Дева безмолвствовала, зато ворона согласно закаркала. Бренголо перекрестился и посмотрел на другое божество, царствующее посреди пруда — хотя было бы правильнее назвать эту статую чудовищем, а не божеством, настолько устрашающим было ее лицо. Бренголо питал к ней отвращение, но вел себя почтительно, опасаясь, что в противном случае она принесет ему несчастье.

— Ну и видок у тебя… Не то человек, не то волк… но ты не думай, я вовсе не хотел тебя оскорбить… — Он вздохнул. — Пожалуй, не такой уж ты и урод, старина. В любом случае, ты не помешаешь мне поудить рыбку. Я вижу там, в воде, какое-то движение, и чутье подсказывает мне, что меня ждет неплохой улов!

Он опустился на четвереньки и вгляделся в мутную воду, где отражались пролетавшие над прудом птицы. А вот и водомерки заскользили по поверхности.

— Наверное, там есть и глубокие места. А ты, — снова обратился он к статуе, — напоминаешь мне водяного. Нас пугали таким в приюте, якобы он хватает за ноги мальчишек, которые уходят купаться без спроса, и утаскивает на дно… К черту этот вздор, пора заняться делом! — Он взял червяка и стал старательно нанизывать его на крючок. — Не получается! Ну и кривые же у меня руки!..

Вдруг сильный ветер зашумел в кронах деревьев, и над парком повисли грозовые тучи.

— Пора закругляться, похоже, сейчас пойдет дождь, и сильный!

Бренголо не знал, что несколькими мгновениями раньше над центром Парижа зародился ветер. Усиливаясь с каждой минутой, он поднимал с земли опавшие листья. Устремился на улицу Мабийон, к Новому мосту, к воротам де Пантен через Шатле, Репюблик и Бютт-Шомон. Уже собираясь пересечь Сену, он не смог устоять перед искушением и дохнул в направлении Ботанического сада. А потом, настоящим ураганом, обрушился на поместье на улице Корвизар.

Пригнувшись под его резкими порывами, Бренголо огляделся в поисках укрытия. Между кустов орешника была небольшая канавка, и он поспешил туда. Он повидал на своем веку немало бурь, поэтому та, что трепала сейчас парк, его не испугала. Он лег в канавку, свернулся калачиком и приготовился заснуть, но громкий треск ломавшихся веток мешал ему. Бренголо на всякий случай обеими руками ухватился за самую толстую ветку. В этот момент торнадо достиг пруда, и перед Бренголо предстало фантастическое зрелище: воду, рыб, кувшинки завертело и подняло в воздух в огромной воронке. Казалось, какое-то гигантское существо через огромную соломинку пытается втянуть в себя пруд и всех его обитателей. А статуя словно ожила. Бренголо похолодел, увидев, как она зашевелилась на пьедестале и склонилась, словно приветствуя кого-то, но тут же верхняя ее часть обрушилась: торс покатился к берегу, руки отвалились, и из обрубков потекла вязкая зловонная жижа. Бренголо казалось, что настал конец света. Он прижался к земле, обхватив руками голову, но потом сообразил, что его может придавить упавшим деревом, и вскочил.

Казалось, сад околдовали злые чары. Деревья были изломаны, по земле бежали потоки воды, на мокрых листьях фосфорически светились какие-то зловещие искорки. А вдруг это они вдохнули в статую жизнь? Надо бежать! Но куда? Его прибежище от таких мощных ударов могло вообще распасться на куски. Все вокруг гудело, стонало и завывало, резкие порывы ветра сбивали несчастного с ног. Он присел на корточки, не в силах отвести взгляд от обломков ужасной статуи. Ему хотелось оглохнуть и ослепнуть!

И вдруг ветер резко стих. Над парком еще висели мрачные грозовые тучи, но бледный луч солнца прорвался сквозь них и осветил акации на берегу пруда. Мимо Бренголо проскользнула ондатра. Решив, что опасность миновала, он встал и отряхнулся, но тут ливень и ураган обрушились на сад с новой силой, и рядом с Бренголо, чуть не задев его, на землю с треском упала толстая ветка.

— Да это просто какая-то казнь египетская! — воскликнул он и поднял голову к небесам. — Эй, вы там, наверху! Вы ошиблись, я не фараон!

