Почему телеграмма? Да чтобы почерк не опознали, дубина. Тут же печатный текст, стало быть, никакой тебе графологической экспертизы. Знаю-знаю, о чем ты спросишь: место отправления. Нет, я никогда не был в Амбере, но и не такой лопух, чтобы посылать телеграмму из почтового отделения в районе Опера. Она ушла с Лионского вокзала. Доволен?

Мельхиор Шалюмо исполнил вокруг манекена жеманный танец.

— Ах, прекрасная Ольга без ума от меня! А когда она побывает на премьере моей оперы-балета, и вовсе рехнется!

Вторник, 21 апреля, на рассвете

Ламберу Паже казалось, что он живет в параноидальном кошмаре. Инспектор Вальми демонстрировал обманчивую вежливость, лукавство и маниакальную страсть к чистоте: за три часа допроса он вымыл руки уже двадцать раз, тщательно обрабатывая ногти намыленной щеточкой и используя пемзу для ладоней. Ненормальный! А его кабинет? Крысиная нора с видом на вонючий дворик! От аргументов Ламбера инспектор отмахивался, как от назойливых мух, пресекал все его попытки оправдаться — знал, что молчание порой красноречивее ответов на каверзные вопросы. На губах чистюли играла улыбка — издевательская, едва заметная, но ее значение не вызывало сомнений: «Ну что ж вы всё упорствуете? Я и так уже вывел вас на чистую воду, обо всем догадался!»

«Догадки не есть доказательства, инспектор! — мысленно усмехнулся Ламбер. — Ты блефуешь! У тебя ни единого козыря в рукаве. Хочешь, чтобы я сам раскололся? И не мечтай! Ты наверняка перевернул вверх дном мою квартиру, выпотрошил шкафы, вывернул наизнанку матрас, простучал пол, стены и потолок — но всё зря, ты не нашел ни одной улики. А на что ты надеялся? Найти формочки для выпечки в виде свинок? Корни аконита? Пряничные крошки, пропитанные ядом? Я успел избавиться от всего, что могло меня скомпрометировать. Бардак в моем жилище, повергнувший в ужас месье Легри, устроен намеренно, он призван усложнить тебе задачу».

Огюстен Вальми поднялся из-за рабочего стола, потянулся и опять направился к умывальнику.

«О нет! Господи, уйми его наконец!» — безмолвно взмолился Ламбер.

Однако инспектор не унимался — ритуал омовения повторился в двадцать первый раз. Судебный секретарь воспользовался очередной передышкой, чтобы дожевать половинку бисквита.

Ламбер принялся наблюдать за путешествием таракана по водопроводной трубе. И вдруг расхохотался.

— Вас так развеселила перспектива участия в судебном разбирательстве по делу о шести убийствах? — осведомился Огюстен Вальми, снова усаживаясь за стол.

— Я слушал вас очень внимательно, инспектор, и должен заметить, что у вас с месье Легри на редкость богатое воображение. Вы создали теорию, но не можете обосновать ни одного ее положения. Даже интересно, с чего вы собираетесь начать.

— Я знаю свое дело лучше, чем вы думаете, месье Паже. Вот потрудитесь взглянуть — я нашел это в вашем бумажнике.

На стол перед Ламбером Паже легла карточка бон-пуэн.

— Или это, по-вашему, тоже плод моего воображения?

— Шутить изволите? — фыркнул Паже. — Карточка бон-пуэн — доказательство моей вины? Я купил ее пару месяцев назад в писчебумажном магазине, который специализируется на школьных товарах. Хотите, продиктую адрес? Увидел картинку на витрине и не смог устоять, потому что тут изображен Жан-Батист Люлли. Опера Гарнье — мой второй дом, инспектор. Так к чему вы, собственно, клоните?

Огюстен Вальми откинулся на спинку стула и потер подбородок. Вид у Паже был по-прежнему уверенный, но инспектору показалось, что негодяй слегка занервничал.

