Джим лишается дара речи.

— Я понимаю, я все хорошо понимаю, — говорит Хана. — Но ты бы немного успокоился, ведь обед, похоже, почти готов. А в таком состоянии есть нельзя, это вредно.

— А так я помру с голода, — ворчит Джим, откидывая макароны на дуршлаг.

И неожиданно чувствует, что напряжение почти исчезло, что между ним и Ханой появилась какая-то новая близость. И очень приятная. Они садятся за стол, и Джим включает один из своих коллажей классической музыки.

Через несколько минут Хана вскидывает глаза:

— Что это такое?

— Я отобрал все медленные эпизоды из пяти поздних струнных квартетов Бетховена, а центральной частью поставил медленный эпизод из его же сонаты Hammerklavier [Буквально «Молоточковое пианино». Больше известна как Двадцать шестая соната.]. Получилось очень торжественное…

— Подожди, подожди. Ты хочешь сказать, все эти части взяты из разных квартетов?

— Да, но они едины по стилю и…

— Что за жуткая мысль! — весело хохочет Хана. — Но зачем, для чего ты это сделал?

— Ну… — на секунду задумался Джим. — Я вдруг заметил, что ставлю эти квартеты исключительно ради медленных эпизодов, а остальное почти не слушаю. Настроение у меня всегда такое или еще что, не знаю. Эти части — подходящее звуковое сопровождение, а может, они усиливают настроение или даже преобразовывают его в нечто высшее.

— Ты шутишь, что ли, Джим! Да от одной этой мысли Бетховен бы в гробу перевернулся, — снова смеется Хана. — Ведь каждый квартет — единое, цельное переживание. А ты все обкарнал, оставил какие-то огрызки. Бросай эту ерунду, поставь лучше какой-нибудь из них целиком. Тот, который тебе больше нравится.

— Не так-то это просто. — Джим поднимается и идет к проигрывателю. — Странная тут одна вещь. Вот Салливан пишет в своей книге про Бетховена, что опус сто тридцать первый значительно превосходит все остальные — семь торжественных эпизодов и обширное вступление, и все такое прочее…

— А это что, очень для тебя важно?

— Что важно? То, что говорит Салливан? Ну, это как сказать… Я же большую часть своих идей нахватал из книг. А Салливан — один из лучших биографов в мире.

— И поэтому ты согласился с его мнением.

— Да. Во всяком случае — сперва. А позднее я сам себе признался, что больше люблю сто тридцать второй опус. Бетховен писал этот квартет, оправляясь после тяжелой болезни, и медленные эпизоды похожи на благодарственные молитвы.

— Ладно, давай послушаем вещь целиком.

Джим засовывает в проигрыватель диск сто тридцать второго опуса в исполнении «Ла Салле» [«Ла Салле» — современный американский струнный квартет.], музыки хватает как раз до конца обеда.

— Ну как ты мог убрать эту часть? — удивляется Хана, слушая финал.

— Не знаю.

Потом Хана бродит по квартире и рассматривает все, что в ней находится. Долго и внимательно, чуть не упираясь в них носом, изучает окантованные апельсиновые этикетки.

— Очень красивые.

Она останавливается на пороге спальни и громко, весело хохочет:

— Какие карты! Это же просто роскошь! Где ты их раздобыл?

Джим с радостью объясняет. Хану восхищает придуманное братьями Томас решение задачи о раскраске карты в четыре цвета. Потом она замечает под потолком видеокамеры, наморщивает нос и брезгливо подергивает плечами. И снова в гостиную, где она перерывает весь книжный шкаф, том за томом, и они говорят о книгах и вообще обо всем.

Хана замечает на замызганном столе компьютер, а рядом с ним — груды распечаток.

— А вот и стихи, верно? Можно я почитаю?

— Нет-нет! — Джим бросается к столу и закрывает бумаги собой, как курица цыплят. — Ну, я хотел сказать, не сейчас. Они у меня все незаконченные, недоделанные, ну и поэтому…

Хана чуть хмурится, пожимает плечами. Потом они сидят на бамбуко-виниловой кушетке и говорят, говорят, а потом Хана встает и смущенно рассматривает пол.

— Мне пора. У меня завтра много работы.

Джим провожает ее к машине.

Возвратившись в квартиру, он оглядывается по сторонам и тяжело вздыхает. Все эти худосочные то ли стихи, то ли неизвестно что, валяющиеся на столе, заброшенные и покинутые… Он сравнивает свою манеру работать с тем, что видел когда-то в мастерской у Ханы, и готов сгореть со стыда — лежебока, безвольный лентяй, дилетант… Ждет, видите ли, когда на него снизойдет вдохновение. Чушь это все собачья. И вообще, последнее время он даже не вспоминает о поэзии, не любит о ней вспоминать. Он — боец сопротивления, настало время не слов, но дел, он пишет лишь изредка, по случайному наитию. Его жизнь обрела совершенно новый смысл.

Только Джим и сам не очень-то этому верит. Он прекрасно знает свою лень. А теперь вот Хана — ну как, скажите на милость, сможет он показать ей свои так называемые творения? Они же никуда не годятся. Джим не хочет демонстрировать перед Ханой свою бездарность. Он стыдится этой бездарности, сперва — неосознанно, а потом разбирается в своих чувствах, и тогда ему становится совсем тошно. Ведь все-таки стихи, они и есть его настоящая работа, так ведь?

48

Люси Макферсон никогда не может расслабиться, с каждым днем дел у нее только прибывает. Сегодня она проснулась в одиночестве. Деннис опять в Вашингтоне, Люси засмотрелась видео, легла позже обычного и — на тебе, пожалуйста, не услышала будильника. Она вылетает из дома без завтрака, едет в церковь, открывает свою канцелярию и приступает к обычной утренней серии телефонных звонков. Организационные дела идут как часы, но вот со сборами пожертвований все как-то проблематично. Потом Люси едет в «Отдыхай на здоровье», ненадолго, но ничего тут не поделаешь, времени совсем нет. Том выглядит хуже обычного, жалуется на простуду. Люси трещит без остановки, старается выложить все свои новости; он внимательно смотрит на нее и время от времени кивает.

— А как там Джим? — спрашивает Том, дождавшись паузы.

— Да все, наверное, в порядке. Правда, последний месяц я почти его не вижу. Они с Деннисом… — Люси тяжело вздыхает. — Так он что, совсем тебя не навещает?