Люси звонит Джиму. Нету дома, и даже автоответчик выключен.

— Беспокоит он меня, — говорит она, нервно закидывая вещи в чемодан.

— Он и сам не понимает, что с ним такое, — пожимает плечами Деннис. Он все еще зол на Джима за вчерашнее, когда тот убежал, даже не пообедав. Мог бы подумать о матери, как ей будет обидно. А весь этот их спор — сплошная глупость; Деннис удивляется себе, чего это так разболтался, особенно когда собеседник ровно ничего не понимает. Хотя и должен бы понимать! Должен бы. Да, с ребеночком сплошные проблемы. Ребус.

— Давай не будем о нем сегодня.

— Хорошо.

Деннис загружает чемоданы в багажник машины.

— Как тебе кажется, — спрашивает Люси, выключая в спальне свет, — пойдешь ты к ним работать?

— Вот вернемся, тогда и посмотрим.

Пять часов утра — традиционное для них время отъезда; Деннис задним ходом подает машину на улицу, едет к санта-анской трассе, сворачивает на север, и они покидают округ Ориндж.

80

Таши и Джим возвращаются к машине через трое суток. Джим пребывает в жалком состоянии — все ступни в потертостях и водяных пузырях, один разрезанный палец и три обожженных, здоровенная ссадина на ноге, вывихнутое колено, растяжение левого голеностопа, физиономия обгорела, особенно нос и покрывшиеся глубокими трещинами губы. Для полной радости он чуть не вышиб себе колом от палатки глаз и сделал весьма неосторожную попытку поменять баллон газовой плитки при свечке. Еще счастье, что взрыв был не очень сильный, сгорели ресницы, щетина на подбородке и волосы на запястьях, только и всего.

Одним словом, Джим — далеко не тертый и бывалый турист-альпинист. И все равно он доволен. Тело поуродовано, зато дух пребывает в блаженном спокойствии. Пока, во всяком случае. Он открыл новый мир, и этот мир никуда больше не денется, навсегда останется рядом. И физически: прокатился немного по трассе, и — вот оно, и ментально, как некая часть его мозга, часть, которую он нашел для себя тогда же, когда и горы. И уж она-то пребудет с ним всегда.

Он стенает, подходя к машине и скидывая рюкзак, он стенает, когда Таши выводит машину с проселка на настоящую дорогу, он продолжает стенать, когда машина бежит по трассе, — сидит, понурив голову, и самым натуральным образом стенает. Однако, положа руку на сердце, Джим чувствует себя великолепно. Сейчас его не пугает даже перспектива возвращения в ОкО, он открыл в себе новые силы для борьбы, новую решимость.

— Жаль, не прихватили с собой Сэнди, — говорит он Ташу. — Вот кому бы точно понравилось.

— Когда-то он ходил со мной, — замечает Таш, — а сейчас все время занят. Кроме того… — Он слегка прищелкивает языком. — Вот мы вернемся и посмотрим, как там у Сэнди. Думаю, его уже выпустили под залог.

— Чего?

— Тут, понимаешь ли, вот в чем дело… — Таши рассказывает о контрабандистской вылазке, о товаре, припрятанном под обрывом в непосредственной близости от ЛСР. — А потом ЛСР усилила меры безопасности и до банок стало не добраться. Судя по всему, ваше нападение на ЛСР должно было отвлечь охранников, чтобы Сэнди получил возможность проскользнуть с моря и вытащить свою заначку.

— Что-о? Господи ты боже…

— Да ты успокойся, успокойся. Ничего с ним особенного не случилось. Утром, когда мы покупали в Индепенденсе еду, я позвонил Анджеле и все узнал. Его взяли охранники ЛСР и сразу сдали в полицию. Так что — никаких проблем.

— Никаких проблем? Господи Иисусе!

— Да, никаких. Угодить за решетку — это далеко не самое худшее, что может случиться. Я ведь очень беспокоился о Сэнди. Его же могли и пристрелить, очень свободно.

Такая мысль повергает Джима в полное молчание.

— Так что — все в порядке, — успокаивает его Таш.

— Господи, — шепчет Джим, — я же ничего не знал! Ну почему Сэнди мне не сказал?

— Вот уж не знаю. Ну а сказал бы он — и что бы ты тогда сделал?

Джим нервно сглатывает, сказать ему нечего.

— А раз уж с Сэнди все в порядке, так и лучше, что ты не знал.

— Боже мой, сперва Артур, а теперь и Сэнди…

— Да уж, — смеется Таши. — Той ночью ты спутал все планы очень многим людям. Ничего, это не страшно.

Машина катится на юг. И снова голова Джима буквально бухнет от проблем ОкО, никуда, видно, от них не денешься. С возвращеньем вас. Теперь только страшным усилием можно будет удержать хоть малый осколок того огромного спокойствия, которое охватило его в горах. Джим может потерять свой новообретенный мир, он понимает это — и боится этого.

По мере приближения к дому стихает и Таши; они едут в полном молчании.

