Я уже сказал, что мои чувства к Томрону нельзя было считать дружбой. Но с самого начала я понимал, что Томрон, напротив, испытывает ко мне необъяснимую симпатию — симпатию, природу которой я не мог постичь и которой едва ли мог сочувствовать. Хотя он неизменно меня завораживал, временами мой интерес был не чужд отвращению. Иногда его бледность казалась слишком уж трупной, слишком напоминала выросшие во тьме грибы или кости прокаженного в лунном свете, а согбенные плечи наводили на мысль, что на них лежит бремя веков, кои человеку прожить немыслимо. Он всегда порождал во мне некий трепет, и трепет этот нередко мешался с неясным страхом.

Не помню, как долго длилось наше знакомство, но помню, что под конец он все чаще заговаривал об этих странных идеях, на которые я намекал выше. Вдобавок что-то его, похоже, тревожило, потому что он часто смотрел на меня со скорбью в запавших глазах, а иногда с особенным нажимом распространялся об огромном расположении ко мне. И вот однажды он сказал следующее:

— Теолус, грядет время, когда вы должны будете узнать правду — узнать меня таким, какой я есть, а не каким мне позволено казаться. Всему свой срок, и все подчиняется неумолимым законам. Я бы хотел, чтобы было иначе, но ни мне и ни одному человеку среди живых и среди мертвых не под силу продлить срок любых состояний бытия или изменить законы, их диктующие.

Возможно, оно и к лучшему, что я был неспособен его понять и не придал особого значения его словам или тому, с каким жаром он их произнес. Еще на несколько дней я был избавлен от знания, которое ношу в себе ныне. Затем как-то вечером Томрон заговорил так:

— Теперь я принужден просить вас о странной услуге, которую, я надеюсь, вы мне окажете в честь нашей долгой дружбы. Я прошу вас со мною вместе навестить сегодня ночью склеп моей семьи в катакомбах Птолемид.

Хотя просьба очень меня удивила и не слишком обрадовала, я тем не менее не мог ему отказать. Я не постигал цели предлагаемого им визита, но, по обыкновению, остерегся расспрашивать и просто ответил, что сопровожу Томрона в склеп, если таково его желание.

— Благодарю вас, Теолус, за это доказательство дружбы, — серьезно ответил он. — Поверьте мне, я с неохотой прошу вас об этом, но сейчас имеет место некоторый обман, странное недопонимание, и так дольше продолжаться не может. Сегодня вы узнаете правду.

Взяв факелы, мы покинули особняк Томрона и отправились искать древние катакомбы Птолемид, что лежат за городскими стенами и очень давно не используются, ведь сейчас в самом сердце города построен прекрасный некрополь. Луна закатилась за край пустыни, что подступала к катакомбам, и мы принуждены были зажечь факелы задолго до того, как спустились в подземные коридоры, ибо лучи Марса и Юпитера в сыром траурном небе не могли осветить неверную тропу, которая вела нас мимо холмов, упавших обелисков и разрушенных могил. Наконец мы обнаружили темный, оплетенный сорняками вход в склепы, и Томрон углубился в них первым, с быстротой и уверенностью, которые говорили о давнем знакомстве с катакомбами.

Войдя, мы оказались в осыпающемся коридоре, где кости распавшихся скелетов мешались со щебнем, напа́давшим со стен и потолка. Спертый воздух и вековое разложение мешались в удушливую вонь, и я на мгновение замер, но Томрон, похоже, ее не замечал — он шел вперед, подняв факел, и звал меня за собой. Мы прошли множество подземелий, в которых замшелые кости и покрытые патиной саркофаги громоздились вдоль стен или валялись там, где их бросили в былые времена расхитители могил. Воздух становился все сырее, холоднее и зловоннее, и в каждом углу и нише корчились, шарахаясь от света наших факелов, зловещие тени. К тому же с каждым нашим шагом разрушений становилось все больше, а кости, видневшиеся по обеим сторонам, были все зеленее от времени.

Наконец мы резко свернули за угол в какой-то низкой пещере. Мы дошли до склепов, принадлежавших, очевидно, какой-то благородной семье, — они были просторны, и в каждом склепе стоял только один саркофаг.

— Здесь лежат мои предки и моя семья, — объявил Томрон.

Мы достигли конца пещеры и уперлись в гладкую стену. Сбоку был последний склеп, где стоял открытый пустой саркофаг. Он был отлит из лучшей бронзы и богато украшен рельефами.

Томрон остановился перед склепом и обернулся ко мне. В неверном свете факела мне показалось, что я читаю в его лице странное и необъяснимое страдание.

— Должен просить вас удалиться на короткое время, — сказал он тихо и скорбно. — Потом можете вернуться.

Удивленный и озадаченный, я послушался его просьбы и медленно отошел назад по коридору на некоторое расстояние. Затем вернулся туда, где оставил Томрона. Каково же было мое удивление, когда я понял, что он потушил факел и бросил его на порог последнего склепа. Самого Томрона нигде не было видно.

