Она обводит рукой свою пышную фигуру и широко улыбается.
— Что очевидно.
Сэмми часто говорит о своей полноте, словно еще пухлым ребенком на игровой площадке усвоила, что искусство выживания зависит от того, кто первым нанесет удар. Обычно ее самоуничижение заставляет меня ежиться. Я никогда не знаю, что ответить. Может, рассмеяться вместе с ней? Начать разуверять? Я часто меняю тему, чтобы избавиться от неловкости.
Сегодня же просто отвечаю ей улыбкой.
— Значит, я нарушила два основных правила покупки продуктов.
Она цепляется большим пальцем за пояс брюк и оттягивает, пытаясь поправить: для нее это такой же привычный жест, как для меня — приглаживать волосы.
— Я помогу тебе их занести, — говорит она. Ее пальцы-сосиски уже подхватывают пакеты.
— Знаешь, я слышала, как что-то скреблось у стены этой ночью…
Я хватаю несколько пакетов и веду Сэмми к заднему крыльцу, пока она пространно излагает историю насчет летучих белок. По крайней мере, мне кажется, что она сказала именно это. Но я почти не обращаю внимания на ее слова.
Ставлю свой груз на верхнюю ступеньку и роюсь в сумке в поисках ключей. Слышу, как Бенни подвывает и скребется по другую сторону двери, и виновато понимаю, что с тех пор, как уехала к доктору, не выпускала его во двор.
Стоит мне открыть дверь, как со ступенек скатывается меховой комок.
Сэмми прерывает свое повествование, чтобы заметить:
— Трехногий малыш, а какой проворный… — после чего продолжает историю. Пронзительный визг несется из гостиной. Я кладу продукты на стойку и ищу в сумке морковь, которую положила туда утром и забыла съесть. Захожу в гостиную и сую морковь сквозь прутья клетки Герти. Знаю, что грубо веду себя по отношению к Сэмми, но осознание этого не вяжется с соответствующими эмоциями.
— Ну вот, девочка, — воркую я. — Я купила тебе еще и огурцов. Твоих любимых.
Заглушив ее визг едой, я облегченно вздыхаю. В доме становится тихо. И сколько я выдержу вот так, не издавая ни звука? Может, Сэмми просто уйдет. Может, уже ушла.
Но когда я возвращаюсь на кухню, Сэмми вваливается в дверь с новым грузом пакетов. За ней бежит Бенни. Она, кажется, не обиделась на мои дурные манеры и продолжает свой рассказ, возможно, с того места, где прервалась. Приходится еще дважды ходить за всем, что лежит в моем багажнике, и пакеты покрывают весь пол и стойку.
— А потом специалист по борьбе с грызунами сказал — представь только — что они вовсе не летают. Не как летучие мыши и все такое. У них нет крыльев и всего такого. Они планируют. Их следовало называть планирующими белками, а я ответила, что мне плевать, как они называются, я просто не желаю видеть их в своем доме, понимаешь?
Ее глубокий утробный смех заставляет приподняться уголки моего рта. Я как собака Павлова. Кто-то смеется. Я улыбаюсь в ответ.
Но Сэмми не замечает моей реакции и принимается разгружать пакеты, открывать шкафы, кладовую, холодильник, размещает продукты в том порядке, в котором считает нужным.
Я беру коробку сырных крекеров из пакета на стойке. Неестественно оранжевые крекеры на красном фоне коробки так и манят. Когда-то я их любила. Я просовываю палец под наклейку на крышке коробки и открываю пластиковый пакет внутри. Стою посреди кухни и ем один крекер за другим, пока Сэмми деловито разбирает продукты.
— Не понимаю, как ты можешь есть все это и оставаться тощей, — говорит она. Я вижу, что она держит пачку печенья «Орео» и баллончик со взбитыми сливками — любимый перекус Кейли. Она ест все это вместе. Я по меньшей мере миллион раз наблюдала, как она осторожно украшает сливками каждое печенье и набивает живот, и морщила нос при виде лакомства, сплошь состоящего из углеводов и химических пищевых добавок.
— Я много хожу, — объясняю я. Следовало бы добавить, что я обычно не ем этого. Не хочу, чтобы она считала меня одной из тех, кто гордо откидывает волосы назад и объявляет: «У меня просто хорошие гены».
Вместо этого я добавляю:
— И занимаюсь йогой.
Сэмми словно читает мои мысли:
— Должно быть, генетика.
Кладет «Орео» на полку в кладовой и дергает себя за пояс брюк.