К вечеру они миновали перевал Кахон, дальше пошли утыканные домами холмы, еще дальше — сплошь застроенная низина. Лос-Анджелес, Город Света. Огромная развязка, где Пятый встречается со Сто первым, Двести десятым и Десятым, кажется им абсолютно нереальной, это — какой-то элемент ландшафта чуждой и непонятной планеты, сплошь покрытой древним, миллионолетним городом.

Еще немного — и машина въезжает в ОкО; здесь все, по крайней мере, знакомо, так что удивление слегка притупляется. Этот инопланетный пейзаж им не нов, они здесь живут. Это — место ссылки, ссылки из того, другого мира, в который они так ненадолго наведались.

Таши довозит Джима до дома.

— Спасибо, — говорит Джим. — Все это было…

— Да ладно. — Все последние часы, пока за окнами машины мелькала Южная Калифорния, Таш пребывал то ли в трансе, то ли в глубоком раздумье. — А вообще — было действительно здорово. — Он протягивает оторопевшему от такого неожиданного жеста Джиму руку. — Увидимся.

— Обязательно!

— Ну — пока. — И Таши уезжает.

Джим остается один, на своей улице. Он плетется в свою квартиру. Там — полный разгром, он и квартира великолепно соответствуют друг другу. Как и всегда. Он озирает последствия своей истерии, своего бешенства, озирает довольно равнодушно, но с некоторой примесью… сомнения? ностальгии? Чего-то в этом роде. И печально вздыхает.

Через кучи хлама, по вытряхнутым со стеллажа книгам, по расшибленным компакт-дискам и изуродованным дискетам Джим идет в ванную. Раздевается. Да, прилично досталось этому грязному телу. Он становится под горячий, сколько можно терпеть, душ. Наркотическая смесь из равных долей жгучей боли и наслаждения; он приплясывает и поет:

В околоплодные воды любви
Я без раздумья нырял.
Живчик свою яйцеклетку нашел —
Выиграл я или я проиграл?

Он вытирается — опасливо, осторожно и осторожно же заползает под простыню. Постельное белье, какая же это роскошь. Он опять дома. Он уже и не понимает толком, что это такое, но — вот оно. Он дома.

Следующий день Джим проводит в Трабукском колледже, договаривается о расписании на следующий семестр, а затем возвращается домой, нужно ликвидировать последствия недавнего погрома. Значительную часть вещей остается только выкинуть, они безнадежно изуродованы. Музыку придется собирать наново, с нуля. То же самое и с компьютерными файлами. Ну уж там-то не было ничего особо ценного.

А вот карты, их жалко до слез. Купить такие еще раз — об этом и думать нечего. Кусается. Джим аккуратно, как те головоломки, собирает карты из обрывков, переворачивает их, одну за другой, лицом вниз, подклеивает, по возможности — разглаживает. А затем вешает на прежние места.

Странновато они выглядят: жеваные, со вполне очевидными разрывами. Ну словно какое-то бумажное землетрясение искорежило бумажный ландшафт, и так — раза три подряд, не меньше. Разгром, какое ни на есть восстановление, и снова разгром, и снова, снова… Ну… а ведь это, если разобраться, и правильно. Ведь карта — она что? Схематическое воспроизведение ландшафта. А у многих ландшафтов — в том числе и у ландшафта ОкО — духовная составляющая гораздо важнее физической. Да и вообще, лучше их не склеишь.

Затем Джим бродит по гостиной и собирает разбросанные повсюду клочки бумаги. Вот эта лежащая на столе куча рванья, она, значит, и есть суммарный плод всех его литературных потуг. Джиму становится немного нехорошо. Ну вот, скажем, заметки по истории ОкО, уж они-то такого никак не заслужили. С другой стороны, они же никуда и не девались, все они здесь, в куче. И снова то же, что и с картами, занятие — Джим собирает по клочку листы, складывает их, склеивает. Потом перечитывает свои опусы и все их, за исключением истории, выкидывает. Тут тоже начнем с нуля.

Покончив с ювелирной работой, он берется за грубую — вытаскивает пылесос и пылесосит везде, куда только можно им дотянуться. Губка и моющий порошок, тряпки, бумажные полотенца и жидкость для мойки стекол, бельевой отбеливатель — это для пятен на обоях… Джим работает всеми этими орудиями с такой отчаянной яростью, словно наглотался дури, словил глюки и преисполнился отвращения к грязи и беспорядку, даже самые малые количества которых стали казаться неизмеримо огромными. Маленький кухонный приемник, на счастье уцелевший при погроме, подогревает Джима тем самым хитом «Трех Чайников и Глупого Гуся»:

Ты — автомозг,
Ты твердо держишь ряд,
Ты согласен со всем,
Что тебе говорят.
В тебя забита
Простейшая программа,
И нету своих
Мыслей ни грамма.
Но все равно у тебя
Будет сбой, будет сбой…

Тут Джим начинает подпевать приемнику. «И все полетит на хрен!» — орет он хором с «Чайниками», а затем дополняет песню куплетом собственного сочинения: