Кирилл Кириллов

Земля Великого змея

Глава первая

Пот заливал глаза, ручьями стекал по спине. Влажный тропический воздух забивал легкие. Каждый удар сердца, с трудом гнавшего по венам густую кровь, молотками отдавался в висках. Плечи ломило от тяжести кирасы. Гудящие ноги не слушались, и с каждым шагом отрывать их от вязкой, жирной земли становилось все труднее. Стертые подошвы зудели. Хотелось прилечь, замереть, отгородиться от всего своей спиной и больше ни о чем не думать.

Но Мирослав не давал роздыху. Он то исчезал впереди за кустами, то возвращался, подгоняя изнемогающего от усталости Ромку, известного в Новой Испании как дон Рамон Селестино Батиста да Сильва де Вилья. А впереди почти всегда оказывалось одно и то же. Очередной отряд, либо криками и песнями загоняющий испанцев, либо сидящий в засаде и ждущий, когда те на них выйдут. Пока у конкистадоров оставались силы и боеприпасы, мешики вели себя осмотрительнее, а потом осмелели. Они устраивали настоящие облавы и травили испанцев как диких зверей. Тех, кто сопротивлялся, убивали, а тех, кто падал обессиленно или изнемогал от ран, вязали и волокли к лодкам, чтобы переправить через озеро в столицу. Но там их тоже не ждало ничего, кроме допроса, издевательств и смерти на жертвенном камне.

Иногда Ромке казалось, что им не выбраться живыми. В каждой тени чудился ему притаившийся враг. За каждым взмахом птичьих крыл слышался шорох оперения мешикской стрелы. Каждый цепляющийся за одежду сучок казался смуглой рукой, впивающейся в одежду и норовящей утащить в кусты. Но каждый раз, когда на молодого человека накатывала паника, Мирослав непостижимым образом оказывался рядом, бросал несколько подбадривающих слов и снова исчезал в чаще, оставляя Ромку наедине с усталостью и страхом.

Когда молодому человеку в очередной раз стало казаться, что он не выдержит, упадет в траву и зарыдает, Мирослав призраком появился из чащобы и скомандовал привал. Ромка облегченно уселся у могучего корня, растирая гудящие ноги. Богатая накидка из перьев, снятая с убитого мешикского касика, намокла, расползлась, и слипшиеся перья осыпались с нее, как с линяющей горлицы. Камзол превратился в лохмотья, покрытые бурыми пятнами высохшей крови, по счастью, в основном вражьей. Панталоны зияли прорехами, из которых скоро начнет вываливаться срам. От одного сапога подметка отлетела напрочь, и даже два локтя пеньки, намотанные поверх, не спасали от щекотки лесного мусора. Голенище второго было сверху донизу издырявлено чем-то тонким и острым. Но кто его так и чем, Ромка припомнить не мог, слишком уж много всего случилось за последнее время.

Похожие следы как-то оставил на его валенке клевачий кочет, когда он сопливым еще отроком приблизился к курятнику. Мерзкая птица предательски налетела со спины и всадила шпоры в ногу прямо через толстенный войлок. Ох и орал он тогда. Совсем, думал, порешит его петух. Но повезло. Кто-то из дворовых подбил злобную тварь поленом и на руках отнес истекающего кровью мальчика в подклеть. Там с него срезали наполненный кровью валенок, перевязали тряпицей и с причитаниями отправили отрока в дом — размазывать по щекам слезы и сопли пред светлы очи приемного отца — князя Андрея. Но тот не стал ругать. Улыбаясь в бороду, выслушал сбивчивый, прерываемый рыданиями рассказ о Ромкиных злоключениях, положил ему на голову широкую, теплую ладонь и сказал:

— Не переживай, петух — птица боевая! В царстве поднебесном, за Великой стеной, его символом отваги и воинского духа почитают. Невелика в том поражении страсть [Несчастье (др. — рус.).].

У Ромки отлегло от сердца. А через две недели, когда раны на ноге совсем закрылись, он рассыпал за амбаром просо, взял у печи медную кочергу и подстерег мерзкую птицу.

Что за морок — оборвал молодой человек нахлынувшие воспоминания. Мирослав пропал. Только что его спина, облитая странным, неуловимо меняющимся под цвет листвы вокруг плащом, маячила среди деревьев — и вот на тебе. Растворился. Хоть бы слово молвил, хотя пора б уже привыкнуть к его молчаливой манере. Мирослав мало изменился с тех пор, как они покинули Москву и отправились в далекое путешествие, казавшееся сперва веселым приключением, но обернувшееся трудным военным походом. Правда, за этот год Мирослав, надо отдать должное, стал относиться к молодому человеку с куда большим почтением, да и Ромка притерпелся к независимым манерам спутника, назначенного ему в слуги, но так и не свыкшегося с ролью.

Мирослав. Москва. Мама. Ее остроскулое, загорелое, с бойкими черными глазами лицо встало перед Ромкиным внутренним взором. Томясь в московских снегах в заточении у коварного князя Тушина, она, наверное, страдает по сыну и мужу. Ведь князь Андрей рассказал ей о своем намерении отпустить ее на все четыре стороны, если отец Ромки, граф Гонсало де Вилья, будет отстаивать интересы княжества Московского в Новой Испании, о чем и хотел сообщить ему через сына. Искушенный царедворец наверняка даже помыслить не мог, до каких высот доберется гордый идальго, убивший Мотекусому и занявший его место.

Однако судьба распорядилась иначе. Мешики восстали, отец был предательски убит, а испанская армия, с которой Ромка прошел от Вера Крус до столицы империи мешиков, разгромлена и выбита за пределы города. Теперь ее остатки добивает кровавый враг, мстя за унижение и разорение страны. Ну да бог с ними, с испанцами, у них теперь своя дорога, у него своя. Нужно успеть вернуться в Москву прежде, чем новости достигнут ушей князя Тушина и он вздумает что-нибудь учинить с его мамой.

Фернандо Кортес Монрой Писарро Альтамирано стоял на невысоком пригорке, скрестив руки на груди. Он мрачно созерцал остатки своей разбитой армии. Исход из столицы Мешико отнял у него все. Золото, артиллерию, людей, честь и уважение. Около тысячи испанцев были зарублены на дамбе, заживо сгорели в махинах-башнях или были утащены мешиками для принесения в жертву своим кровожадным богам. Сколько погибло индейцев-союзни-ков, подсчитать не мог никто.

Но с поражением на дамбах их злоключения не закончились. Свежие отборные силы мешиков количеством несколько тысяч, а может, и несколько десятков тысяч находились в полутора днях пути. В его же отрядах осталось всего около четырех сотен человек, примерно столько же, сколько высадилось с ним на реке Табаско в самом начале похода. Каждый, не исключая самого капитан-генерала, был ранен, а многие не единожды. Порох, пули и стрелы к арбалетам были на исходе, а до спасительной Талашкалы оставалось еще три дня пути по хорошим дорогам. А через эту чащу да нетореными тропами — и все четыре.

Немного примиряло с действительностью, что большинство из оставшихся на дамбах были людьми Нарваэса, которые слишком нагрузились золотом и не смогли удержаться на плаву. Цвет воинства, с боями прошедший от Вера Крус до столицы Мешико, сохранился и мог еще себя показать, но надежда остаться в живых угасала с каждым часом.

К Кортесу осторожно приблизился Педро де Альварадо — кавалерийский капитан, потерявший большую часть всадников и оставшийся без единой лошади. Был он весь перевязан сочащимися кровью бинтами, а цветом лица напоминал выбеленную стену испанской асьенды. После битвы на дамбе, где он демонстрировал чудеса храбрости и чудом вырвался из лап озверевших врагов, его свободный от повязки глаз неугасимо пылал лихорадочным блеском. Врачи говорили, что от заражения крови с ним приключилась лихорадка, но сам Кортес думал, что это проступают наружу горечь поражения и жажда мести.

— Генерал, — вполголоса проговорил он. — Беда!

Дон Эрнан только хмыкнул в ответ. Что могло быть хуже случившегося несколько дней назад? Владеть и повелевать всей страной. Купаться в роскоши. Спать вволю. Есть сколько поместится в не стесненное кирасой брюхо. Отдавать приказы и видеть, как любое твое желание исполняется в мгновение ока и… В одночасье потерять все.

