— Если думаешь, что это они странные, — погугли про паренька по имени Эдвин Рист. Один из лучших вязальщиков во всем мире. Он забрался аж в Государственный естественно-научный музей, чтобы спереть оттуда тушки экзотических птиц.
Не знаю, может быть, имя Эдвин звучало слишком по-викториански, или эта история была слишком нелепой, или просто мне отчаянно нужно было что-то менять в жизни, — но с того самого момента я стал буквально одержим этим преступлением. Весь оставшийся день, пока Спенсер прилагал все усилия, чтобы я хоть что-нибудь поймал, я не мог сосредоточиться ни на чем, кроме случившегося в ту ночь в Тринге.
Чем больше я узнавал, тем запутанней мне казалась вся эта история, — и тем сильнее становилось мое желание все распутать. Я и не подозревал, что моя погоня за справедливостью заставит меня так глубоко погрузиться в нелегальную торговлю перьями, весь этот мир перьевых дилеров и неистовых вязальщиков мушек, кокаинистов, охотников за крупной дичью, бывших детективов и подпольных стоматологов.
Там, среди лжи и угроз, слухов и полуправды, открытий и разочарований, я начал понимать кое-что про дьявольскую связь человека и природы, и про неослабевающее желание во что бы то ни стало присвоить ее красоту.
Пять долгих лет прошло, пока я наконец не выяснил, что же случилось с птицами, пропавшими из Тринга.
I
Богачи и мертвые птицы
1
Невзгоды Альфреда Рассела Уоллеса
Альфред Расселл Уоллес стоял на шканцах [Шканцы — помост либо палуба в кормовой части парусного корабля. На шканцах зачитывали перед строем приказы, приговоры и т. д.] горящего корабля в тысяче с лишним километрах от побережья Бермуд. Под ногами тлели доски, сквозь щели поднимался желтый дым. Под палубой с шипением закипала резина, так что долетавшие брызги, равно как и собственный пот, казались ему райским бальзамом. Рассел понимал, что пламя скоро вырвется наружу. Вокруг судорожно металась команда брига «Хелен», сгружая припасы и пожитки в две небольшие шлюпки, спущенные с бортов корабля.
Шлюпки так долго жарились на солнцепеке палубы, что дерево растрескалось. Едва коснувшись поверхности океана, они начали наполняться водой. Пока команда в панике искала руль и весла, кок суетился в поисках пробок, чтобы забить щели. Капитан Джон Тернер спешно паковал свой хронометр и навигационные карты, остальные члены экипажа спускали в шлюпки бочки с солониной, водой и галетами. Никто не представлял, как долго придется дрейфовать, пока шлюпки заметят, — если такое вообще случится. На много тысяч миль во все стороны простирался лишь один океан.
Четыре года Уоллес мок до костей под бесконечными тропическими ливнями в лесах Амазонки, пока малярия, дизентерия и желтая лихорадка терзали его бренное тело, — но роковой оказалась совершенно другая стихия, — не вода, а огонь. Происходящее казалось дурным сном: обитатели небольшого зверинца, обезьяны и попугаи, которых Уоллес старательно оберегал от холода и сырости, вырвались из клеток и теперь метались, пытаясь вскарабкаться от огня на бушприт [Бушприт — брус, выступающий вперед с носа корабля.], который торчал, словно игла, с носа двухсот тридцатипятитонного судна Уолесс стоял, посреди хаоса, щурясь сквозь проволочную оправу очков на мечущихся птиц. Мысли путались, — кровососущие мыши-вампиры и песчаные блохи, прогрызающие ходы под ногтями пальцев ног, совершенно вымотали его и лишили сил. Внизу, в каюте, остались все его дневники. Годы записей, посвященных исследованию дикой природы по берегам чернильных вод Рио-Негро.
Пока танцующее пламя подбиралось все ближе к попугаям, под палубой оно уже плясало по краям коробок, заполненных истинными сокровищами, добытыми в экспедициях на Амазонку. Тщательно набитые тушки почти десятка тысяч птиц, речные черепахи, бабочки на булавках, заспиртованные жуки и муравьи в бутылках, скелеты муравьедов и ламантинов, стопки зарисовок разных стадий развития странных, ранее не известных насекомых, а также гербарий бразильской флоры, включающий пятнадцатиметровый лист пальмы Raphia taedigera. Без журналов, чучел и остальных образцов была невозможна и дальнейшая научная карьера. Уоллес покинул Англию никому не известным землемером, имея за плечами всего лишь пять лет школьного образования. Сейчас, когда ему исполнилось двадцать девять, он был на волоске от триумфального возвращения на родину настоящим, состоявшимся натуралистом, который дал название сотням неизвестных видов. Но если пожар на корабле не утихнет, он снова вернется никем.