— Потому что я езжу на байке каждый день и не сбросила ни фунта.
Я начинаю хрустеть очередным крекером и делаю вид, будто задумалась над ее словами. Но на самом деле смотрю на ее груди и думаю, что они похожи на две пышные подушки, а живот — на облако.
И вдруг понимаю, как устала. О, так устала. Не могу ли я прилечь на нее? Всего на минутку.
— Дейзи?
Она как-то странно смотрит на меня.
— Ты о’кей?
Хорошо бы люди перестали задавать мне этот вопрос. И вообще, что означает «о’кей»? Это даже не настоящее слово. И в «Скраббле» не считается.
— Просто устала, — говорю я вслух.
— Ах, бедняжка! А я все болтаю и болтаю. Сейчас оставлю тебя в покое. Все равно завтра рано вставать. Я пообещала Карлу утром выйти в его смену. У него встреча в Национальной стрелковой ассоциации или что-то в этом роде. Так или иначе, он отдежурит за меня в субботу. Рада была с ним поменяться. Студенты по уик-эндам — ну, чисто дьяволята!
Я рассеянно гадаю, должна ли знать, кто такой Карл.
После ухода Сэмми я вспоминаю, что забыла поблагодарить ее за помощь с продуктами. И эта забывчивость вызывает во мне невыразимую грусть. Она так добра. Может, стоит выйти, постучаться к ней и поблагодарить? Но сорок шагов между нашими домами кажутся сорока милями.
Я ставлю коробку с крекерами назад на стойку. Почти половина благополучно перекочевала в мой желудок. Но я по-прежнему умираю от голода. А потом вспоминаю про стейки, которые купила у мясного прилавка. Большие, красные, на косточке, с белой каемкой жира.
У меня текут слюнки. Не помню, когда в последний раз ела мясо.
Я открываю морозилку и вынимаю белый бумажный пакет, который Сэмми положила на вторую полку, а не в отделение для мяса.
Конфорка со щелчком загорается синим пламенем, и я накрываю ее чугунной сковородой. Оставляю стейки шипеть и фырчать на горячей сковороде и иду в гостиную. Хочу музыки и водки. Не обязательно в этом порядке. Водка была моей обычной выпивкой на последнем курсе. Водка и «Ред булл». Клюквенная. Водка и «Рейнбоу спрайт».
Но сегодня я наливаю неразбавленный «Абсолют», который мы держим для вечеринок, в высокий стакан, с выгравированной буквой R. Набор из четырех стаканов был свадебным подарком от тетки Джека.
Я набираю в рот прозрачной жидкости и начинаю кашлять и задыхаться, когда она прожигает дорожку вниз по моему горлу.
— Дейзи?
Джек стоит в арочном проеме между кухней и гостиной. Я не слышала, как он вошел.
— Готовишь стейки?
Я киваю. Глаза по-прежнему слезятся от водки.
Его лицо сразу гаснет, и все, о чем я думаю: не знаю, как, но он, должно быть, понял, что случилось со мной сегодня. Огненный скан ПЭТ. Четыре месяца. Все сырные крекеры, которые я только что съела.
Может, потому что связь между нами так глубока. Так сильна. И это облегчение. Потому что до этого момента я понятия не имела, как ему сказать.
Но больше мне не придется думать о том, как все сказать. Потому что он знает.
— Океееееей.
Он хмурится.
— Что сказал доктор? Я звонил тебе последние три часа.
Он не знает.
Я делаю еще глоток водки. На этот раз жжет меньше.
Он уставился на меня, очевидно, пытаясь сложить пазл, в который попал. Почему жена, которая годами не ела мяса, неожиданно жарит стейки в десять вечера в понедельник?
Именно так работает его мозг. Вечно трудится, стараясь понять. Его мозг — причина, по которой он три раза подряд завоевывал первое место на исследовательском симпозиуме ветеринарной медицины. Его мозг хорош для цифр, рассуждений и вычислений. Мой мозг, очевидно, годен только на то, чтобы выращивать опухоли.
Пока я размышляю, что ответить, неожиданно вспоминаю историю с герметиком и конвертиком и рассказываю ему.
Как и ожидалось, он смеется.
Потом я на одном дыхании выпаливаю все, что сказал доктор Сандерс. А может, и ошибаюсь. Может, вообще не дышу.
Он прекращает смеяться.
И кроме потрясенного молчания дом наполняется смрадом сгоревшей плоти. Я забыла про стейки.