— С таким женихом разориться недолго, — насупился Льет.
— Это верно, — согласилась старуха. — Мог бы раскошелиться на платьице-то, сделать невесте подарок. Хоть бы в гости пригласил приличия ради. Ты ж ему весточку послал?
— А как же! Загодя, — кавалер фыркнул. — Едем, мол. Везем будущую супружницу вашу к Свену и Свяне за благословением… Эмка, ты чего?
Барышня, как бы ее ни звали на самом деле, села столбиком и слушала их разговор, бледнее снега за окном, а потом вдруг заревела в полный голос. Коробочка-игрушка отозвалась поросячьим визгом.
За этим переполохом было не слышно, что говорят кавалер (если он кавалер, конечно) и таинственная матушка. Вернее, не говорят, а кричат. Когда старуха несильно шлепнула барышню по щеке и та умолкла от неожиданности, голос Льета прогремел, как пушечный залп:
— Не реви, дура! Все к лучшему!
Барышня всхлипнула:
— Куда же к лучшему? Он меня больше не любит!
— С чего ты взяла?
— Любил бы, не отдал этому…
Она опять заплакала. Коробочка, как видно, откликалась только на ее голос, и сейчас разразилась громким кудахтаньем.
Старуха пересела на диван, обняла барышню и, склонившись к самому ее уху, принялась уговаривать. До меня долетали обрывки слов и фраз:
— Кто ты сейчас? Никто! А будешь…
— …он должен жениться, сама знаешь…
— …ничего не значит…
— Но он будет с другой! — барышня заливалась слезами, коробочка квакала лягушкой.
— …одну ночь… ничего, переживешь…
— …снадобье… сразу понесет…
— …а будешь замужем…
— Но я не хочу, чтобы меня касался другой! Я этого не вынесу! — под совиное уханье барышня заломила руки.
— …и не надо… сварю такое… лишит мужской силы…
Ого, да тут целый заговор!
— Правда? Так можно? — опухшее от слез личико просветлело, но сейчас же опять сморщилось. — Она родит ему сына, и он полюбит ее…
— Не родит! — старуха повысила голос. — А если родит, то девочку, уж я позабочусь. Нашла о чем печалиться.
— Я отдала ему все, — пискнула барышня, шмыгая носом. — Он обещал любить меня вечно…
Зловредная коробочка закричала болотной выпью. Так громко и жутко, что я невольно подпрыгнула и заскользила на карнизе, цепляясь за что придется. Сквозь стекло долетел старухин ответ:
— Он и будет любить тебя вечно, не будь я лучшая в Кайлане ворожея и травница!
— Цыц, вы обе! — гаркнул мужской голос.
Я прильнула к щелке.
Свяна, защити!..
Льет, грозный, как палач, шел к окну с ножом в руке и смотрел, казалось, прямо на меня. Неужели услышал, как я тут барахтаюсь и скрежещу когтями? Или глаз в щелке заметил?
Все, не гляжу! Нет меня. Вам почудилось, благородный кавалер.
Шаги приблизились и замерли.
— Кошка! — прогремело над головой.
Верно, благородный кавалер. Просто бродячая кошка, которая жмется к человеческому жилью. Вы же не станете вскрывать тройную раму, чтобы подпортить шкурку безобидному животному?
И как он умудрился разглядеть черную кошку в черной ночи сквозь толстый слой изморози…
Мгновение томительной тишины, и шаги стали удаляться.
Я отважилась снова заглянуть в комнату.
Льет стоял спиной. А старуха…
Она сложила пальцы щепотью, поднесла ко рту и дунула. Клянусь, в руке у нее ничего не было! Но в воздух сорвалась черная взвесь и тончайшей струйкой потекла к окну.
Я невольно пригнула голову.
Тяжелая рама содрогнулась, сверху посыпалось крошево мерзлого снега.
Не помня себя, я сиганула прямо со второго этажа в самый большой сугроб. Меня завалило, но я подпрыгнула — кузнечик, а не кошка! — и понеслась вскачь, не жалея лап.
Не помню, когда в последний раз так быстро бегала и с такой скоростью взбиралась на балкон своего мезонина.
Тут бы выдохнуть и расслабиться. Однако все пошло наперекосяк.
Я оборачивалась с шести лет, и у меня всегда — всегда! — получалось. С первого раза. Без заминок и осечек.
А сейчас — нет.
Небыль отказалась явить себя. Не приняла, не впустила, не откликнулась на зов. Не отдала мне меня — рослую белокурую девушку в свадебном костюме крестьянки из северных областей Ригонии.
Я даже в дом попасть не могла. Не лапой же за ручку браться!
Спасло то, что дверь открывалась вовнутрь. Я налегла изо всех сил — уперлась передними лапами, лбом и ввалилась в хорошо протопленную комнату.
Уже потом, прильнув к изразцовой стенке и впитывая, впитывая всем существом восхитительное тепло, я вдруг подумала, что черная пыль, слетевшая с пальцев старухи, была подозрительно похожа на Дыхание Небыли, в которой осталось заперто мое человеческое тело.
Полночи я силилась добраться до нее, движимая то страхом, то злостью, то отчаянием, снова и снова — пока не выдохлась. Свернулась под одеялом и даже заплакать не смогла. У кошек не бывает слез.
