— Хочу, чтобы ее похоронили.

* * *

За домом мы с Лайонелом тащим гроб, обходя валуны и камыши вдоль пруда Тюри. Там, где когда-то стояла теплица, теперь груды обгоревших деревяшек. Дорожка, по которой мы идем, заросла черноплодной рябиной и белыми зонтиками дикой моркови. Приземистый ледник стоит среди кленов и дубов, они окрашивают свет бледно-зеленым и удерживают холодный, влажный воздух. Гроб бьет меня по бедру.

— Почти пришли, — говорит Лайонел, перешагивая через извилистый корень.

Вверх на маленький холм, к семейному участку, где нас встречает взрыв солнечного света, и мерцающий воздух, и глубокая яма справа от могил отца, матери и Лидии. Трава на могиле Лидии усыпана прутиками и перышками. Я не отрываю глаз от темного прямоугольного рта, который вскоре поглотит Алису целиком.

Мы ставим ящик на краю могилы. Наш работник, Элиас Мортон, стоит неподалеку. Лайонел послал за ним. Заплатил вдвое, чтобы тот работал быстро. Седые кудри Элиаса выбиваются из-под цилиндра на истрепанный воротник. Он следит белесыми глазами за Лайонелом, не обращая на меня внимания.

Никаких речей. Мужчины берутся за ручки, низко наклоняются и опускают гроб в могилу.

Я выдыхаю, беру пригоршню земли, разжимаю пальцы, и земля просыпается на сосновую крышку.

— Сочувствую, миссис, — говорит Элиас, глядя на ботинки. — Очень сочувствую.

Лайонел стоит, уперев руки в боки.

— Теперь ей будет лучше, — говорит он, глядя на меня через яму. — Она так и не простила тебя за то, что ты оставила ее с нами.

Пытаясь сдержать рыдания, я отворачиваюсь. Смотреть я больше не могу, ведь я знаю, как ее пугает темнота, а теперь она будет заключена в нее. Ведь я знаю, что брат прав. Нет мне прощения.

Глава 3

Наверное, мне нужно встать с постели, открыть другое окно, то, что выходит на огород. Я лежу здесь с тех пор, как мы похоронили Алису, гляжу, как тени скользят по комнате, а солнце темнеет и превращается в толстый обгоревший апельсин. Но Кэти в саду, голос ее журчит и иногда воркует, а иногда слышится: «Тоби, не трогай помидоры» и «Тоби, Тоби, где ты?»

Тоби смеется и взвизгивает, как умеют только маленькие мальчики, когда прячутся от мачехи среди растений, и изгородей, и острых, как нож, теней заходящего солнца.

Лайонел и Кэти выделили мне комнату в глубине дома. Прежнюю комнату Алисы. Окна выходят и на огород, и на пруд Тюри. Кровать стоит у окна с широким подоконником, куда можно поставить мой утренний чай; в письменном столе три ящика и приземистая полочка. Из амбара достали шкаф, который был у меня в детстве, и покрасили его в голубой, как яйца малиновки, цвет. Розовые розы змеятся по обоям. Кэти поставила на каминную полку часы и вазу с букетиком цветов.

Всем хороша эта комнатка, которая так отчаянно пытается казаться жизнерадостной.

— Здесь тебе будет удобнее, — сказал Лайонел. — И Кэти тебе все постельное белье купила новое.

Он имел в виду, что им будет удобнее, если я, вдова без средств к существованию, не стану путаться у них под ногами. Я еще не решила, сколько «спасибо» и «извините» можно счесть достаточным.

Тут я понимаю — и это разрывает мое сердце, — что теперь так будет всегда, что именно так происходит, когда твоего мужа убивают вместе с половиной его полка во время битвы при Монеттс-Блафф [Битва при Монеттс-Блафф (началась 23.04.1864 г.) — одно из ключевых сражений между Севером и Югом, в котором войска конфедератов потерпели чувствительное поражение от северян.].

Я как сейчас вижу этот список, приколотый поверх других на стене, когда-то покрытой изысканными обоями с узором мокрого шелка, а теперь разбухшей от имен погибших и пропавших без вести.

Дежурный по палате приколол списки, обернулся и закричал:

— Сорок седьмой Пенсильванский! Двадцать девятый Висконсинский! Восьмой Нью-Гэмпширский!

Лежавший на полу солдат в одних только потрепанных серых штанах схватил меня за фартук, привлекая внимание.

— Это полк моего брата, — сказал он, почесывая лицо под бинтом. — Ребята Франклина! Он их в беде не оставит. Он в списке? Посмотрите! Мой брат в списке?

— Хватит чесать. Так у вас рана никогда не заживет.

Я опустилась на колени рядом с ним. Остановила его руку.

— Вы посмотрите для меня? Поищете моего брата, Франклина Бранча?

Палату будто обложили ватой, все звуки казались приглушенными, слышалось только мерное биение моего сердца и голос солдата.

— Посмотрите? Пожалуйста, сестра!

— Восьмой Нью-Гэмпширский?

