Кит Р. А. ДеКандидо
Сверхъестественное. Nevermore. Никогда
Посвящается великому Скотту Муни — в благодарность за музыку, которую я слушал большую часть детства
Джону, Джеку, Рэю, Дугу, Кэти, Дженис, Арлин, Кевину и другим свихнувшимся на газете — на любительской газете Фордемского университета. Вы подарили мне первый серьезный издательский опыт…
Эдгару Аллану По, который прожил сложную жизнь, но его революционные труды будут жить вечно…
И Бронксу, месту, где я родился и живу, месту, где я вырос, получил образование и которое до сих пор остается самым большим секретом Нью-Йорка.
Так держать!
Я слышал все, что происходит на небе и на земле.
Я слышал многое, что происходит в аду.
Эдгар Аллан По, «Сердце-обличитель»
Примечание историка
Действие происходит между двумя эпизодами 2-го сезона сериала «Сверхъестественное»: «Блюз на перекрестке» и «Кроатон».
Глава 1
Фордемский университет, Бронкс, Нью-Йорк
12 ноября 2006 года, воскресенье
Холодный ноябрьский ветер растрепал волосы Джона Сэдера — видимо, в отсутствие родной матери сама мать-природа напоминала ему о том, что пора подстричься. Эмили Сэдер вернулась в Огайо, где было безопаснее и на десять градусов холоднее, чем здесь, в Бронксе. Если бы она увидела лохматые каштановые волосы сына, то, как всегда, поцокала бы языком и предложила бы позвонить парикмахеру — записаться на стрижку.
Джон мог бы назвать тысячу причин, почему ему нравилось учиться в Фордемском университете, но первой в списке стояло расстояние, отделявшее его от матери.
После длинного рабочего дня в типографии, находившейся на нижнем этаже Центра МакГинли, они вместе с соседом по комнате, Кевином Байером, возвращались в квартиру, которую снимали за пределами кампуса. Оба были редакторами в любительской фордемской газете, выходившей дважды в неделю, и большую часть этого дня занимались подготовкой очередного номера к печати. Файлы ушли в типографию, и газета выйдет утром во вторник. Очень важно было опередить «Рэм», скучную официальную студенческую газету — ведь декан предоставил им эксклюзивный материал.
Они быстро шагали через кампус, направляясь к тому выходу на Белмонт-авеню, который находился возле корпуса Мемориал-холл. Оттуда оставалось всего несколько кварталов до их крошечной, обшарпанной, захламленной, но безумно дешевой квартирки на Камбреленг-авеню.
Когда они вышли из кампуса, Джон откинул волосы со лба и сказал:
— Давай-ка поднажмем! Хочу поскорее попасть домой и переодеться к вечеринке.
— Какой вечеринке?
— У Эми, забыл?
Кевин поморщился.
— Чувак, у меня завтра лекция в половине девятого, я не могу.
— Забей, — пожал плечами Джон.
— Не вариант. Доктор Мендес надерет мне задницу. Серьезно, она проводит перекличку. Я и так из-за работы уже три занятия пропустил. И просто не могу пропустить еще одно.
На перекрестке Белмонт-авеню и Фордем-роуд пришлось подождать, пока загорится зеленый — движение даже в этот поздний воскресный час было оживленным, на красный не перебежишь. До последнего курса Джон жил в кампусе, этаком зеленом оазисе академических знаний в самом центре одного из крупнейших городов мира. Ладно, не в центре — Бронкс расположен на самом севере Нью-Йорка, чуть выше Манхэттена и Квинса, и только эта часть города находится на материке. До того, как Джон впервые приехал в университет — он тогда был еще старшеклассником, — в его голове между Нью-Йорком и Манхэттеном стоял знак равенства. Он и понятия не имел о существовании других районов и был счастлив оказаться в одном из них, который сам по себе был куда интереснее, чем Кливленд, штат Огайо, целиком. Хотя резкая смена декораций до сих пор вызывала у него нечто вроде головокружения.
Территория университета была сплошь покрыта зеленью — газонами и деревьями — и застроена зданиями, старыми и новыми. Одни относились к девятнадцатому веку, когда университет был основан, другие появились тут в конце двадцатого века — и все это вместе создавало ощущение, что ты попал в один из сонных городков Новой Англии.
