Виктор взглянул на молодого человека дружелюбного вида, белокурого, со свернутым влево носом. Толстый неприятный тип рядом с ним, вытаращив глаза, созерцал собственный бокал.
— Справа от него Исидор Гувье, перебежчик из префектуры полиции, ведь нам открыты самые потайные уголки жизни. Наконец мадемуазель Таша Херсон, компатриотка Тургенева, иллюстраторша и карикатуристка.
Виктор пожал руки, но запомнил только имя иллюстраторши, девицы с миловидным личиком, лишенным и следов косметики, с рыжими кудрями, собранными в шиньон и спрятанными под маленькой шляпкой, украшенной маргаритками. Она посматривала на него приветливо; его словно окатило теплой волной. Он старался внимать разглагольствованиям Мариуса, но любое даже самое легкое движение девушки волновало куда больше.
Таша украдкой оглядывала его. У нее было смутное чувство, что он ей знаком. Он казался человеком, который всегда настороже, всегда сам по себе, и при этом и голос, и манеры свидетельствовали о том, что он обладал решительным характером. Где же она видела это лицо?
— Ну вот наконец и Кэндзи Мори! — возвестил Мариус.
Виктор поднялся, и тут Таша осенило: он напоминал ей персонажа одного из полотен братьев Ле Нейн.
— Сюда, господин Мори!
Вновь пришедший непринужденно раскланялся, пока Мариус его представлял. Дойдя до Эдокси и Таша, Мори снял котелок и поцеловал им ручки.
На мгновенье все умолкли. Мариус поинтересовался, любит ли тот шампанское, Кэндзи Мори ответил, что это шипучее пойло не идет ни в какое сравнение с сакэ, но он готов воздать должное и ему. Эдокси Аллар, на которую произвели впечатление манеры этого изысканно вежливого азиата, мгновенно отказалась от своих предрассудков. Другие сидели с таким видом, будто чего-то ждут, и именно от Кэндзи Мори, который, похоже, не догадывался, что нарушил их благодушное настроение.
— Компаньон моего друга Виктора, господин Мори, японец, — торжественно объявил Мариус.
Виктор поймал легкую улыбку Таша, их взгляды встретились, она увидела, как изменилось выражение его глаз. «А я, кажется, в его вкусе», — подумала она. Ей захотелось сделать с его лица набросок: «Рот интересный, чувственный…»
Эдокси, склоняясь к Кэндзи Мори, спросила:
— Вы были в японском павильоне?
— Я не люблю штучки в японском духе, производимые на конвейере, — ответил он с выражением дружелюбной приветливости.
— И все-таки там выставляют очень красивые вещи, — сказала Таша, — например эстампы…
— На Западе мало кто понимает в такой живописи, все это не более чем красивые экзотические открытки, которыми украшают салоны под Генриха II. Вы загромождаете свое жилище таким изобилием предметов, что в конце концов перестаете их замечать.
Таша живо возразила:
— Ошибаетесь! Зачем вы судите так обо всех? Мне посчастливилось видеть выставку японского крепона, организованную братьями Ван Гог. «Волна» Хокусая произвела на меня очень сильное впечатление.
— Кстати о сильных впечатлениях, вам не кажется, что мы находимся на мостике трансатлантического парохода? — зловеще изрек Исидор Гувье. — Не хватает лишь сильного волнения на море, чтобы свалить эту мачту, на которую вы заставили меня залезть.
Все расхохотались.
— Не ругайте Эйфелеву башню, — изрек Кэндзи Мори. — Лучше поймите, что ее семьсот тонн железа — это примерно столько же, сколько весит обычная стена высотой в десять метров.
— Если эта стена так же длинна, как Великая китайская, — ввернула Таша.
Воцарилось молчание. Виктор рассматривал рыженькую симпатяшку. Года двадцать два — двадцать три, не больше. Уверена в себе, это придает ей пикантность. Он почувствовал, как его сердце сперва быстро забилось, потом успокоилось. Антонен Клюзель встал, пробормотав:
— Пойду на галерею, покурю.
Мариус кашлянул, прочищая горло.
— Дети мои, выпьем же за будущее процветание «Пасс-парту» и за нашего нового литературного хроникера, Виктора Легри!