Перешагивая через раненых, придерживая юбку, я двинулась по тесному коридору. Я пробиралась среди коек, и врачей, и солдат, которые едва стояли на ногах — слишком сильные, чтобы лежать, слишком слабые, чтобы вернуться в бой. Крики, и стоны, и грохот все новых каталок, и эхо мужских голосов, проникающее с улицы в вестибюль. Я привстала на цыпочки, чтобы разглядеть список поверх голов собравшихся мужчин. И вдруг. Бенджамин Эбб… Еще одно имя среди многих, на последние три буквы попал клей, и их не было видно.

На квартиру я вернулась поздно. Весь день я писала письма для раненых и умирающих, и пальцы мои перепачкались в чернилах. И только вечером я написала собственное письмо.

...

Сити-Пойнт,

4 мая 1864 года

Дорогой Лайонел,

Бенджамин погиб. Скажи Алисе. Она не будет оплакивать его кончину. Я же просто скажу тебе, что не могу испытывать скорбь по человеку, которого не любила. Он слишком рано задушил во мне это чувство, а когда ему снова потребовалась моя любовь, было уже слишком поздно.

Вкладываю в письмо двухдолларовую купюру — такие деньги печатают мятежники. Это для Тоби, если я не перепутала день, в следующую пятницу у него день рождения.

Поблагодари Кэти за письмо, которое я получила на прошлой неделе, оно меня порадовало. Чудесный сюрприз — лимонные леденцы.

Всегда твоя М.

Лайонел в ответ попытался по-доброму успокоить меня. Алиса ответила честно:

...

Здесь. 25 мая.

Я ничего плохого не сделала. Возвращайся домой.

Алиса

И еще… мне не жаль. По поводу Бенджа.

Колонны роз на стене спальни расплываются, превращаются в белую кожу Алисы, фиолетово-коричневые синяки, спутанные от крови волосы, которые я так подолгу заплетала.

Она не страдала.

Страдала. Конечно, страдала. Всю жизнь.

Я задыхаюсь и подскакиваю. Сдерживаю стон и наклоняюсь вперед, прижав локти к бедрам. Я хочу выползти из своей кожи, подальше от этого обжигающего чувства вины. Я бросила ее здесь, когда мне нужно было ехать домой.

Кто-то тихонько стучит в дверь, поворачивается ручка. В образовавшуюся щель просовывается башмачок. Я поспешно заворачиваюсь в шаль, лежавшую в изножье кровати. Тоби проскальзывает в комнату.

— Не входи, пока тебе не ответят.

Он дергает шов на кармане штанов, потом оставляет его в покое и вытирает нос пальцем.

— Ты меня слышал?

— Да, мэм. Нужно дождаться ответа и только потом входить.

Тоби оглядывает комнатку, задерживает взгляд на круглых часах на каминной полке. Показывает на них, рассматривает черные стрелки с завитками, выпуклый циферблат, позолоченные цифры.

— Восемь и шесть, — говорит он.

— Да. Восемь тридцать.

Значит, я спала. Небо окрасилось в оранжево-серый цвет.

— Ты пропустила ужин.

— Да.

— А мы пудинг с изюмом ели.

Он чешет под подбородком. Под ногтями у него грязь.

— Чего тебе, Тоби?

Он качает головой, поднимает что-то с пола коридора и возвращается в комнату. Корчит гримасу, схватив поднос за уголки, чтобы не опрокинуть миску в центре. Ложка скользит к краешку подноса.

— Дай мне.

Я встаю с постели, беру поднос и ставлю его на стол. Бульон еле теплый, пар не поднимается, жиринка плывет по поверхности, прилипает к бортику миски.

— Любишь бульон? — спрашиваю я.

Он втягивает подбородок в шею и качает головой.

— Значит, у нас много общего.

— Мама говорит, он укрепляет.

Он зовет Кэти «мамой» — думаю, от него этого ждут. Но ведь прошло только три года. Когда Лидия утонула, ему было пять. По-моему, достаточно большой, чтобы помнить ее. Должен ли пройти какой-то определенный срок, прежде чем звание матери перейдет от одной женщины к другой? Может быть, сначала появляется слово, а потом уже любовь, потому что сейчас между ними двумя я особой любви не вижу.

Я морщусь от запаха бульона. Открываю оконную задвижку. Вылью бульон за окно, когда все лягут спать.

— Можешь передать своей… Кэти… мои благодарности.

Тоби переступает с ноги на ногу. Хмурится и моргает. У него такие длинные ресницы.

— Где Алиса?

— Ее больше нет.

— Но она же вернулась домой.

Я присаживаюсь на корточки и касаюсь его плеча.

— Ах, Тоби. Алиса… Она не вернется. Теперь она с Богом.

— Но я видел ее.

Он сглатывает. Его глаза расширяются, зрачки сужаются до черных точек.

Он спрашивает:

— Кто же теперь будет отгонять Плохих?

* * *

Двенадцатилетняя Алиса, как цапля, балансирует на одной ноге и, не оборачиваясь, ковыряет пальцем краску и штукатурку в углу.

Они здесь, сказала она тогда, прямо за окном.

Там ничего нет. Прошу тебя, Алиса, спускайся. Спускайся, а то мама проснется…

— Никаких Плохих нет, Тоби.

— Нет, есть.

Он показывает на окно, теперь оно плоское и темное, только отблески газового света из коридора отражаются в стекле.