Но стоило выйти за кованые ворота, как на тебя обрушивался рев машин и автобусов, несущихся по Фордем-роуд — или ползущих, если это час пик, — шум заправок, забегаловок с фастфудом, автомастерских и… людей. В этом районе жили в основном итальянцы, прибывшие сюда в начале двадцатого века, латиноамериканцы, прибывшие в шестидесятых годах, и албанцы, прибывшие в восьмидесятых. Чуть дальше по улице в одну сторону можно было увидеть универмаг «Сирс», торговый центр «Фордем-плаза» и станцию Фордем Северной пригородной железной дороги, в другую — здание Департамента автомобильного транспорта, зоопарк и ботанический сад. «Маленькая Италия» с ее гастрономами, винными магазинами, ресторанами, пекарнями, магазинами макаронных изделий и уличными ярмарками процветала. Джон в этом семестре набрал два килограмма, просто переехав поближе к любимым канноли [Канноли (конноли) — традиционный сицилийский десерт, вафельная хрустящая трубочка с начинкой из сыра маскарпоне, взбитого творога или рикотты с добавлением различных сиропов.].
Но, разумеется, поздним воскресным вечером прохожих на улице почти не было, только машины проносились мимо. Загорелся зеленый, Кевин и Джон побежали через дорогу, но едва добрались до середины, как снова замигала красная рука, приказывающая остановиться.
— Зачем ты вообще записался на утреннее занятие в понедельник? — спросил Джон. — Ты же знал, что почти каждое воскресенье будешь работать допоздна.
— По средневековой литературе я мог взять только этот курс. Или пришлось бы брать сразу два семестра по Шекспиру. В следующем полугодии я запишусь на вторую часть большого курса.
Они свернули на Фордем-роуд, чтобы попасть на Камбреленг-авеню.
— А почему ты вообще не перенес средневековую литературу на следующий семестр?
— Доктор Мендес будет в отпуске, и заменять ее будет отец О'Салливан.
Джон, который учился на историка и ничего кафедре, почесал подбородок — пора было бриться; будь мама здесь, она бы уже вынесла ему мозг — и сказал:
— И что?
Кевин выпучил глаза.
— Да отец О'Салливан преподает тут со времен мрачного средневековья!
— Средневековья.
— А?
— Просто средневековье. Не мрачное, — возразил Джон. — Этот период больше так не называют. Его называют…
— Чувак, в Древнем Риме в домах была канализация. А вот в Священной Римской империи [Священная Римская империя — государство, существовавшее в период с 962 по 1806 год.] люди мочились из окон. Так что это было мрачное средневековье.
Джон стиснул зубы и уже собирался ответить, но Кевин вернулся на один виток назад:
— Богом клянусь, отец О'Салливан получил эту должность в 1946 году!
Они свернули на Камбреленг-авеню.
— Чувак, мой отец родился в сорок шестом, — ответил Кевин.
— Вот и я о том же! Он чертово ископаемое. Ни за что не буду ходить к нему на лекции.
— Как скажешь. — Джона это не очень волновало. — Но на вечеринку ты должен пойти.
— Ну уж нет! Хочу сохранить остатки красоты.
Джон усмехнулся.
— На том свете отоспишься.
— Да иди ты, чувак!
Еще один порыв ветра, и Джону снова пришлось убирать волосы с лица. Чем дальше они уходили от Фордем-роуд, тем становилось тише — на Камбреленг-авеню были только жилые дома, в основном трехэтажные таунхаусы из красного кирпича с номерами на фасадах, стоявшие в глубине улицы и отделенные от тротуара невысокой железной оградой. Кроме таунхаусов тут были еще многоквартирные пятиэтажки. Выше пяти этажей зданий почти не встречалось, потому что согласно городским законам в таких домах требовалась установка лифта. В большинстве окон свет не горел, и, кроме Джона и Кевина, на улице никого не было.
— Ну а я пойду, — заявил Джон. — Мне-то хватило ума составить нормальное расписание! В понедельник у меня первая лекция только в половине первого. А значит, можно веселиться!
Кевин хмыкнул.
— Чувак. Бритт не бросит Джека ради тебя.
Джон напрягся. Подкатить к Бритт было его основной целью на вечеринке, но он не собирался обсуждать это с соседом и поэтому с деланым безразличием спросил:
— А что, Бритт там будет?
— Даже не пытайся. Ты врешь так же умело, как я катаюсь на сноуборде.
— Но ты не катаешься на сноуборде.
— Вот и я о том же.
Джон едва не ответил: «Как скажешь», но он уже это говорил, а повторяться ему не хотелось. Кевин, может, и был в восторге от этой дурацкой фразы «Вот и я о том же», которую он употреблял все чертово время, но Джону нравилось быть вербально разнообразным. Редактируя статьи, он в первую очередь убирал именно повторы. Интерес собеседника можно поддерживать, только если говоришь разное, а не используешь одни и те же избитые выражения. Вот почему он не любил всех этих стендап-юмористов. Они придумывают одну коронную фразу, которая становится популярной и все только ее и ждут. А дальше комики не придумывают новые шутки, а просто эксплуатируют удачную фразу в каждом выступлении. И никакое это не развлечение, а подгонка под стандарт.