Закон подлости: «Китайский дворик» — на противоположной стороне музея, занимающего площадь в четыре городских квартала. Ирвинг с Мейси поднялись на второй этаж, прошли через отдел «Древнегреческое и римское искусство», главный вестибюль с высокими потолками и деревянными скамьями, через толпы народа, затем через «Древнеегипетское искусство» — и после вышли к лифту.

В главном вестибюле очередь в гардероб выстроилась гораздо длиннее.

— Видишь, папа, — улыбнулась Мейси, — есть плюсы в том, что ты калека.

Ирвинг поморщился. Они с бывшей женой, Синтией, очень старались не употреблять слово «калека» в присутствии Мейси — само собой, дочь со временем смирилась с этим определением. Отчасти это было попыткой справиться с положением, и Ирвинг мог это принять. В его районе некоторые принимали расистские оскорбления — даже начинали сами ими пользоваться. Точно как некоторые геи сами начинают употреблять в отношении себя слова типа «педик». Правда, Ирвинга не отпускало подозрение, что Мейси намеренно называет себя калекой, лишь бы вогнать в краску родителей. Мол, пусть помнят: их дочь несмотря ни на что остается подростком.

Лифт доставил их на второй этаж, прямо к лунным вратам — входу во дворик. Открытый в 1981 году, он представлял собой реконструкцию китайского дворика династии Мин: с прудиком, в котором плавали карпы кои, небольшим садиком, беседкой, каменными скульптурами и прозрачным потолком. Первый раз Ирвинг побывал здесь, когда экспозиция только открылась, в тринадцать лет.

Даже полная народу, она буквально излучала спокойствие.

Со временем Ирвинг привык ходить позади Мейси. Даже когда у нее появилось управляемое электроникой кресло, он все равно держался сзади, приглядывал.

В воротах он застыл, не в силах пройти дальше.

Мейси не сразу это заметила.

— Пап? — позвала она, обернувшись.

— Прости, Фасолинка, я просто… — Тряхнув головой, он наконец вошел и оглядел сад камней, растения, скромно украшенные окна и узоры на земле.

Мейси съехала по пандусу.

— Все хорошо, пап? — спросила она.

Ирвинг спустился следом за дочерью.

— До меня только дошло: я ведь сюда после той аварии не приходил.

— Почему?

— Не знаю, я… — Он печально улыбнулся. — Это место служило мне убежищем: ребенком я сбегал сюда от мира. Что бы ни случилось: проблемы дома, в школе, с соседскими парнями — я приходил сюда. Здесь в тишине и спокойствии всегда можно было подумать, во всем разобраться. Поступив на службу в полицию, я сюда тоже частенько заглядывал.

— Один, надо думать? — усмехнувшись, спросила Мейси.

Ирвинг хохотнул, довольный, что напряжение спало.

— Ну конечно, один. Мне тут становилось лучше, я мог подумать… Пока не случилась авария.

Мейси развернула кресло и взяла отца за руку.

— Пап, со мной все хорошо. То есть не совсем все, но чувствую я себя нормально.

— Знаю, Фасолинка, просто когда я пришел сюда сразу после аварии… Ты еще лежала в больнице, и врачи не знали, будешь ли ты ходить… Они даже допускали, что тебя парализует полностью.

Улыбка сошла с лица Мейси.

— Этого я не знала.

На этот раз Ирвинг сам поспешил снять напряжение.

— Ну еще бы! Тебя накачали такими сильными обезболивающими. Ты даже имени своего не вспомнила бы.

Мейси улыбнулась.

— Ладно. И что случилось, когда ты пришел сюда?

— Я сам до сих пор не понимал… Просто, приходя сюда, я мог успокоиться и подумать обо всем, привести мысли в порядок. Но когда ты пострадала… — Ирвинг снова покачал головой. — Я перестал ходить сюда. Только сейчас это понял.

Ирвинг присел. Раньше он мог успокоиться и отпустить тревоги, но в прошлый раз ужас и страх того, что может стать с дочерью, перешел от него в это место, отравил его.

Душевному покою приходилось пробиваться из глубин наружу — пересиливая страх перед безголовым солдатом, продолжающим убивать. Страх перед ведьмами и призраками, страх перед смертью, безумием, с которыми он столкнулся, едва переведясь в Сонную Лощину на замену убитому коллеге.

Ирвинг всю жизнь проработал в полиции и большую ее часть — в нью-йоркском департаменте, однако прежде не сталкивался с ходячими трупами и революционерами из прошлого. Место-то казалось тихим, работа — непыльной, но за четыре месяца убийств в Сонной Лощине произошло больше, чем за последние двадцать лет.

Второй раз подряд — и второй раз за всю жизнь — «Китайский дворик» не сумел принести желанного отдохновения.

Тяжело вздохнув, Ирвинг встал.

Мейси же, напротив, наслаждалась тишиной, и потому Ирвинг решил молча постоять в сторонке.