Он опустился на землю, голова у него кружилась. Пережитые невзгоды оставили его, отпустив в мир видений. Не чувствуя тела, он воспарил над землей…

Через некоторое время Бренголо очнулся. Все тело у него затекло. Он шевельнулся, чихнул, перекатился на спину и увидел над собой безмятежно синее, без единого облачка небо. Неужели ураган ему привиделся? Нет, он еще не сошел с ума — это подтверждала лежавшая неподалеку береза, вырванная из земли с корнями. Но это было не самое худшее. Бренголо наткнулся на что-то носком башмака, посмотрел, что это, и застыл от ужаса: собачья голова статуи уставилась на него пустыми глазницами. И хотя она лежала отдельно от изуродованного тела, Бренголо стало не по себе: ему показалось, что поверженное чудовище вот-вот оживет. Он затаил дыхание и попятился. Подойдя к пруду ближе, Бренголо с изумлением увидел, что уровень воды в нем понизился на две трети, и было видно, как на дне бьется уцелевшая рыба.

— Вот это да! — обрадовался Бренголо, тут же позабыв все свои страхи. — Эх, жаль, нет с собой сачка! Придется обойтись терпением, хитростью и смекалкой!

Он огляделся: поблизости был чудом уцелевший куст дикой смородины. Бродяга отломал раздвоенную ветку, снял рубаху. Оставшись в одних штанах, начал безудержно чихать. Бренголо привязал рубаху к ветке, соорудив из нее что-то вроде верши, и вошел в воду, осторожно обходя обломки статуи, а потом опустился на четвереньки прямо в грязь, сея панику среди рыб.

— Это ж надо — достаточно нагнуться, и вот он, чудесный улов! Жаль, шарахнуло по голове, реакция не та. Ох, какая там, подальше, с золотистой чешуей… Да это карп!

Он гонялся за добычей добрую четверть часа, карп сопротивлялся гораздо серьезнее, чем можно было ожидать. Это была славная схватка. Когда Бренголо прижал к груди рубаху с рыбиной, он закоченел так, что пальцы у него не разгибались, а кожа посинела.

— Придется довольствоваться этим, не то заработаю пневмонию. Красавчик! Жирный, как щука. Что ж, за остальными можно вернуться позже, если, конечно, они не подохнут в этой маленькой лужице…

Одеваясь, он с опаской поглядывал на обломки статуи, готовый удрать, если та возобновит попытки пошевелиться.

— Вот проверну сделку с рыбой, приду и раздроблю тебя на мелкие кусочки!

Юбка, пальто, чулки и туфли Мишлен Баллю так запачкались, будто она побывала в трясине. План кузена сводить ее в парижские катакомбы удался. А поход в Оперу было решено перенести на четверг. Мишлен не сомневалась, что не скоро забудет груды черепов вдоль стен парижских катакомб. Гордясь тем, что ему выдали в префектуре пропуск, Альфонс провел ее сквозь толпу туристов, предвкушавших жуткое зрелище подземного некрополя. Ей не слишком улыбалась перспектива бродить по лабиринту, но разве могла она отказать любимому кузену? И она утешила себя мыслью, что это гораздо лучше, чем если бы они, как планировали раньше, отправились в Оперу: в тот самый день, 20 мая, огромная люстра не удержалась на крюке, сорвалась и упала в зал, прикончив на месте одну из зрительниц.

Подходя к дому на улице Сен-Пер, Мишлен заметила какую-то женщину, украдкой проскользнувшую в дверь, хотя в столь поздний час книжная лавка была уже закрыта.

— Ну да, конечно! Я давно это подозревала. С тех пор как мсье Мори живет один, он вряд ли избегает женского общества! Неужели они думали, что я ничего не замечу? Не выходят из комнаты, опасаясь, что я их выдам… Да если б я захотела, давно бы оповестила об этом весь город, но я не скажу ни слова, ведь мать мадам Таша несомненно лучше, чем прежние подружки мсье Мори.

Кэндзи встречал Джину Херсон на пороге. Он обнял ее и поцеловал в губы, а его пальцы уже расстегивали ее корсаж.

— Не торопись, дай мне отдышаться, — шепнула она. — Экипаж довез меня только до бульвара Сен-Жермен, пришлось идти пешком… Что случилось? У тебя неприятности? Твое письмо меня напугало, ведь сегодня еще только четверг!