— Эге, погодите-ка, это ловушка, я еще должен подумать! — со смехом вскричал Виктор.
— Хозяин! Срочно!
Все повернулись к Антонену Клюзелю.
— Что стряслось?
— Снаружи, женщина. Умерла.
Мариус вскочил.
— За работу, детки! Таша, мне понадобятся твои рисунки, поживее! Эдокси, рысью в газету, готовим специальный выпуск. Живо, живо! Вы, Исидор, в префектуру, постарайтесь узнать точные причины смерти. Антонен, за мной!
Он повернулся к гостям.
— Господин Мори, Виктор, сожалею, информация ждать не любит. Подумайте над моим предложением! — крикнул он, уже выходя.
Лифт южной стороны неподвижно замер на этаже. Мариус Бонне, Антонен Клюзель и Таша Херсон локтями растолкали живой щит из зевак и наконец добрались до скамейки, на которой лежало распростертое тело женщины в красном платье, с открытым ртом на позеленевшем лице. Взгляд с расширившимися зрачками застыл на голубом воздушном шарике, болтавшемся на ниточке, привязанной к ее запястью. Словно повинуясь таинственному велению, Таша вытащила из сумочки блокнот и бегло зарисовала сценку — покойницу, ее упавшую на пол шляпку, опечаленные и заинтересованные физиономии столпившихся вокруг любопытных.
— Кто-нибудь что-нибудь видел? — спросил Мариус.
— Вы из полиции?
— Я журналист.
— Я, я видела! — закричала женщина приятной наружности. — Да уж это ли не горе-то, за сорок су смерть принять! Дороговато, мсье, два франка за то, чтобы подняться на второй этаж этой башни, особенно если учесть, что высота тут не больше, чем на крыше Нотр-Дам. А прибавьте к этому цену на саму выставку, получится сто су, целый день работы, и кончить вот так…
— Ваше имя?
Мариус захватил с собой записную книжку.
— Симона Ланглуа, портниха. Эту даму я приметила, еще когда она входила. Вид у нее был неважнецкий, у меня ведь тоже случаются головокружения, я и подумала, что, может, все не так уж и опасно, к тому же с ней шли ее детки…
— Ее детки?
— Да, двое мальчиков и девчонка. Самый младший дал ей подержать свой шарик. Я пошла в сувенирную лавку, просто посмотреть, там красиво, да дорого.
— Это они?
Мариус показал на троицу ребятишек, тесно прижимавшихся друг к другу. Симона закивала.
— Когда я вышла оттуда, женщина сидела на корточках. Малышка все трясла ее за плечо, хныкала: «Ну пойдем же наконец, я есть хочу, я помидор хочу!» А у той голова так и болтается — то вправо, то влево…
Портниха говорила с театральными жестами, явно довольная, что оказалась в центре внимания.
— Я подошла к ней, вдруг она и вправду больная. Только ее коснулась — а она уж носом вперед, так и рухнула, как кукла, набитая опилками. Я, кажется, даже заорала. Прибежали господа, подняли. Я как лицо ее увидела, мне дурно стало!
Антонен Клюзель присел, чтобы быть одного роста с детьми. Девчушка беззвучно плакала.
— Хочу к маме… к маме!
— Где ты живешь?
— Авеню Пёплие в Отей… Ее пчела укусила.
— Пчела? Ты уверена?
— Да, уверена, она сделала «ай!» и сказала: «Пчела, она укусила меня!»
— Как тебя зовут?
— Мари-Амели де Нантей, я хочу домой.
— Вы братья и сестра? — спросил Антонен у старшего.
— Да, мсье.
— Мы сообщим вашему отцу.
— Нет, он сейчас на работе в министерстве, это маме нужно сообщить.
Антонен остолбенело смотрел на труп. Мариус поспешил ему на выручку:
— Эта дама не ваша мама? Она ваша гувернантка?
— Это наша тетя Эжени, она с нами живет.
— Эжени де Нантей?
— Эжени Патино, сестра… была сестрой мамы, — пробормотал Гонтран, у которого увлажнились глаза.
— Расступитесь! Дорогу!
Толпа заволновалась, раздались восклицания. Скопление людей рассек городовой в сопровождении двух санитаров.
— Адрес я узнал, хозяин, — шепнул Антонен, только что допросивший Эктора.