— Сеньор, — настырный Альварадо потряс его за разорванный, прожженный рукав.

Капитан-генерал оглянулся, полоснув друга и соратника жестким взглядом черных вороньих глаз:

— Что вам?

— Вы должны увидеть это сами.

Кортес с удивлением оглядел его с ног до головы. Похоже, Альварадо, сам Альварадо, был чем-то напуган. А чтоб напугать капитана…

— Хорошо, пойдемте.

Скользя по песку гладкими подошвами сапог, Кортес спустился с холма вслед за прихрамывающим на обе кривоватые ноги кавалеристом и направился к неглубокому оврагу за лагерем. К нему оставшиеся в живых рабы-кубинцы стащили умерших за ночь и коротали время, обшаривая карманы и сумки покойных в надежде, что что-то осталось после мародеров-испанцев, первыми обшаривших трупы.

На краю Альварадо остановился и совсем невежливо придержал рукой Кортеса, собравшегося поближе рассмотреть то, ради чего его сюда пригласили. Капитан-генерал хмыкнул и с недоумением посмотрел на восемь завернутых в отрезы дорогой мешикской ткани свертков, уложенных рядком, наособицу от других покойников. Зрелище самое обычное. Конкистадоры и их союзники талашкаланцы десятками умирали от потери крови и грязи, занесенной в необработанные раны, только завернуты тела как-то слишком уж плотно.

Альварадо дал знак одному из суетившихся внизу кубинцев. Тот поколдовал над свертком и потянул в сторону уголок ткани. Генерал отшатнулся. Со дна прямо на него глядели мертвые глаза одного из рабов-эфиопов, которых привезли с собой люди Нарваэса, так бездарно провалившего свое задание. Но не темные зрачки, окруженные посиневшим белком, напугали бесстрашного предводителя конкисты, а многочисленные язвы, покрывающие эбеново-черное лицо.

— Чума? — выдохнул он.

— Лекарь сказал, что оспа, — вполголоса ответил Альварадо. — Но это вряд ли лучше. Если тела не сжечь немедля, вмести с теми, кто их сюда оттаскивал, через две недели мы недосчитаемся половины отряда.

— Сеньор Бог, за что ты посылаешь нам такие… — начал замысловатую тираду капитан-генерал, но осекся. Лицо его нахмурилось, усы встопорщились по-кошачьи, а рука потянулась к эфесу висящего на боку меча. Но вдруг Кортес просветлел. Он повернулся к Альварадо и хлопнул его по раненому плечу, отчего капитан скривился и присел.

— А ведь это… — пробормотал капитан-генерал себе под нос, но мысль не закончил.

Рабы-кубинцы разделывали большими ножами тело умершего раба. Брали эти куски и разносили по округе. Разбрасывали на дорогах, развешивали по ветвям. Несколько особо крупных частей скинули в колодцы, около которых изможденная армия Кортеса останавливалась прошлой ночью. Мелкие ошметки покидали в тянущиеся к озеру Тескоко ручейки. Наконец от могучего эфиопа остался только дочиста ободранный, а может, и обглоданный костяк — рабам выделяли не очень много еды из скудных армейских запасов.

Покончив с мясом, они расселись вокруг скелета на корточках и затянули погребальную песню. Как бы ни кончил свою жизнь человек, его надлежало похоронить с почестями, чтоб его дух упокоился и не приходил мстить тем, кто столь странно проводил его в последний путь.

Глухо ударила в ложе арбалетная тетива, потом еще и еще одна. Толстые болты с чавкающим стуком пронзили обнаженные тела. Двое вскочили на ноги и зайцами кинулись в лес, но стрелы настигли и их.

— Все, уходим, — донесся из-за кустов командирский басок.

— Один жив, кажется. Может, добьем? И стрелы бы надо собрать, — неуверенно спросил юношеский ломающийся голос. — И может, золотишко какое осталось. Пошарим?

— Капитан сказал, кто дотронется до эфиопа или тех, кто до него дотрагивался, — убивать. Рядом с ними лечь хочешь? — посуровел голос командира.