— Знаю, — прошептал Кэндзи. — Я больше не мог ждать, так соскучился…

Он с трудом перенес разлуку с Джиной, которая почти всю прошлую зиму провела в Кракове у своей старшей дочери Руфи и новорожденного внука Маркуса. «Неужели я стал сентиментален, — спрашивал себя Кэндзи, — оттого, что от меня съехали Айрис, Жозеф и Дафнэ?» Теперь в его полном распоряжении были две квартиры, и он мог позволить себе принимать Джину гораздо чаще, и каждый раз набрасывался на нее, как голодный на еду.

Он даже приобрел широкую двуспальную кровать, но оставил все по-прежнему в своей аскетической спальне, где на дощатом настиле лежали лишь циновка, деревянный валик вместо подушки и тонкое хлопчатобумажное одеяло. Он спал там, когда был дома один, чтобы оставаться в форме.

Джина не решалась показываться с Кэндзи на людях. Конечно, она знала, что близкие догадались о том, что происходит между ней и Кэндзи, и не стыдилась этого, но ей не хотелось обыденной семейной жизни. Она уже познала ее со своим мужем Пинхасом, который жил теперь в Нью-Йорке. Сознание того, что она снова желанна, воодушевляло ее всю неделю и помогало забыть о том, что ей далеко за сорок.

— Твоя экономка дома?

— Я дал ей выходной.

Кэндзи нанял экономку в апреле, он отдыхал от деспотичной Эфросиньи. Мели Беллак рекомендовала ему тетушка мсье Шодре, аптекаря с улицы Жакоб. Шестидесятилетняя вдова родом из Брив-ля-Гейард оказалась скромной и работящей. Правда, у нее была привычка постоянно напевать:

Будет ли это, будет ли, девочка,
Будет ли длиться? Долго ли, коротко?
Пока будут деньги, будут и танцы,
Пока будут деньги, девочка спляшет. [Старинная песня на лимузенском диалекте окситанского языка, который отличается от литературного французского тем, что в нем звук [ое] часто заменяется звуком [а].]

Песенка оказалась привязчивая, и Кэндзи часто пел ее Дафнэ, когда приходил ужинать на улицу Сены. Он так привык к лимузенскому диалекту, что иногда в разговоре путал гласные звуки, чем вызывал удивление клиентов и насмешки Жозефа.

Еще одним недостатком новой экономки, с точки зрения Кэндзи, было увлечение блюдами из картофеля, яиц и фарша — вкусными, но слишком тяжелыми для него.

Однако во всем остальном он был доволен Мели — краснощекая, с черными виноградинами глаз и носом картошкой, в чистеньком светло-сером платье, она всегда была весела и приветлива.

— В таком случае, раз уж мы тут одни, я бы хотела принять ванну, — сказала Джина и, прежде чем он успел ответить, высвободилась из его объятий и поднялась по винтовой лестнице.

Ванная располагалась в дальнем конце квартиры. Джина постояла перед зеркалом, любуясь своим нарядом, который Кэндзи подарил ей в начале весны: темносиним барежевым [Бареж — тонкая шерстяная материя.] платьем с высоким воротником, вельветовым палевым жакетом и серой бархатной шляпкой, украшенной жемчугом.

«Ты уже не в том возрасте, чтобы вертеться перед зеркалом, — сказала она себе. — Хотя у Таша еще нет детей, младшая дочь уже сделала тебя бабушкой!»

Она пустила воду и начала раздеваться, стараясь не смотреть на фотографию, стоявшую на мраморной полке. На ней была изображена молодая брюнетка и очень похожий на нее мальчик лет двенадцати. Подпись гласила: «Дафнэ и Виктор. Лондон, 1872 год».

Джина ревновала Кэндзи к этой Дафнэ, и тот факт, что соперницы давно уже нет в живых, ничего в ее чувствах не менял.

«Мог бы и убрать отсюда это фото», — подумала она.

— Можно посмотреть, как ты раздеваешься? — раздалось у нее за спиной.

Джина вздрогнула и смущенно прикрыла грудь нижней юбкой, которую только что сняла.

— Надеешься увидеть что-то вроде «Невинных забав инфанты»? Вряд ли я могу составить конкуренцию знаменитой Фьямметте… [См. роман «Встреча в пассаже д’Анфер».] У меня не хватает смелости выставлять свое тело напоказ!