— Не находите ли вы, инспектор, — продолжал между тем Ламбер Паже, — что как-то недостойно человека вашего звания и заслуг пытаться осудить в пяти убийствах невинного допропорядочного гражданина? Ведь это вовсе и не убийства, а несчастные случаи. Аркуэ утонул, Бландена подвело сердце — он много пил, Фералес свернул себе шею, провалившись в люк, мадам Бруссар подавилась, а по поводу смерти Сюзанны Арбуа, матушки моей подруги Жозетты, полиция уже четко ответила: преступление совершил бродяга.

Огюстен Вальми все время, пока подозреваемый говорил, задумчиво разглядывал лист бумаги с текстом, отпечатанным на машинке.

— Да что вам, в конце концов, от меня нужно?! — не выдержал Ламбер. — При всем моем уважении к вам, инспектор, я не намерен признаваться в пяти убийствах, которых не совершал! Сожалею, но не могу доставить вам такого удовольствия! Это ваша задача — доказать, что я убийца, а насколько мне известно, у вас нет ни одного аргумента. Ни свидетельских показаний, ни мотива, ни улик! Вам придется ограничиться судебным разбирательством по делу Анисэ Бруссара и принять мою версию вынужденной самообороны.

Пять дней спустя

— Как там продвигается ваше дело о пряничных свинках? — осведомился Кэндзи с плотоядной ухмылкой. — Вам удалось выяснить мотив преступлений?

— Нет, — надменно отозвался Жозеф, перевязывая стопку книг для доставки. — Ламбер Паже всё отрицает, признаёт лишь одно: что непреднамеренно убил Анисэ Бруссара в порядке самообороны. Об этом пишут в газетах. — Он запыхтел, пытаясь вытащить палец из тугого узла, который сам же и затянул. — Если вам любопытно, можете посвятить сегодняшний вечер чтению… О черт! Как мне надоели эти веревочки, тесемочки, бантики, хватит, не могу больше, это невыносимо! Просто китайская пытка какая-то!

— Дорогой мой Жозеф, в Японии существуют древние и славные традиции подарочной упаковки. Я всерьез подумываю о том, чтобы отправить вас туда на стажировку, только сперва вам придется выучить язык. Уверяю вас, японский куда проще китайского!

Эпилог

Июль 1897 г., воскресенье

Раскаленный добела город укрывал от солнца как мог редкие оазисы, поросшие чахлой травкой. Там парижане в промежутках между грозами могли отдохнуть на плетеных стульях, мысленно переносясь в какие-нибудь экзотические уголки планеты, пока вокруг грохочут омнибусы и кружатся на горячем ветру безвременно пожелтевшие, иссушенные жарой листья. Удовольствие стоило десять сантимов — именно за такую цену стулья выдавались напрокат. [Такая практика существовала во Франции с XVIII в. Прокатчицы стульев получали скромное дневное жалованье и десять процентов от проданных «билетов». В 1974 г. последние представительницы этой профессии покинули городские сады. (Примеч. авт.)]

Кабы не изнурительная духота, лето походило бы на осень. Июль изводил горожан зноем и одновременно навевал на них тоску, сдувая влажным тропическим дыханием листья с каштанов. Расположившись вокруг фонтана Медичи в Люксембургском саду, клан Легри-Мори-Пиньо нежился в скудной тени, которую отбрасывали ветки с еще уцелевшими листьями. Подле взрослых стояли две детские коляски. В одной, причмокивая и пуская пузыри, спал Артур Габен, наследник Жозефа и Айрис; за малышом бдительно присматривала старшая сестренка. Чуть поодаль пышнотелая коррезианка, [Коррез — департамент во Франции. (Примеч. пер.)] младшая сестра Мелии Беллак, баюкала своего сыночка. У Айрис не хватало молока, пришлось обратиться к услугам кормилицы, и Пэррина Беллак — у нее-то молока на двоих младенцев было с лихвой, — поселилась в доме Пиньо, к величайшей досаде Эфросиньи. Особенно нервировал добрую женщину выдающийся бюст Пэррины, каковой так и тщился явить себя взорам публики, вырываясь из корсажа. «Истинная Иезавель эта толстуха, Иисус-Мария-Иосиф, хоть бы одевалась поскромнее, а то на такое богатство все мужики слетятся как конкистадоры на золото — не отобьется потом. Ах, если уж научный прогресс и принес нам что-то полезное, так это детский рожок для молока. Но нет, моя невестка питает к бутылочкам с соской предубеждение — ей чтоб все натурально было хочется!» — жаловалась Эфросинья всем подряд.