Только удаляющийся шорох листьев под ногами стрелков был ему ответом.

Жаркое солнце мгновенно иссушало влагу, проступавшую на спинах мешикских воинов, посланных для поимки испанцев. Частички соли кололи кожу, вызывая по всему телу неприятный зуд, от чего они чесались и скреблись, как шелудивые псы. Касик Тенокоталь высвистел из серебряной дудочки команду на привал и первым спустился в прохладную балку, окруженную невысокими раскидистыми деревьями. Присев на корточки, он облокотился спиной о пузатый ствол невысокого дерева и потряс флягу. Сухое нутро выдолбленной тыквы ответило неприятным шорохом отколовшихся частичек. Вода закончилась. Он пососал распухший, не помещающийся во рту язык в попытке набрать немного слюны. Тщетно. Надо отправить кого-то наполнить опустевшие сосуды. И за листьями дерева тухутесоко, приложить к зудящим язвам на шее и подбородке. Но сначала воды. Воды.

— Дрыхнешь? — буркнул воин в своей обычной манере, словно сгустившись из воздуха перед затуманенными очами молодого человека.

— Нет, задумался чего-то, — ответил Ромка, украдкой смаргивая предательскую слезу.

— Ты не думай, а зри и слушай. Враги кругом.

— Как там оно? — спросил Ромка, махнув головой в сторону, откуда появился Мирослав.

— Как везде, — пожал плечами воин. — Мешикские дозоры по всем дорогам. На развилках посты. В каждом дюжина, а иногда и поболе. Допрежь кричали много, костры жгли. Не прятались.

Но командир толковый, видать, сыскался, научил уму-разуму. Теперь тихо сидят, как росомахи в засаде. Я в одну чуть не попался с разгону.

— И чего? — спросил Ромка, оглядывая его одежду — не появилось ли новых прорех и следов крови. При случае Мирослав не задумываясь пускал в дело свои многочисленные ножи.

— Ничего, — ответил воин, поймав его взгляд и улыбнувшись понимающе. — Отполз. Много их там, связываться себе дороже.

— Так что делать-то?

— Не ведаю. В лесу не отсидимся. Что ни день, то они выгоняют все больше народу на прочес. Уже и крестьян с окрестных деревень сгонять стали. Ставят через сажень по человеку и пускают цепью. Тех, кто от основных сил отбился, как сетью гребут.

В Вера Крус бы, да туда дорога заказана, ее особо охраняют. Заслоны стоят по сотне человек каждый да патрули. У прибрежных городов, что за Кортеса стояли, помощи искать не с руки. Они запуганы сейчас до смерти, а ну как мешики вспомнят, что те испанцам помогали? Чтоб их гнев от себя отвести, скрутят и выдадут Куаутемоку: вот, мол, прими в дар и более на нас не серчай. А там и до жертвенного камня рукой подать. Можно попробовать уцелевший отряд нагнать, он на Талашкалу двинулся, не иначе. Это отсюда сильно восточнее. Но это самый наипоследний вариант.

— Почему? — изумился Ромка.

— Да нехорошее у меня с капитан-генералом случились. Повздорили.

— Ну я поговорю как твой сеньор. Объясню, принесу извинения. Кортес ко мне тепло относится. Извинит.

— Не извинит, — покачал головой Мирослав. — Такое не извиняют.

— Да что у вас вышло-то?!

— Из-за женщины поспорили.

— Из-за какой? Из-за доньи Марины?! Ну ты даешь! — присвистнул Ромка. — Она же…

— Ладно, хватит, — оборвал его воин, пружинисто вставая. — Идти пора.

— Куда?!

— Да в Талашкалу, вестимо, — грустно проговорил Мирослав. — К испанцам твоим. Вместе сподручнее.

— Они такие же мои, как твои, — угрюмо ответил Ромка, вставая с теплой сырой земли.

— Да нет, не такие. Меня они в капитаны не производили, долю в золотой добыче не выделяли, да и… Эх… — Он развернулся и не оглядываясь заскользил меж деревьями. Ромка заспешил следом, придерживая рукой шпагу, последнее не утраченное в передрягах имущество.