— Ну ладно, — сказала наконец дочь, насмотревшись на карпов в прудике. — Куда дальше?

— Как насчет «Американского декоративного искусства»?

— Хорошо, — пожала плечами Мейси.

Прежде «Американское» крыло стояло особняком, к северу от музея. Это был внутренний дворик, который после вошел в состав основного здания. Ирвинга тогда еще в проекте не было, однако он живо мог вообразить, что зимой смотреть на открытую экспозицию — удовольствие сомнительное.

В той части музея Ирвинг не бывал уже давно, по крайней мере, с тех пор, как ее перестроили: из многоярусного сада сделали одну большую мраморную площадку. Чисто эстетически реконструкция Ирвингу не понравилась, зато как отцу ребенка-инвалида — вполне.

— У-ух ты-ы! — выдохнула Мейси, когда отец провозил ее мимо стеклянной двери в отдел оружия и доспехов. — Давай туда!

— Может, позже? — вздрогнул Ирвинг. С недавних пор мечи, шпаги и нательная броня стали у него плотно ассоциироваться с исчадиями ада.

Впрочем, воспоминания о тех же исчадиях ада и привели его в эту секцию музея. Ирвинг с дочерью вошли в некогда стоявшее отдельно здание и нашли там терминал с интерактивной картой. Ирвингу было особенно интересно взглянуть на экспонаты времен Войны за независимость.

— Чего это тебя сюда потянуло, пап? — спросила Мейси. Понятное дело, теряется.

— Так, любопытно стало, — неловко ответил Ирвинг, понимая, что в одном зале собраны предметы искусства: картины и прочее — из периода с 1770 года по 1800-й, периода, который Ирвинг про себя окрестил «эпохой Крейна».

Галерея располагалась на третьем этаже — туда отец и дочь поднялись в прозрачном лифте. Мейси решила, что это «самый крутяцкий» лифт в мире.

По пути в одной из галерей они увидели знаменитую картину Эммануила Лёйца: Джордж Вашингтон пересекает реку Делавэр на лодке. В это время в галерее проходила экскурсия, и Мейси потихоньку катила через толпу — люди молча расступались перед коляской.

Гид в это время рассказывал:

— Джордж Вашингтон и правда пересек реку Делавэр в рождественскую ночь 1776 года, однако в действительности выглядело это иначе, не как на полотне. Начнем с того, что, даже несмотря на полнолуние, было куда как темнее. К рассвету Вашингтон давно уже был на пути в Трентон, а реку он преодолел в три пополуночи. Ночь выдалась дождливой, коней и пушки переправили паромом. На картине люди Вашингтона несут звездно-полосатое знамя, однако тогда его еще не использовали. В ходу был Континентальный флаг — полосатый, но без звезд. И наконец самое вкусное: Вашингтон никак не мог устоять в лодке на прямых ногах, непременно свалился бы в воду.

Толпа расхохоталась — и Мейси с ними заодно. Тем временем они с отцом проследовали в другую галерею, где висели работы Ральфа Эрла, Чарльза Пила, Джона Трамбула, Гилберта Стюарта и других художников, многие из которых учились за рубежом, чтобы позднее вернуться в новообразованные Соединенные Штаты и написать портреты героев революции.

Ирвинг почти ждал увидеть где-нибудь портрет самого Крейна, но судьба смилостивилась над ним.

— Ну, это уж совсем странно, — заметила Мейси, глядя на очередной портрет Вашингтона. Первый президент США стоял под деревом.

— А что?

— Он указывает на дверь.

Ирвинг рассмеялся. Вашингтон и впрямь указывал — сквозь него — на вход в галерею. На перпендикулярной стене висел портрет некоего Маринуя Виллетта, который — если верить табличке — был лидером «Сынов свободы», организации, что вела переговоры с племенем маскоги. А еще Виллетта в 1807 году поставили мэром Нью-Йорка.

Мейси тоже прочитала надпись на табличке.

— Мэров назначали? Это неправильно.

— Тебя в школе ничему не учат? — насмешливо спросил Ирвинг. — Мэров Нью-Йорка назначали до 1834 года.

— Фигово.

— Это и есть самое замечательное в нашей стране, Фасолинка, — мы меняемся, развиваемся. Не забывай: когда была написана Конституция, таких, как мы с тобой, и за людей-то не считали.

— Знаю, знаю, пап, — отмахнулась Мейси. — Уж этому-то нас учат.

Улыбнувшись, Ирвинг прочел до конца, что написано на табличке.

— Похоже, до того, как Виллетт стал мэром, его дважды наградили. В том числе и шпагой, что он держит в руке.

Мейси указала на витрину слева от картины.

— К слову, она сохранилась.

— Да, шпага та самая. — Поразительно, как детально воссоздал клинок Эрл, художник, написавший портрет Виллетта: перенес на холст все до последней мелочи.

— Ну, а вторая награда — какая? — спросила Мейси, глядя на табличку.