Дафнэ тоже с первой встречи невзлюбила румяную пейзанку — когда кормилица поднесла двух младенцев к могучей груди, девочка испугалась, что она подменит ее обожаемого братика на своего карапуза. Из-за неприкрытой враждебности со стороны бабушки и внучки Пиньо Пэррине Беллак приходилось порой спать на перекрученной простыне и пить кофе с солью вместо сахара, но добродушная жизнерадостная коррезианка безропотно сносила эти превратности судьбы, и с каждым днем грудь ее лишь больше наливалась молоком.

Во второй коляске посапывала во сне, крепко сжав кулачки, Алиса Элизабет Легри — Таша сама покормила ее час назад в подсобке книжной лавки «Эльзевир».

Виктор, обнаружив, как потяжелели, удвоившись в объеме, груди жены, был приятно удивлен. Однако пыл его быстро угас: все внимание Таша теперь принадлежало дочери. Мужу она тоже старалась уделять время, но времени отчаянно не хватало. «Просто нужно пережить тяжелый период, старина», — философски повторял себе Виктор. Впрочем, он был без ума от маленькой Алисы и ни за что на свете не стал бы требовать от жены сократить период кормления грудью.

Он склонился над дочерью. Какие мысли бродят в этой крошечной головке? Какие чувства таятся в сердечке? На кого она будет похожа, когда подрастет? Суждено ли ему быть рядом с ней, чтобы подмечать все изменения, происходящие в человечке в пору взросления?

На первый план вышли более прозаичные вопросы. Каким образом столь малому существу удается издавать столь пронзительный рев? Когда можно будет перестать объедаться снотворным на ночь, чтобы проспать несколько часов спокойно?..

Вдруг на плечо Виктора легла чья-то рука, а под нос ему сунули визитную карточку. Он машинально взял ее и прочел:

...

МОРИС ЛОМЬЕ

живописец

Специализация: портреты новорожденных

и сцены крещения

— Ломье?! Что это значит?.. — Виктор поднял голову: перед ним стоял старый знакомец в бархатном костюме и черной широкополой шляпе.

— Легри! Вот уж не ожидал вас встретить! Это чей карапуз, ваш? И твой? — последний вопрос Морис Ломье с улыбкой адресовал Таша, но та отвернулась с таким видом, будто они не знакомы.

— Неужто вы потеряли интерес к рыбацким лодкам и закатам на озере Бурже? — осведомился Виктор, еще раз поглядев на визитную карточку.

— Представьте себе, да. До смерти надоело малевать открытки и наблюдать, как Мими превращается в мещанку, которую интересуют только шляпки с перьями и покупка мебели в кредит у Дюфайеля. После эпических скандалов мы пришли к компромиссу: она перестает опустошать наш кошелек, а я берусь запечатлевать на холстах представителей рода людского.

— На мой взгляд, младенцы гораздо ближе к лягушкам, чем к Homo sapiens, — задумчиво сообщил Виктор.

— П?лно вам! Младенец — это обещание стать человеком, в нем заключено столько задатков и возможностей!

— И еще это обещание выплатить ваши кредиты у Дюфайеля, — хмыкнул Виктор. — Такая возможность!

— Мой дорогой Легри, вы совсем не романтичны, зато честны. В любом случае моя идея заняться портретами новорожденных сулит неплохой доход, несмотря на конкуренцию со стороны фотографии. Раз уж вы стали отцом, мой талант в полном распоряжении…

— Моей дочери? Нет уж, благодарю вас. Не забывайте, что я фотограф-любитель, а Таша — не менее одаренный художник, чем вы.

— Полагаю, обращаться с тем же предложением к вашей сестрице, вон той чернокудрой Венере, нет смысла, — вздохнул Морис Ломье. — А ведь когда-то она поддалась моим чарам… Пойду-ка я, пожалуй, пока ее муженек, ваш доблестный напарник, не испепелил меня взглядом. Честь имею, Легри! — Живописец приподнял шляпу и направился к компании кумушек, ахавших от умиления вокруг пухленькой девчушки с белокурыми кудряшками.