— Мигом в фиакр, выспросишь у всей семьи, слуг допроси, собаку! Я хочу все знать о жертве, ее прошлое, связи, цвет ее юбок, выкручивайся как хочешь, но сделай репортаж на целую полосу! На сей раз газетой, первой получившей информацию, окажется не «Матэн»! Вперед, и поскорее!
Опираясь на перила террасы англо-американского бара, Виктор и Кэндзи смотрели сверху, как санитары поднимают тело женщины в красном платье.
— Боюсь, как бы нам не пришлось спускаться пешком, — заметил Кэндзи.
Виктора, который, перегнувшись через перила, был поглощен созерцанием бесцеремонной рыженькой симпатяшки, о чем-то спорившей с Мариусом Бонне, он застал врасплох.
— Пойдемте же, воспользуемся тем, что на лестницах пока немного народу, — нетерпеливо торопил Кэндзи. — Меня совсем не огорчило, что собрание закончилось раньше намеченного, эта художница малообразованна, а ваш друг журналист — хвастун. Вы и вправду собираетесь вести у него литературную хронику?
— Я ничего о них не знаю, — с рассеянным видом ответил Виктор. — Вам будет неприятно, если я побуду здесь еще немного?
— На башне? Неужели вас прельщает эта архитектура?
— Нет, нет, на выставке. Во Дворце изящных искусств есть секция фотографии, мне хочется посмотреть фотоаппараты последних моделей.
Они прошли через французский ресторан и взошли на эскалатор. Впереди отец семейства объяснял потомству, какой способ подъема был использован Гюставом Эйфелем.
— Помедленнее, дети, руки на перилах, вот так. А теперь качайтесь туда-сюда всем телом, не торопясь.
— Простите, простите, дорогу, — сказал Кэндзи, пробурчав сквозь зубы так, чтобы слышал один Виктор: — Вот ведь с ума посходили! Некоторые поднимаются, встав на колени, другие на цыпочках или пятясь задом.
Как раз когда они ступили на твердую почву, полицейские сержанты оттеснили толпу зевак, освобождая дорогу выходившим из лифта санитарам. Виктор успел мельком увидеть пальцы, высунувшиеся из-под простыни, которой было накрыто тело.
— Я возвращаюсь в книжную лавку, — бросил Кэндзи. — Не люблю, когда Жозеф остается предоставлен сам себе. Знаете, как он прозвал графиню де Салиньяк? Бабища. А ведь клиентка из самых лучших!
— Та, которая клянется именем Зенаиды Флерьо?
Они прошли садом во французском стиле, разбитым у подножия башни, усеянным водопадами и обсаженным рощицами. Виктор поднял голову, над Дворцом промышленности летел перевернутый восклицательный знак: голубой воздушный шарик.
— Кэндзи, минутку, вы не забыли?
— Что именно?
— Число: ведь сегодня 22 июня. Держите-ка, это вам.
Таинственно улыбаясь, он вручил ему маленький пакет. Удивленный Кэндзи развязал золотую нитку, под шелковой бумагой скрывались карманные часы.
— Мне подарила их мама, — объяснил Виктор, — это были часы моего отца, а теперь пусть будут ваши. С днем рождения!
— А я-то надеялся, что вы не вспомните! — со смехом отозвался Кэндзи. — Пятьдесят лет, вы посчитали верно!
Он отвернулся, рассматривая часы, не в силах сказать ни слова.
— Благодарю, — наконец выдавил он почти шепотом.
Сунув часы в карман жилетки, он быстрым шагом пошел прочь, не заметив, что у него из кармана выпала какая-то бумажка.
— Эй, Кэндзи, вы потеряли!..
Тот был уже далеко. Виктор улыбнулся, Кэндзи все такой же: стоит ему разволноваться, как он предпочитает спасаться бегством. Он нагнулся и поднял четырехполосную газету маленького формата.
...Всемирная выставка 1889
ФИГАРО НА БАШНЕ
Специальное издание,
напечатанное на Эйфелевой башне
Этот номер был вручен лично господину Кэндзи Мори в память о посещении им Павильона «Фигаро» на втором этаже Эйфелевой башни на высоте 115,73 метра над уровнем Марсова поля.