Разбудил меня громкий стук и голос Майры:
— Карин, ты спишь? — дверь дернули. — Ты чего заперлась? Вставай! У нас работы полно!
В глубине души я надеялась, что усну кошкой, а проснусь человеком и окажется, что вчерашнее мне пригрезилось. Но нет. Хвост, усы и шерсть никуда не делись. Или меня слишком рано вырвали из мира снов? Не зря же голова пуд весит, а глаза не открываются. Может, стоит вернуться в уютное забытье и подождать?..
— Карин! — Майра продолжала колотить в дверь. — Что за шутки?
Ох, вдруг ей надоест, и она уйдет?!
Я вылетела из-под одеяла, как укушенная, и во все горло завопила:
— Мия-а-а-а-а-у-у!
— С ума сошла! — взвилась Майра.
За окном светало, а у нас давно условлено, что обращаюсь я только в темное время. Соседи думают, у Эльсов живет кошка Ночка, которая гуляет под луной, а днем отсыпается за печью.
— Прекращай балаган! Мама с тебя шкуру спустит!
Я кричала и скреблась в дверь изо всех сил, наплевав на саднящие когти и ободранные подушечки лап, и Майра наконец сообразила:
— Ты что, не можешь стать человеком? Свяна милостивая!.. Подожди, сейчас маму позову!
Мама сперва долго бранила меня срывающимся голосом, потом хотела ломать дверь — заперто-то изнутри на задвижку. Но Майра спросила, не смогу ли я выйти, как вошла, через балкон («Мяукни, если да!»), и побежала отпирать заднюю дверь.
Дальше — каменный пол кухни вместо листа бумаги, печная зола вместо карандаша… Я давно забыла, как в детстве училась писать и как трудно рука привыкала выводить верные палочки и закорючки. Кошачья лапа для этого приспособлена еще хуже. Но с восьмой, кажется, попытки мне удалось изобразить что-то похожее на «Льет».
— Кавалер Льет?! — у мамы кровь отлила от щек. — Он знает, что ты оборотень?
Он, может, и нет. А вот старуха…
«Ведьма при нем» — кое-как накалякала я.
— Что за ведьма? Агда? Нет, не Агда! Конечно, нет… — мама никак не могла справиться с паникой. — Она… знает, кто ты?
Я покачала головой. Хотя поди ее разбери, эту дазскую ворожею. Вдруг она умеет заглядывать в Небыль и видела там мое человеческое тело?
Хотелось верить, что мама сообразит, как его вернуть. Она была оборотнем на десять лет дольше меня. Может, бабушка ей что-нибудь рассказывала.
Но мама понуро опустилась на табурет у печи. Трещали дрова, за решеткой заслонки жарко краснели угли, по полутемной кухне, не успевшей толком прогреться, плыл запах сосновой смолы. А мама сжимала руки и шепотом перебирала имена богов, словно не могла решить, к кому воззвать.
— Льеты скоро придут, — напомнила Майра.
Мама вскочила с явным облегчением.
— Карин! Жди здесь. Нам надо подготовиться. Платье из зала вчера так и не убрали!
Я кинулась ей под ноги, вынуждая остановиться. Потом сунула лапу в совок с золой и торопливо написала слово «Обман».
Объяснять, что задумали наши несостоявшиеся заказчики, пришлось долго.
Майра задохнулась от негодования, у мамы гневно засверкали глаза. Куда подевались вялость и безволие!
— Так! Давай-ка спрячем платье. Скажем, вчера после них приходили, купили готовое за пять… нет, шесть тысяч марок! Не обессудьте, благородные господа, задатка вы не оставили, мы вам ничем не обязаны.
— Мама, — Майра нерешительно тронула ее за рукав. — Может, лучше сторгуемся? Отдадим им платье, пусть расколдуют Карин.
Мама повернула к ней голову — резко, как хищная птица:
— Только не вздумай первой предлагать! Если это их рук дело, если они знают, то сами заведут разговор. А если нет… Ты представляешь, что будет, если станет известно, что мы укрываем оборотня?
Меня сдадут жандармам, вызовут секача… или станут использовать в грязных делишках. Говорят, такое бывает: оборотней принуждают шпионить для короны, если раньше не приберут к рукам богатые интриганы или бандитские главари.
Ателье госпожи Эльс в любом случае рискует потерять клиентов.
И все же…
— Карин, из кухни ни ногой, — мама послала мне испепеляющий взгляд. — Услышишь, что идет чужой — прячься! Майра, покорми ее и быстро в зал. Посмотрим, что скажут Льеты.
Мы с Майрой попили чаю — она из чашки, я из блюдца — и съели по куску вчерашнего пирога с рыбой; в куске Майры было больше теста, в моем — рыбы.
В печи мы не готовили: для этого у нас имелась чугунная плита фирмы «Гентер». Дров она ела мало, нагревалась быстро. А печь топили для тепла. Когда Майра убежала маме на помощь, я забралась в устье и устроилась лицом к двери. Кухню от приемного зала отделяли мастерская и два коридора, но, когда придут Льеты, я услышу. И если мама не заговорит с ними обо мне, сама явлюсь в зал!