* * *
Уоллес родился в 1823 году, в валлийской деревушке Лланбадок на западном берегу реки Аск, что вьется к югу от Черных гор в среднем Уэльсе и впадает в реку Северн. В семье он был восьмым из девятерых детей. За тридцать лет до этой даты, в ста пятидесяти километрах на север, на берегах Северна, родился Чарльз Дарвин. Через несколько десятков лет жизненные пути этих двух людей столкнутся в одном из самых поразительных совпадений в истории науки.
После того, как отец Уоллеса несколько раз подряд неразумно вложил деньги, дальнейшее обучение юного Рассела оказалось семье не по карману. Из школы его отчислили, и в свои тринадцать он отправился к старшему брату, чтобы стать помощником землемера. Изобретение парового двигателя привело к железнодорожному буму, так что Британские острова принялись расчерчивать на тысячи километров железнодорожных рельс, что делало профессию землемера весьма востребованной.
Пока другие мальчишки в этом возрасте переводили Вергилия и зубрили математику, классной комнатой для Уоллеса стала сама природа. Он постигал основы тригонометрии, пробираясь сквозь леса и долины, чтобы разметить будущие железнодорожные пути. Первые уроки геологии он получал, копая землю, и перед ним раскрывалась древняя история, являя давно исчезнувшие виды, вроде белемнитов, окаменевших шестьдесят шесть миллионов лет назад. Не по годам развитый мальчуган поглощал работы по введению в оптику и механику и искал спутники Юпитера в телескоп, сооруженный из картонной трубки, оперного бинокля и оптических линз.
Уоллес начал заниматься самообразованием во время великого движения «обратно к природе», возникшего на исходе столетия индустриализации и урбанизации. Набитые в закопченные, грязные города, люди тосковали по идиллии сельской жизни своих предков, но путешествие по разбитым дорогам к побережью или отдаленным уголкам Британских островов было непомерно дорого и неудобно. С появлением железных дорог изможденные работой обитатели городов, наконец, смогли вырваться на природу. Следуя библейской мудрости, что «безделье — мать пороков», викторианцы считали сбор разных естественнонаучных предметов идеальным отдыхом. Киоски на железнодорожных вокзалах и станциях были набиты популярными журналами и книгами о составлении частных коллекций.
Мхи и водоросли сушили и помещали под пресс, кораллы, ракушки и актинии выкапывали и рассовывали по бутылкам. Даже дизайн шляп предусматривал специальные кармашки для хранения образцов, собранных на прогулке. Микроскопы становились все более мощными и доступными, способствуя всеобщему помешательству: то, что когда-то было обычным и незаметным невооруженному глазу, вроде ползущего жука или листа, упавшего с дерева, будучи помещенным под линзы, неожиданно являло причудливую красоту. Разные увлечения распространялись, подобно огню. Сначала Франция предалась конхиомании [Конхиомания, — страсть к коллекционированию различных раковин, от древнегреческого «конхиос» — раковина.], и цены на морские ракушки достигли неприличных размеров. За конхиоманией последовала птеридомания, она же папоротниковая лихорадка, когда британцы начали с маниакальным упорством выкапывать папоротники со всех уголков страны, чтобы поместить их в свои коллекционные альбомы. Владеть чем-то редким стало престижно, и стеклянные шкафы в гостиных, набитые природными диковинами, как пишет известный историк Дин Аллен, «стали считаться необходимым предметом обстановки для каждого представителя зажиточного класса, который претендовал на то, чтобы прослыть образованным».
Когда юный Уоллес подслушал, как состоятельная гувернантка из Хартфорда хвастается своим знакомым, что нашла редкое растение под названием подъельник, его любопытству не было предела. Он даже не представлял, что есть такая наука, как систематика растений, и что «в бесконечном множестве животных и растений существует… какой-то порядок». Скоро у него возникла ненасытная потребность классифицировать, узнать названия всего живого, что встречалось ему во время картографических съемок. Уоллес собирал образцы цветов и после сушил их в своей комнате, где жил вместе с братом. Начав с гербария, он перешел к энтомологии, разыскивая копошащихся под камнями жуков, которых ловил в небольшие стеклянные баночки.
После того, как Уоллесу исполнилось двадцать, он прочитал «Путешествие на Бигле» Чарльза Дарвина и начал мечтать о собственной экспедиции. Собрав полный каталог всего, что шевелилось и росло в Англии, он рвался открывать новые виды. Железнодорожный бум закончился вместе с работой для землемеров, и Уоллес стал думать о неисследованной части мира, которая помогла бы ему разрешить самую большую научную тайну того времени: как образуются новые виды? Почему некоторые виды, — вроде тех, что он находил во время картографической разметки, вымерли? Было ли безумием думать, что он сам сможет отплыть в Южную Америку, по следам Дарвина?