Минут двадцать они пробирались сквозь буераки тропического леса в полном молчании. Стремясь заглушить неведомую горечь, Мирослав задал такую скорость, что Ромка с трудом за ним поспевал. В конце концов, окончательно обессилев, он было хотел молить воина о пощаде и привале, но тот остановился сам. Присел у куста, выглянул из-под развесистой кроны и втянул голову обратно. Задумчиво почесал бровь.

— Что такое? Мирослав! — потормошил его присевший рядом молодой человек. Ему непривычно было видеть спутника в рассеянности и задумчивости.

— Странно. Час назад тут мешики стояли. В той вот балочке. Полсотни, не меньше. С мечами своими стеклянными да дубинками. Да на косогоре с луками десятка два. Там, где две дороги встречаются, проезжая да окольная, что в городок ведет. А теперь ни души.

— Так хорошо! — вскричал Ромка. — Пойдем к городу, авось по окраинам пошарим, одежды какой найдем да поесть чего? — Он потер ладонью урчащий от голода живот.

— Глупый ты, — покачал головой Мирослав. — Такие посты просто так не бросают. Либо испанцы сдались и войне конец, либо что хуже стряслось.

— Да что хуже-то стрястись может? — изумился Ромка.

— Вот и я не представляю. Ладно, двинем. Сначала я. Добегу к тому стволу, что на бутыль смахивает. Там залягу и следить стану. А ты сразу опосля, вон в ту ямку. Потом я до косогору. Как подойду — ты вот туда, к елке кривой. Ежели никого, рукой махни, я к дороге спущусь, а ежели кто есть — пальцами кажи, сколько человек. Да за край балки не суйся, вдруг не все оттуда убрались. Понял?

— Si, mi capitin! [Слушаюсь, мой командир! (исп.)] — съерничал Ромка, молодцевато бросив руку к виску.

Мирослав укоризненно покачал головой и беззвучно нырнул в траву, а вынырнул из нее уже около намеченной канавы. Пересек ее одним прыжком. Перебежал дорогу и упал за стволом дерева. На все про все ушло не более десяти секунд.

Ромка только покачал головой. Его молодое тело никак не могло поспеть за сноровкой бывалого воина. Хоть умом он и понимал, что далось то годами повторений, но сердце все равно завистливо сжималось, когда он видел Мирослава в деле.

Теперь пора. Молодой человек вскочил и, шлепая отваливающейся подошвой, побежал к указанном месту. На заду съехал в неглубокую воронку и выставил из нее голову, как суслик.

Внимательно следивший за ним Мирослав надавил на воздух ладонью, пригни, мол, кочан, и стал карабкаться на песчаный откос. Скользкие корни и ползущий под ногами песок не смогли замедлить его движения. Скрылся за косогором. Ромкина очередь.

Оттолкнувшись руками, молодой человек пробкой вскочил из ямы и побежал, забирая влево, как было сказано. А вот и балочка. На дне что-то виднеется. Мирослав не велел. А… Была не была. Ромка немного изменил курс и выглянул за край. На дне различались четкие следы недавней стоянки. Сырая земля, вспаханная ногами, несколько пустых тыквенных фляг. Щепки. Обрывки веревки. Несколько тонких стволов невдалеке белели свежими сломами. Ромка проскочил дальше, завалился под широколистные ветви с большими красными плодами и замер, стараясь расслышать что-то сквозь стук рвущегося наружу сердца.

Никого. Видать, мешики ушли окончательно и бесповоротно. Да не подстроили б подлости какой. Надо Мирославу рассказать, он опытнее, авось что и сообразит.

Помянутый воин бесшумно сполз с песчаного откоса, залег у самой дороги и словно растворился. Если б Ромка не знал, он бы подумал, что вдоль дороги медленно перемещается небольшой сноп травы или странное растение перекати-поле, которое привозили иногда на потеху из хазарских степей.

Мирослав добрался до места, где косогор упирался в невысокую, отроку по грудь, каменную стену, огораживающую поселение. Ромкин черед. Еще раз прислушавшись и осмотревшись, он вскочил на ноги и побежал, стараясь держаться в тени. Перескочил дорогу, что исчезала в воротах, шириной едва двум лошадям разъехаться. Замер.