Девчушка была полной противоположностью Дафнэ — та, стройненькая, с прямыми черными волосами, заплетенными в косичку, походила на маленького индейца. Сейчас она как раз затеяла исполнить боевой танец охотников за скальпами вокруг коляски спящего братика, и Эфросинья поспешно увела ее гулять по аллеям Люксембургского сада. Они похихикали над мальчишкой с огромным соломенным чубом — считалось, что такая прическа защищает детей от удара лбом при падении — и остановились у тележки мороженщика. Пока Дафнэ лакомилась лимонным шербетом, подставляя ветру игрушечную целлулоидную мельницу, бабушка разглядывала прохожих. Она даже подскочила, завидев красотку в капоре и платье из органди, украшенном букетиками фиалок. Красотка вышагивала под ручку с упитанным господином гораздо старше ее. Черный костюм, нарукавная повязка, антрацитовый цилиндр и галстук свидетельствовали о том, что господин носит траур.

— Ой батюшки, Иисус-Мария-Иосиф, это ж та бесстыдница, княгиня, понимаете ли, голышом перед всем честным народом выступавшая! Срам-то какой — подцепила благородного вдовца, подумать только, у него ведь жена заживо сгорела, не прошло и трех месяцев. Ох какой страшный пожар был на том Благотворительном базаре, а погибли-то в основном женщины — мужчины к выходу ломились не разбирая дороги, по головам шли, тростями размахивали, прокладывая путь, шкуру собственную спасая! — разворчалась Эфросинья, стараясь не замечать ироническую улыбку Эдокси Максимовой, которая конечно же тоже ее узнала.

— Баба Фосинья, ты со мной говолишь? — спросила Дафнэ.

— Нет-нет, золотко, это я сама с собой. Пойдем посмотрим на парусные лодочки.

Эдокси между тем сказала своему спутнику, Станиславу де Камбрези, что ненадолго отлучится, и величественно направилась к фонтану Медичи. Она только что установила местонахождение того, кого разыскивала взглядом с тех пор, как увидела старую ведьму, гуляющую с внучкой.

По счастью, Виктор, наблюдавший, как Таша заботливо протирает влажной салфеткой лоб и щечки ребенка, заметил княгиню Максимову до того, как на нее обратил внимание Кэндзи, и бросился на перехват.

— Какая приятная встреча! Как вы поживаете? Я слышал о безнравственном поступке Ольги Вологды, сбежавшей с этим англичанином, Алистером Пейлтоком. А что же месье Розель? Он оправился от такого удара?

Эдокси яростно взмахнула кружевным веером:

— Дорогуша, умоляю вас, давайте не будем о грустном. Амедэ обвинил меня в том, что я оказала дурное влияние на его дульсинею. Потом повестка в суд на слушание по делу Ламбера Паже его так взбесила, что он выставил меня на улицу. А ведь до этого все было так хорошо, у нас установилось полное взаимопонимание… Я уже собиралась вернуться к своему обожаемому князю в Санкт-Петербург, но мне предложили потрясающую роль в кабаре «Диван Жапонэ» на Монмартре. Премьера назначена на сентябрь. Представляете, я там даже буду петь:

Милый Арман, что вы прячете там?
Серьги, кулоны, браслет?
Ах, поверьте, нужды в них нет:
Злата блеск, самоцветов сиянье —
Всё на свете затмит мое обаянье!
В этом тесном корсаже томятся
Два сокровища, что стремятся…

Виктор захлопал в ладоши:

— Очаровательно! Уверен, вы покорите столицу в этой роли!

— Я уже хотела снять комнату в гостинице, — продолжила рассказ о своих злоключениях Эдокси, — но месье де Камбрези, чья супруга погибла при трагических обстоятельствах, так умолял меня поселиться у него на улице Боэти, что я не нашла в себе сил отказать. Он чувствовал себя таким одиноким, а я не могу спокойно смотреть на страдания ближнего, особенно если этот ближний — человек состоятельный… Постойте-ка, кто это там? Уж не Кэндзи ли Мори?