— Забудь о ней! — сказал Кэндзи и сам стал ее раздевать. Правда, задача оказалась сложнее, чем он предполагал. В конце концов Джине пришлось прийти ему на помощь, и вот наконец последние предметы туалета скользнули на пол.

— Вода сейчас польется через край! — спохватился Кэндзи. — Какое мыло ты предпочитаешь, лавандовое или жасминовое?

— Постой-постой! Думаешь так легко отделаться? Теперь моя очередь.

До поездки в Краков собственная смелость шокировала бы Джину, но из Польши она вернулась свободной от предрассудков. По пути в Париж, в поезде, какой-то усатый господин бросал на нее красноречивые взгляды, а на перроне ее ждали пылкие объятия Кэндзи. И если у нее иногда и случались приступы стыдливости, ей уже не сложно было их побороть.

Она стянула с Кэндзи пиджак и расстегнула рубашку. Он сам снял остальное, и они вместе шагнули в воду. Постояли немного, держась за руки и любуясь друг другом. Потом их тела переплелись, и у Кэндзи вдруг промелькнула неуместная мысль о том, что после таких водных упражнений он бы с аппетитом съел булигу [Вишневый пирог из дрожжевого теста.] Мели Беллак.

— Я так счастлива! Наконец-то мои Белинда и Шерубен обручились!

Затянутая в корсет, в красной юбке, Рафаэль де Гувелин, обмахиваясь веером и едва сдерживая слезы, смотрела на своих собачек, сидевших на усыпанном флердоранжем возвышении. Оставшись вдовой, она посвятила себя собакам, которые заменили ей детей. Она заказывала им у модного портного Ледубля пальто для путешествий, резиновые сапожки, пляжные туалеты из кремового батиста и матроски с вышитыми на воротниках якорями.

Роль шафера исполнял позаимствованный у ювелирши с улицы Колизея йоркширский терьер с длинной шелковистой шерстью.

— Невеста похожа на Клео де Мерод, [Клео де Мерод (1875–1966) — танцовщица, звезда бель эпок. Ее писали Дега, Тулуз-Лотрек, Болдили и фотографировали Леопольд Ройтлингер и Феликс Надар; почтовые открытки с ее изображениями были чрезвычайно популярны в конце XIX — начале XX в., а журнал «Иллюстрасьон» избрал ее королевой красоты.] вы не находите? — спросила Рафаэль де Гувелин, обращаясь к гостям.

— На воспитанницу Национальной музыкальной академии? Сколько шумихи подняли в Париже из-за этой интриганки! Ее называют прелестной и соблазнительной, а между тем ходят слухи, что она носит прическу, как у красавиц с картин Боттичелли, чтобы скрыть оттопыренные уши.

Гостей на свадьбе было немного. Рафаэль де Гувелин пригласила Виктора и Таша, поскольку хотела заказать мадам Легри свой портрет.

Завтрак был накрыт в роскошном салоне, декорированном в серебристо-зеленых тонах, с мебелью в стиле модерн и множеством прелестных вещиц работы Лалика и Галле, которые хозяйка имела обыкновение приобретать в художественной галерее Самюэля Бинга. [Рене Лалик (1860–1945) — ювелир и стеклянных дел мастер, один из выдающихся представителей стиля модерн. Создавал динамичные, необычных форм произведения; Эмиль Галле (1846–1904) — дизайнер, представитель стиля модерн, автор художественных произведений из стекла; Самюэль Бинг (1838–1905) — немецкий керамист, знаток декоративно-прикладного искусства и коллекционер, переехал в Париж в 1871 г.]

— Дорогая моя, у вас трехметровые потолки! — заметила слегка завистливо Бланш де Камбрези, которую в книжной лавке «Эльзевир» с легкой руки Жозефа за глаза звали Козой.

Виктора раздражала абсурдность ситуации, в которой он оказался. Он отошел к книжному шкафу и стал рассматривать книги, надеясь угадать, что намерена заказать им мадам де Флавиньоль.