Париж, 22 июня 1889 года
Виктор не смог сдержать улыбки: вот из-за чего Кэндзи опоздал в англо-американский бар! Он аккуратно сложил газету; надо будет тихонько подложить ее Кэндзи на стол, ни к чему, чтобы друг понял, что он проник в его маленькую тайну.
Он повернул к павильонам Центральной Америки, обогнул плантации экзотических растений Боливии и Чили. Худосочная англичанка, состоящая в Обществе трезвости, цепко схватила его за руку, призывая купить брошюру, клеймившую алкоголь как яд, изобретенный еретиками. Едва он сумел от нее отделаться, как человек-бутерброд сунул ему в руки проспект, анонсирующий «большой парад полковника Коди, знаменитого Буффало Билла». Отпихнув от себя докучные бумажки, он прошел через пышный вестибюль Дворца изящных искусств и принялся блуждать по лабиринту залов в надежде найти знаменитый фотоаппарат Джорджа Истмена.
«Нажимаете кнопку — остальное за вас сделает Кодак! — это удачная реклама», говорил он себе, спускаясь по лестнице, как вдруг в ужасе отпрянул: вокруг были скальпели, ланцеты, троакары, акушерские щипцы. «Быстро отсюда!» Он ринулся на выход, опустив голову, стараясь не смотреть на таблицы, слишком реалистично изображавшие непоправимые последствия морфинизма. Вот и выход. Он запутался в дверях, попав в окружение муляжей, изготовленных с пугающей анатомической точностью. Виктор устремился к центральной ротонде и сразу остановился, увидев русскую художницу из «Пасс-парту», ее рука в кружевной перчатке сжимала блокнот. У него ускорился пульс. А она держит себя как дива! Наверное, эта малышка в серой юбке с бисером и ладно пригнанной курточке хочет, чтобы жизнь хрустела у нее на зубах так же лихо, как хрустит бумага под ее карандашом.
— Я потерялся, — признался он.
— Я тоже. Хотела полюбоваться на большую башню Авы, посвященную Будде, и вдруг оказалась в секции протезов. Вы его видели? — спросила она улыбаясь.
— Кого? Будду?
— Нет, зародыша с двумя головами! Спасайся кто может!
— Мороженое! Мороженое! Ванильное мороженое!
— Могу я угостить вас? — предложил он. — Должны же мы придти в себя.
— Я на работе и… мне бы попасть на Каирскую улицу.
— Тогда совершенно необходима двойная порция, в стране пирамид стоит немыслимая жара.
Вдоль авеню Сюффрен рядком выстроились китайский павильон, румынский ресторан и изба. Они прошли через марокканский квартал и без перехода оказались в самом сердце египетского базара.
— Так пробежать по планете — это немножко как сапоги всмятку, — заметил Виктор, у которого царившее вокруг оживление ничуть не убавило интереса к Таша.
Ростом она была ему по плечо и, чтобы не отставать, ей пришлось ускорить шаг. Они прошли сквозь вереницу осликов, стоявших маленьким стадом под решетчатыми балконами в восточном стиле. Ни с того ни с сего остановившись у выставки сигарет «Хедива», Таша вдруг вытащила блокнот и карандаш. Заглянув ей через плечо, Виктор увидел недавний эскиз — лежащее на скамейке тело, а вокруг трое детей с плаксивыми рожицами.
— А это что такое? — спросил он, искоса любуясь округлостью ее щечки.
Она с озабоченным видом захлопнула блокнот.
— Та женщина, на башне… Умереть на празднике!.. Мне надо идти.
— Я могу довезти вас? Я тоже ухожу.
— Где находится ваш магазин?
— Дом 18 по улице Сен-Пер, найти легко, там есть вывеска: «Эльзевир. Книги старинные и современные».
— Мне в другую сторону, на Нотр-Дам-де-Лоретт.
— Это очень кстати, у меня встреча на бульваре Оссман, — поспешно сказал он.
Она весело взглянула на него и, для виду поколебавшись, согласилась.
Виктор взял фиакр до авеню Сюффрен. Сидя вплотную друг к другу, они молчали. Виктор был смущен, уж очень эта девушка была непохожа на женщин, которых он хорошо знал! Вот бы ее разговорить…
— Давно в Париже?
— Скоро два года.