Войдя в склеп, так как спутнику моему, очевидно, больше негде было спрятаться, я стал его искать, но пещера оказалась пуста. По крайней мере я так думал, пока еще раз не заглянул в богато украшенный саркофаг и не обнаружил, что теперь он занят: внутри лежал труп, закутанный в саван, причем саваны такого рода не использовались в Птолемидах уже несколько веков.

Я приблизился к саркофагу и, вглядевшись в лицо трупа, увидел, что оно обладает пугающим и странным сходством с лицом Томрона, хотя раздуто и вспучено разложением и имеет пурпурный оттенок тления, словно пробыло в склепе долгие века. Приглядевшись, я понял, что это и в самом деле Томрон.

Тут бы мне закричать от объявшего меня ужаса, но губы мои онемели и застыли, и я смог лишь прошептать имя Томрона. Когда же я его прошептал, губы трупа как будто раздвинулись и между ними показался кончик языка. Мне почудилось, что он задрожал, словно Томрон вот-вот заговорит и ответит мне. Но, приглядевшись поближе, я увидел, что это была не дрожь, а просто шевеление червей, которые сновали во рту туда-сюда, стремясь оттеснить друг друга от языка Томрона.

Убийство в четвертом измерении

Здесь приводится рассказ из записной книжки, обнаруженной под дубом возле шоссе Линкольна между Боуменом и Оберном. Рассказ этот, разумеется, тут же сочли бы бреднями сумасшедшего, если бы не загадочное исчезновение Джеймса Бэкингема и Эдгара Хэлпина, произошедшее за восемь дней до того. Рядом с записной книжкой были найдены монета в один доллар и носовой платок с инициалами Бэкингема.

Мало кто поверит, что я разработал и усовершенствовал свое уникальное изобретение исключительно из-за того, что на протяжении десяти лет испытывал жгучую ненависть к Эдгару Хэлпину. Только тот, кто ненавидел ближнего своего с подобной чудовищной силой, поймет, отчего я с таким терпением изыскивал средство отмщения, достойное случая и одновременно безопасное для меня. За обиду, которую он мне нанес, рано или поздно нужно было сквитаться, и мою жажду мести могла утолить лишь его смерть. Однако же я совершенно не собирался кончать жизнь на виселице даже за преступление, которое, по моему искреннему убеждению, было бы просто-напросто актом правосудия. Я адвокат и знаю, насколько трудно — практически невозможно — совершить убийство, не оставив прямых улик. Именно поэтому я так долго и тщетно искал способ убить Эдгара Хэлпина, и далеко не сразу ко мне пришло вдохновение.

У меня имелись достаточные причины его ненавидеть. Во время учебы в университете, да и первые несколько лет в юридической фирме, где мы партнерствовали, Хэлпин был моим закадычным другом. Но потом он женился на той единственной женщине, которую я беззаветно любил, и дружбе пришел конец — место привязанности в моем сердце заняла невыносимая ледяная злоба. И хотя Элис умерла через пять лет после свадьбы, ее смерть ничего не изменила, ведь я никак не мог простить этим подлым ворам того счастья, которого был лишен и которым они вместе все эти пять лет упивались. Я твердо верил, что она любила бы меня, если бы не Хэлпин: на самом деле мы с Элис уже практически были помолвлены, но тут вмешался он.

Не следует, однако, думать, что я проявлял неосторожность или каким-либо образом выдавал свои истинные чувства. Мы оба работали в юридической фирме в Оберне и каждый день общались; Хэлпин часто приглашал меня к себе домой и принимал весьма радушно. Сомневаюсь, что он вообще знал о моих чувствах к Элис: по природе своей я человек скрытный и не люблю выставлять ничего напоказ. А еще я гордый. Никто, кроме Элис, и не подозревал о моих терзаниях, и даже она не ведала о моей всепоглощающей обиде. Сам Хэлпин всецело мне доверял, и я всячески поощрял это доверие, вынашивая планы мести. Я сделался незаменимым помощником, содействовал ему во всем, а в это время в сердце моем клокотали ядовитые страсти. Я любезничал с ним и хлопал его по спине, хотя гораздо охотнее вонзил бы в нее кинжал. Мне были ведомы все тошнотворные муки, что выпадают на долю лицемера. День за днем, год за годом я замышлял страшную месть.

Все эти десять лет я исправно выполнял свои обязанности в юридической фирме и штудировал все, что только попадалось под руку, лишь бы оно было связано с убийствами. Особенно меня занимали преступления, совершенные на почве ревности, и я без устали читал отчеты о подобных делах, изучал орудия и яды и при этом в подробностях воображал себе убийство Хэлпина. Представлял, как разделываюсь с ним всевозможными способами, в разное время дня и ночи, в том или ином антураже. Во всех моих замыслах имелось одно слабое место: я никак не мог придумать, где бы прикончить его так, чтобы не попасться.