Таша чувствовала себя не лучше. Она сослалась на то, что ей надо припудриться, поднялась по лестнице, украшенной гобеленами и комнатными растениями, и случайно попала в спальню, где стояла кровать из палисандрового дерева с позолоченными бронзовыми статуэтками. К спальне примыкал будуар с раскладным диваном. При виде его Таша подумала, что, вероятно, покойный Октав де Гувелин страдал бессонницей и нередко покидал супружеское ложе. На круглом столике лежала пачка перевязанных ленточкой газет и распечатанная почта. Одна из карточек привлекла внимание Таша. Она взяла ее в руки и прочитала. Нет, этого не может быть! Это не он! Быть может, это приглашение прислано давно, несколько лет назад? Но дата на карточке не оставляла никаких сомнений: он прибыл в Париж, чтобы принять участие в празднествах по случаю приезда Николая Второго, и пробудет здесь до начала октября. Таша медленно положила карточку на место. Она не готова была встретиться с прошлым, о котором так долго старалась забыть.

Глава пятая

11 сентября

Это был знаменательный день для Бренголо: он ждал к ужину Верберена. Ранним утром Бренголо отправился на авеню де Шуази. Здесь было множество магазинов, магазинчиков и лавок, а у витрин со сластями и игрушками толпилась ребятня. Бренголо поминутно отворачивался, борясь с соблазнами. Он уже жалел, что обменял своего карпа на продукты вместо того, чтобы продать, но теперь поздно — что сделано, то сделано. Ему повезло: когда он со смиренным видом занял свое место на паперти достраивающейся церкви Святой Анны в Бютт-о-Кай, туда прибыл свадебный кортеж, и он получил столь щедрую милостыню, что теперь мог устроить для приятеля настоящий пир. Бренголо купил у старьевщика колченогий стол и выпросил у торговца фруктами пару деревянных ящиков, побольше и поменьше — вот вам гостиная!

Вернувшись, он поставил на импровизированный стол бутылку кислого вина, — не украденную, а честно купленную. Ведь когда приглашаешь друга поужинать, не стоит скупиться. Потом вырыл в земле достаточно глубокую ямку, чтобы в ней можно было развести огонь: к приходу Жано угли будут готовы, и он поджарит на решетке, которую стащил на стройке, сосиски. А еще сварит картошку. Бренголо довольно потирал руки. Вода в котелке, подвешенном над костром из хвороста, еще не закипела, и он мог позволить себе немного передохнуть.

Он открыл свою любимую «Песнь нищих» наугад и прочел вслух, четко выделяя слоги:

И — ох! — вот он, кудрявый,
Достал свой наточенный нож…

Послышался шум. Бренголо поднял голову от книги и негромко окликнул:

— Жано?

Ответом ему была тишина. Бренголо снова уткнулся в книгу.

И — ах! — бедняжка Марго,
Ей в шею вонзили тот нож…

Раздался треск. Бренголо вновь прислушался, гадая, действительно ли что-то слышал или ему почудилось. Потом обернулся, но не увидел ничего, кроме дворца-развалюхи, кустов и деревьев. «Наверное, это потрескивает огонь», — успокоил он себя и уже хотел продолжить чтение, когда снова что-то услышал.

— Эй, дружище, это ты? — громко крикнул он.

Кто-то приближался, насвистывая. Бренголо знал эту мелодию, он выучил ее в приюте Монморийон. Перед его мысленным взором тут же возникла столовая с решетчатыми окнами и изможденное лицо сестры Марии Доминики, сидящей у фисгармонии. Тут из тумана вышел человек, и когда пламя вспыхнуло ярче, Бренголо успел различить искривленное гримасой лицо и руку, замахнувшуюся молотком. Он дернулся, пытаясь увернуться от удара, но не успел: крик замер у него на губах, голову пронзила резкая боль. Бренголо кулем упал лицом вниз. Раскрытая книга осталась лежать в траве.

— Монетт, милая Монетт… Надеюсь, малыш Шарло предупредит Бренголо, и он на меня не обидится. Он, небось, с ног сбился, бедолага, готовя угощение…

Жан-Пьер Верберен положил портрет своей супруги на тумбочку. Ее не стало три года назад. Он скучал по ней, особенно вечерами. Не то чтобы они много разговаривали, но ему достаточно было просто сидеть рядом, смотреть, как она строчит на машинке, и знать, что он принадлежит ей, а она — ему. Они вместе вырастили сына, и им не нужно было говорить друг другу о любви: когда их глаза встречались, в них можно было все прочесть… Это как мелодия, слов которой не знаешь, но которая постоянно вертится у тебя в голове…