— Мне нравится ваш очаровательный говорок, в нем есть южный аромат.
Она повернула голову, чтобы рассмотреть Виктора в профиль, и еще немного помолчала, прежде чем ответить, нарочито выпячивая свой легкий акцент.
— Знаете, как говорят в Москве: ах, мадемуазель, так вы из Одессы! В Париже говорят примерно так же — ах, так она из Марселя!
Его, казалось, обескуражило это замечание; впрочем, он быстро подхватил разговор:
— Одесса, Крым, Малороссия, порт на Черном море, многонациональный город, воспетый Пушкиным. Дюк Ришелье, потомок знаменитого кардинала, в начале нашего века был его губернатором. Там стоит ему памятник, или я ошибся?
— Нет, все верно. Одетый римлянином, он возвышается на самом верху лестницы в сто девяносто две ступени, которая ведет из порта в верхний город. Мариус прав, вы и вправду кладезь знаний, мсье Легри, — констатировала она насмешливо.
Он ответил с напускной скромностью:
— Не судите строго эрудитов, я довольствуюсь лишь прочитанными рассказами о путешествиях, попадающимися под руку. Но вы-то, в таком совершенстве овладевшая всеми тонкостями языка Мольера, уж, наверное, у вас была гувернанткой француженка?
Она рассмеялась.
— Моя мать была дочерью французского негоцианта, а отец — сыном поселенца-англичанина, и я еще в колыбели научилась управляться с их родными языками как полагается.
— А давно ли вы работаете на Мариуса?
— Три месяца. Знакомству с мсье Бонне я обязана своим даром рисовать портреты-шаржи.
— Не хотите продемонстрировать? — сказал он, протягивая ей проспект с портретом Буффало Билла.
— Охотно, он мне не нравится.
Несколькими движениями карандаша она превратила элегантного полковника Коди в опереточного пикадора верхом на кляче, наставившего штык на бизона, умоляющего о пощаде.
— Да вы, черт подери, его изуродовали! — воскликнул он, неприятно пораженный.
Поскольку он не потребовал вернуть проспект, она сунула его в сумку, отрезав:
— Мне это доставило удовольствие, терпеть не могу этого мясника. Вы знаете, что в 1862 году в районе Миссури и Скалистых гор насчитывалось около девяти миллионов бизонов? Все они истреблены. А еще там было около двухсот тысяч индейцев сиу, и тех из них, кто выжил, отправили в резервации.
— Я, должно быть, идиот, — произнес Виктор, спеша переменить тему, — но мне никогда не понять, зачем нужны иллюстрации к романам, ведь они просто повторяют текст.
— Хороший рисунок иногда скажет больше обширной главы. Сейчас я иллюстрирую французский перевод трагедий Шекспира. Никак не могу найти модели для колдуний из «Макбета». Хирургическая выставка не очень-то в этом помогла! — заключила она со смехом.
— Вам надо увидеть «Капричос» Гойи.
— У вас они есть?
— Первое издание, великолепное ин-кварто, восемьдесят рисунков, и никаких рыжеватых пятен, — промурлыкал он, бросая на нее красноречивый взгляд.
Он только что разглядел ее округлые груди под белым корсажем. Она немного отодвинулась.
— Оно принадлежит моему другу Кэндзи, — закончил он, выпрямляясь.
— Японскому господину с такими устойчивыми суждениями?
— Будьте снисходительны, ему просто действует на нервы мода на японские художества.
— Вы, похоже, очень его любите.
— Он меня воспитал. Я потерял отца, когда мне было восемь. Мы жили в Лондоне. Не прояви Кэндзи такой самоотверженности, моя мать никогда бы не выбилась в люди, она совсем не умела вести дела.
— Давно это было?
— Хитрость, чтобы узнать, сколько лет хозяину?
— Двадцать один год назад.
— Я чувствую, что…
Она снова замкнулась в молчании.
— Когда придете в магазин? — спросил он как можно более развязно.
— Мне надо собраться с духом, у меня очень плотный график.
Он нахмурился. Мужчина? А может, и не один. Никогда не знаешь, чего ждать от женщин такого типа.
— Вы очень заняты… — констатировал он, притворившись, что его очень заинтересовал деревянный настил бульвара Капуцинок.