— Браво, у вас прекрасное зрение. Однако же давайте сделаем вид, что оно вам изменило и мой приемный отец в компании моей тещи — всего лишь мираж.

— О, понимаю — блюдете честь семьи и все такое прочее. Коварную соблазнительницу только что попросили удалиться. Что ж, я выполню вашу просьбу — вы всегда были мне симпатичны, Легри, и я хотела бы сохранить наши добрые отношения. Передайте Кэндзи, что я желаю ему всего хорошего. Больше я его не побеспокою.

Виктор некоторое время смотрел вслед Эдокси — она устремилась к скамейке, на которой ждал ее сомлевший от солнца Станислав де Камбрези, — а затем вернулся к своему плетеному стулу. К нему тотчас подошел Кэндзи, выразил благодарность незаметным для других представителей клана жестом и протянул небольшую серебряную коробочку:

— Виктор, у меня для вас подарок. Я заказал это через одного моего американского клиента.

— Спасибо, но… А что это?

— Изобретение мистера Гранта У. Смита, заслужившее особую благодарность Общества противников злоупотребления табаком. Смотрите, внутри портсигара два отделения: первое для сигарет, а во втором спрятан часовой механизм, позволяющий открывать первое только через определенные промежутки времени, не раньше.

— Кэндзи, очень мило с вашей стороны, но…

— Никаких «но»! Табачный дым вреден для ваших легких, для детей и для всех окружающих.

Неподалеку Жозеф жаловался Айрис на отсутствие вдохновения:

— Милая, я горжусь этим ребенком и страшно рад, что ты в добром здравии после родов. Но я чувствую себя бесполезным, никчемным, опустошенным, меня покинула муза. Я начал новый роман-фельетон, суливший мне успех и славу, а теперь — всё, застрял, ни единой мысли в голове. Меня постиг самый страшный кошмар писателей — творческий кризис!

Айрис могла бы похвастаться, что не только закончила сказку под названием «Полетта и часы» — ее, как и предыдущие, обещала проиллюстрировать Таша, — но и уже написала первую часть истории про гнома Мельхиседека, который живет в Парижских катакомбах и мечтает танцевать на сцене Опера. Могла бы, но гуманно промолчала.

Кэндзи счел уместным подбодрить зятя на свой манер:

— Возрадуйтесь, молодой человек, у вас вся жизнь впереди. Ничуть не сомневаюсь, что, если вы приложите определенные усилия, непременно станете настоящим писателем, способным родить нечто достойное называться литературным произведением. И сразу же вас увенчают лаврами признания и оросят золотым дождем, а ваши родные будут вам страшно благодарны за это. За золотой дождь, я имею в виду. Однако пока что удовольствуйтесь служением книгам за прилавком «Эльзевира». Вы подумали над моим предложением съездить в Японию на пару недель, дабы приобщиться к искусству подарочной упаковки, каковое достигает там невероятных высот? Таким образом вы сможете обрести совершенство хоть в одной области. Ибо, как гласит пословица моего сочинения — да-да, я тоже не чужд сочинительству, — прежде чем взойти на вершину, надобно преодолеть равнину.

Весь клан дружно засмеялся, только Жозеф надулся и побрел к фонтану. Виктор догнал его.

— Всё из-за этого Ламбера Паже! — в сердцах воскликнул молодой человек. — Если бы он не задурил нам голову своими пряничными свинками, я бы уже давным-давно дописал «Демоническую утку». Вы читали газеты? Паже дали четыре года. Он убил шестерых, мы точно знаем, что убил, — и всего четыре года, подумать только! Тупица Вальми позволил обвести себя вокруг пальца. Теперь ему долго придется ждать просторного кабинета с туалетной комнатой, оснащенной всеми достижениями научной мысли! Да чтоб он в раковине утонул, чертов чистюля! Ему бы не в полиции работать, а в Сальпетриер [Сальпетриер — приют для престарелых и душевнобольных в Париже. (Примеч. пер.)] доктору Шарко лабораторной крысой служить!

— Не злитесь так на инспектора, Жозеф, — покачал головой Виктор. — У него же не было ни одной улики. Человека нельзя осудить на основании одних подозрений без весомых доказательств вины. А потом, кто знает — может быть, мы ошиблись?..